ши,  ты  мне  диски,  я тебе  сальники - такое было  дело,  нормальный
автомобильный рэкет.
     Так  начинал свой день "Мужской  клуб" на  Пионерском рынке. Кого грело
летнее  солнце, кого  хлестал осенний  дождь,  кто как бы нежился  в хвойной
ванне, а кто сидел по горло в снегу. Ишанин, тот пребывал  в вечной слякоти.
Сейчас,  желая согреться,  он  притиснул к  себе  Таисию  Рыжикову и пытался
застегнуть у нее на спине пуговицы своего пальто.
     - Таська, я тебе сегодня палку брошу? Палку брошу? - гнусавил он.
     Таисия туманно улыбалась белками закатившихся глаз.
     Меня  тут  звали  Академиком  и  считали  своим.  С  Аликом  Неярким  я
познакомился  в районной психушке еще после первого приема антабуса. Ишанина
я  как-то  поймал на  попытке ограбления моей квартиры, когда  тот,  взломав
замки, увлекся вдруг четвертой серией  "Адъютанта его превосходительства" и,
посасывая  мое виски, закемарил  у ящика. С  Кимом и Суховертовым мы "играли
горниста", то есть  дули водку  из  горлышка  "на троих", почитай  в  каждом
неохраняемом  подъезде микрорайона. С Петром Павловичем  Одудовским  мы одно
время сблизились на почве толкования "Дхаммапады", увлечения йогой и  вообще
Индией,  перезванивались  по десять раз на день,  а  супруга его даже завела
собственный ключик от моей двери.
     Частенько среди  ночи  я слышал  в коридоре легонькую  поступь ее босых
ног, а потом видел сквозь  сон прямо над носом большую голую грудь с  острым
соском  и чувствовал покалывание  длинных  ногтей, ведущих разведку у меня в
промежности.
     Дружеские эти  визиты были бы даже милы,  если  бы мадам  Одудовская не
начинала в энергические моменты голосить не своим голосом:
     - Улетаю! У-ле-та-ю!
     Впрочем,  успокаивал я  себя,  довольно  трудно  догадаться,  из  какой
квартиры нашего шестнадцатиэтажного  гиганта  кричит  в  данный  момент  эта
мятущаяся натура. Я и сам ранее с бульвара неоднократно слышал этот крик, но
всякий раз думал, что это удачная радиопостановка.
     Патрику  Тандерджету чрезвычайно  понравился  "Мужской  клуб", он сразу
почувствовал себя здесь в своей тарелке.
     - Какие симпатичные все,  -  говорил  он, оглядывая мельтешащие  вокруг
землистые и багровые до  синевы  лица в алкогольных паучках, с  разросшимися
родинками, фингалами, фиксами, мутными гляделками и сизыми сопелками. - Вот,
сразу видно, неквадратные ребята! Я бы их всех переселил в Калифорнию.
     Подражая  Петру  Павловичу, мы  закупили  на  рынке  продуктов  и  сели
по-турецки   под   стеклянной   стеной  супермаркета,   чтобы  вкусить  свой
аристократический  завтрак.  Мы  подливали в пиво  перцовку  и  апельсиновую
настойку,  а  закусывали мыльной глубоководной нотатенией и сыром  "Рокфор",
этим  гнилостным какашечным  стилягой  в семье здоровых  советских сыров,  а
также  охотничьими  сосисками,  нафаршированными  диким  салом  Потребсоюза,
почечным полуфабрикатом из индийской птицы и клубничной пастой из  румынской
нефти.
     -  Эй,  Академик! -  крикнул мне издали  Алик Неяркий.  -  Я  гляжу, ты
развязал!
     -  Кореш  приехал!-  Я  показал   на  Патрика  редиской.-  Американский
профессор!
     Алику, видно, очень хотелось присоединиться к нам, но вконец обалдевшие
тоголезы  танцевали вокруг  него ритуальный танец, и  он поднял над  головой
сжатые ладони. Патрик послал ему в ответ воздушный поцелуй.
     - Что это за наемный убийца? - спросил он восхищенно.
     - Босиком гуляете, чуваки? - крикнул нам Алик. - Нью фэшн, изнт ит?
     Он стукнул лбами Уфуа и Вуали и стал пробираться к нам.
     А  за  огромной  стеклянной  стеной,  что  возвышалась  над  нами,  уже
заработал  супермаркет.  Временами возникала почти миражная картина: входила
какая-нибудь циркачка или балеринка в джинсовом костюме, брала расфасованный
товар и удалялась, сильно работая задом, - ну, просто Малая Европа. Впрочем,
тут же в кадр врывалась тетка с загнанными глазами очередницы или  проплывал
кривоногий узбек с орденами на плюшечном халате, и мираж рассеивался.
     Вдруг за  стеклом  прямо против  нас  остановилась администраторша.  Мы
наблюдали ее завершенный образ: большое и ноздреватое тело едва помещалось в
накрахмаленном  халате,  капронах и  чулочных  сапогах, на  голове зиждилась
башня из волос. Даже у страшного призрака детства из учебника естествознания
"Волосатого человека Адриана Евтихеева"  не  хватило бы волос на такое дело.
Далее - зоб Марии-Антуанетты, носик-пупсик, эталон довоенного кинематографа,
строгий  взгляд  завотделом  культуры  мадам  Калашниковой,  и лишь  в самой
глубине  глаз,  словно  озера  Эльтон  и  Баскунчак,  отсвечивало постоянное
мучительное желание раскорячиться.
     Вот и эта тварь напоминает мне кого-то иэ прошлого, подумал я,  так же,
как кассирша в метро, как гардеробщик в институте, как  гардеробщик  в баре,
как  Теодорус из  Катанги... все  они напоминают  нечто связанное с пластами
солнечного снега и черным пятном на  снегу, с неким пространством позора и с
некой личностью, царьком этого пространства, сексотом?.. уполномоченным?..
     оперкапитаном?  Это   все  фокусы  алкоголя,  результаты   хронического
невроза, должно быть...
     Губы администраторши зашевелились.  Она в чем-то укоряла нас, указывала
на какое-то  нарушение, угрожала пресечением, но мы из-за  стекла ее слов не
слышали. Проникал лишь запах духов "Огни Москвы".
     Патрик на всякий случай помахал ладонью  между ног. Хоть  я  и был  уже
чудовищно пьян,  но отечественные  рефлексы еще работали,  и, вообразив себе
пятнадцатисуточную  неволю,  я  предложил  другу  смотаться.  Однако  Патрик
Тандерджет,  оказывается,  лучше меня знал женское  сердце. Он снова помахал
администраторше своей большой ладонью, и дама вдруг коротко вздохнула, будто
вздрогнула, и уже с  мнимой строгостью погрозила, а потом  написала нечто на
бумажке и приложила к стеклу.
     НЕУЖЕЛИ ТОВАРИЩИ МУШЧИНЫ У ВАС ДОМА
     НЕТУ ЧТОП ЗАКУСЫВАТЬ НЕ ПАВЕРЮ
     Не  сговариваясь,  мы  оба  сразу  зарыдали,  да  так   жалостно,   что
администраторша  со  всей  своей  бабской  сутью  рванулась  к нам,  к  двум
несчастным грязным кобелям (вымыть, вымыть-  ОБОИХ! - накормить, напоить и в
постель  положить-  ОБОИХ!  -  чтоб стиснули  с  двух  сторон  2-ОБА!),  она
притиснулась  к стеклу и вдруг увидела  наши босые ноги!  Ужас преобразил ее
ожившее было лицо в  маску народного гнева.  Она подхватилась и унесла  свое
имущество в  лабиринты  прогрессивной  торговли. Эту  сферу я  все-таки знал
лучше, чем Патрик.
     - Если вам, ребята, спать негде, айда ко мне на Беговую, -  услышали мы
сзади и  увидели на  своих  плечах,  я на  левом. Пат  на правом, широченное
синеватое лицо со слипающимися глазами. - Я, ребята, проводником  работаю на
экспрессе "Неделимая Русь". Десять суток не спишь в ожидании всяких пакостей
от китайцев, а другие десять  отдыхаешь с блядями. Работой не обижаюсь, а на
Беговую ко мне милости просим, только я там малость нахавозил.
     Проводник икнул и засопел, а некто в соломенной шляпе, на полях которой
лежал ободок почерневшего прошлогоднего снега, громко заявил:
     - Да чего это ребятам на Беговую переться? У меня вот здеся за полотном
катеж  при лесничестве. Да я  жену  на хер выброшу, а  этих двоих  в беде не
оставлю!
     "Мужской клуб" загудел:
     - Где это видано, чтоб в беде товарищей оставляли! Да лучше пристрелить
обоих! Спать негде, айда в Дмитров поедем, в Дом колхозника! Айда, Академик,
не бздимо, и латыша  своего бери, у нас в  общаге каждую ночь койка  пустая,
поместимся!
     Нас  вдруг  все окружили,  все  терлись боками,  хлюпали, хмыкали, и мы
покряхтывали под напором то ли братского, то ли педерастического сочувствия,
как вдруг из  окон ближайшей стоматологической поликлиники повалил  зловещий
черный дым, и у всех испортилось настроение.
     Поликлиника занялась как-то  сразу  и  сгорала  сейчас на  глазах всего
Пионерского  рынка скромно, без паники, без всяких тревог, лишь  мелькали  в
дыму лица, искаженные зубной болью.
     Между тем администраторша-то наша оказалась расторопной:
     она спешила  к  нам  в  сопровождении  трех  дружинников,  она  бежала,
подгребая  правой рукой и  досадливо отбрасывая левую грудь,  которая  вдруг
запарусила  от  быстрого  движения.  Что-то  римское,  императорское   вдруг
обозначилось  в ее лице, она явно действовала сейчас  от лица всей страны, и
ярость ее была священна.
     Как  жаль, вот  и конец путешествию, подумал  я,  но  на  всякий случай
завопил, как малолетний хулиган:
     - Патрик, рви когти!
     Отряд защитников порядка врезался в пивное содружество.
     -  Бегите!  Бегите!  -   высоким  прекрасным  голосом  девочкиподростка
закричала Софья Степановна.
     Администраторшу хватали за бока мокрые руки, но она неслась вперед, как
опытный регбист.
     Мы с Патриком ринулись под стеклянные своды рынка, заметались в  мясном
отделе  среди  туш,  полезли по  овощным  рядам, давя клубнику, захлебываясь
рассолом. Частный  сектор торговли был на нашей стороне. Град  картофелин  и
моченых  яблок  летел  в  наших  преследователей,  но они прорывали базарную
защиту  и  настигали.  Конечно,  в  следующий  момент  пожар  с  поликлиники
перекинулся  на  стеклянные  стены рынка,  и  стены  преотличнейшим  образом
воспламенились. Тут  же  подъехали  пожарные  машины, высыпали цепи  зеленых
касок, растянули бесконечные шланги - ловушка захлопнулась.
     Радио громогласно объявило:
     - Поезд "Митропа" прибывает на первый путь! Провожающих просят выйти из
вагонов для регистрации нах Аушвиц, пах Аушвиц, нах Аушвиц!
     Под стеклянные своды, шипя героической симфонией и выпуская пар, въехал
паровоз, увитый индонезийскими гирляндами  с портретом Вячеслава  Моисеевича
Булганина с примкнувшими к нему ушами. Паровоз пер прямо на нас по хрустящим
дыням.
     - Давай, поехали! - гулко сказал Патрик и захохотал.
     Пар, грохот, вонь Курской магнитной аномалии  заполнили стеклянный куб,
который, конечно, не замедлил взорваться.
     От Веселого-Куплета к Акробатке
     Запах старой настоявшейся  мочи  привел  меня  в  чувство. Я  сидел  на
унитазе,  а голова  моя и плечо упирались в плохо  оштукатуренную  стену, на
которой  недалеко  от  моего  глаза  были  нарисованы  странная  махнушка  и
нацеленный на нее странный пистолетик.
     -  Живой!  Очухался!  - произнес где-то рядом веселый  бандитский голос
Алика Неяркого.
     От испуга мне показалось, что  я лежу  на стене, как на полу,  а унитаз
якобы  всосался  в мой зад.  Потом,  худо-бедно, ко мне  стала  возвращаться
ориентация  в  пространстве.  Сортирные надписи  и рисунки, незнакомые  лица
близких до  боли друзей,  множество  картонных билетиков на  полу, странички
беговой программы... - и  наконец до меня  дошло, что я сижу на стульчаке  в
туалетной комнате столичного ипподрома.
     Некогда  в этом  туалете были  уютные  наглухо  закрывающиеся  кабинки.
Повеситься в  такой  изолированной кабинке  после  проигрыша можно было  без
особых хлопот. Болтали, что однажды в начале пятидесятых знаменитый тотошник
Мандарин, забрав  на  "темноте"  четверть  кассы,  зашел отлить  из органона
излишек коньяку, рванул  неосторожно дверь второй  кабинки и увидел висящего
внутри своего друга полярного летчика ЯроГолованьского. Мандарин якобы тогда
горько  заплакал и красным  карандашом  нанес на  стену  контур  кореша,  не
удержавшись все-таки спьяну пририсовать контуру анекдотическую трубку.
     Может  быть, и  врет ипподромный  народ, но  контур с трубкой во второй
кабинке  остался  по  сей  день  и  просвечивает сквозь семь слоев  масляной
краски.
     Новое гуманистическое время не обошло стороной и ипподромный верзошник:
кабинки спилили чуть ли не до пупа, и теперь в них фига два повесишься.
     Из  мельтешни незнакомо-дружеских лиц  вдруг выплыло  одно  знакомое  -
неизменный беговой фрей  Марчелло с его  неизменным  мундштуком в  зубах,  с
неизменным "ронсоном" и значком "Движение за ядерное разоружение" в петлице.
Появление   Марчелло  обрадовало  меня.  Я  с   удовольствием  смотрел,  как
фокусируется  его якобы невозмутимое  лицо  с  якобы трагической  складкой у
якобы готического носа и якобинской бороздой на лбу.
     -  Что  я там  натворил на рынке, Марчелло? -  спросил  я  его. -  Будь
другом, скажи, бей сразу, чтоб преступник не мучился.
     -  Не  валяй дурака, Академик, -  ровным скрипучим  голосом  проговорил
Марчелло. - Лучше постарайся угадать лошадей.
     Он протянул мне программку, и  я обрадовался: значит, ничего особенного
я все-таки  не натворил на Пионерском  рынке, всетаки вряд ли  даже Марчелло
предложит программку заведомому преступнику.
     Я посмотрел в программку, испещренную крестиками,  ноликами, зигзагами,
колдовской клинописью Марчелло, и даже гоготнул от удивления  - сразу увидел
в ней свой знак, свою фигушку с маслом, явный выигрыш.
     - От Веселого-Куплета к Акробатке.
     - Не валяй дурака, - проскрипел Марчелло. -  У  ВеселогоКуплета с весны
еще грыжа  висит по  колено, а  на  Акробатке в  колхозе в Раменском солярку
возят.
     - От Веселого-Куплета к Акробатке, - повторил  я  и подумал,  что, если
эти два одра не придут первыми,  тогда  уже я найду где-нибудь изолированную
кабинку.
     - Поставь за меня рубль, Марчелло, я тебе потом отдам, - попросил я.
     Игрок  кивнул и отошел, не  изменившись  в лице, но  потом обернулся  и
внимательно  на меня посмотрел, - видно, все-таки я  посеял сомнение  в  его
набриолиненной голове.
     Сортир вдруг  опустел: все заспешили к кассам. Я встал  со  стульчака и
подошел к зеркалу.

     ...Я, я, я... что за дикое слово!
     Неужели вон тот - это я?
     Разве мама любила такого?..

     На  меня  глядел очень  бледный  субъект  со впалыми щеками  и отечными
подглазьями. Ему с успехом можно было дать и двадцать восемь, и сорок восемь
лет. Он был несвеж, ох как несвеж, а запавшие  эти щеки, и длинные волосы, и
мерзкая бледность,  и  сдержанно  истерические  губы придавали  ему какую-то
порочность  и как-то странно  молодили, а мускулюс стердоклейдомастоидеус на
шее  и  темный  свитерок на  костлявых плечах придавали ему  даже  некоторую
спортивность.
     На   меня  смотрел   тип  ненадежный  и  социально  чуждый,  болезненно
сексуальный и мнительный тип, страдания которого гроша ломаного  не стоят. Я
стал внимательно вглядываться в  него  и вдруг понял, что он едва не кричит,
еле-еле  удерживается  от  бессмысленного  жуткого воя.  Еще  внимательнее я
вгляделся в его чужие глаза и тогда, закрывшись руками, бросился прочь.
     Я потерял себя и разъехался в мерзкой черной кашице на кафельном  полу.
Со стороны, из глубины сортира, я уже  слышал  приближающийся вой, как вдруг
увидел внизу под собой босые.
     распухшие, неимоверно грязные ноги. Они вернули меня в мир.
     потому  что были  мои, безусловно  мои, это были именно мои собственные
несчастные ноги.
     Куда  же МНЕ деваться с такими ногами? Ведь  Я даже из сортира выйти не
могу на таких ногах!
     Вдруг  распахнулись двери, и накатила шумная  волна рыканья,  хрюканья,
хохота и матюкалки. Мужики орали во всю глотку.
     в сердцах швыряли на пол пачки билетиков, срывая пуговицы.
     вынимали аппараты.
     - Эй, эй, да ты в карман мне не нассы!
     Из  отрывочных  возгласов   я   понял,   что  первым  в  заезде  пришел
Веселый-Куплет.  Новость  эта, как ни странно,  очень  взбодрила меня,  я  и
думать забыл о  всяких ужасах. Я  толкался среди  игроков и  без  страха, а,
напротив,  с  юмором  поглядывал  в  зеркало,  где терся в толпе чрезвычайно
близкий мне незнакомец.
     Потом я  увидел  в зеркале,  как к  нему, то есть ко  мне,  приблизился
Марчелло.
     - Держи, -  он  протянул  мне голубой  билетик  "от  ВеселогоКуплета  к
Акробатке", - ты начал, я завалился. Рубль с тебя.
     Между прочим, этого мерина, кажется,  никто  не  играл,  кроме тебя. Ты
знаешь, я и сам часто ставлю против конюшни, но по точным сведениям  конюшня
сегодня не  играет. У них вчера было партсобрание, Ланг разоблачил Медовуху,
был дикий хай. Сегодня все начистоту - Буденный  в ложе,  оркестр  милиции -
сегодня  должны  приходить  битые фавориты, а если прибежит еще  и Акробатка
твоя,  я  съем свои очки. - Он произнес все это на одной интонации,  стоя  в
фиксированной позе с  мундштуком и струйкой  дыма, а я топтался рядом, глупо
хихикая. - Ну хорошо, пойдем в ложу, Академик.
     - Да я, вот видишь, без ботинок... неудобно как-то...
     - Не валяй дурака. Ты должен сам увидеть, как Акробатка отвалит  копыта
на втором вираже.
     В ложе было весело, там теснились подвыпившие киношники, травмированные
спортсмены,  сдержанные  князья-фарцовщики, нищие  писатели, несколько милых
баб  -  вся  публика  болееменее знакомая мне  по  кабацким похождениям.  Не
разглядев еще  всех,  я почувствовал  вдруг волнение, близость  встречи и  в
следующий миг увидел рыжую красавицу Алису.
     - Привет, - сказала она. - Вот и вы!
     Она  прищурилась  и  смотрела  так,  словно  ждала  от  меня  какого-то
решительного  шага. Вот здесь,  прямо здесь, в ипподромной  ложе, у всех  на
глазах? Я растерялся.
     - Что ж тут особенного, - буркнул я. - Я как я.
     - Я и говорю - вы как вы, - весело сказала она и тут же потеряла ко мне
всякий интерес.
     Вниманием ее завладел  очередной любовник, записной московский "ходок",
то ли эстрадный певец, то ли международникгэбэшник.
     Ревность взорвалась во мне и озарила  все краски мира. Я увидел зеленый
овал травы  и  скользящие пятнышки разноцветных ездовых камзолов, лоснящиеся
хребты и крупы лошадей, горящие под солнцем окна Москвы, и кучерявые амурные
облака, и трубы  милицейского оркестра, и белый китель легендарного усача, и
Первую  Конную, и  Первую пятилетку, и  Первую мировую  войну, и  весь  этот
первый бал.
     - Эй вы, не  злитесь! -  сказала Алиса  из-за спины своего  партнера. -
Познакомьтесь лучше с моим мужем. Это известный конструктор тягачей.
     На меня смотрел человек средних лет, пышущий здоровьем и силой, похожий
на астронавта Давида Скотта.  Вот  настоящий мужчина,  подумал я,  настоящий
герой, не чета всем ее ебарям,  этому дешевому  московскому  сброду.  Да,  я
почувствовал  симпатию  к  лауреату Фокусову, моему  сотоварищу  по любви  к
Алиске.
     - Рад  познакомиться,  если мы  еще не знакомы, -  сказал я,  давая ему
возможность не вспоминать о коктебельских бесчинствах.
     - Я тоже рад, - сказал он, со сдержанной благодарностью эту возможность
принимая.
     - Мы  с вами как-то играли в теннис, - соврал я, чтобы  сделать ему еще
одну приятность.
     - Когда? - удивился он.
     -  Сразу после  прогона на  Таганке и  перед ужином в "Узбекистане".  -
Теннис, Таганка,  суп-лагман  в  "Узбекистане"...  -  плейбойский московский
набор. Упущена, правда,  еще  финская  баня. Скосив  глаза,  я  увидел,  что
гэбэшник-международник поглаживает Алису по попке.
     - Простите, не помню, - смутился Фокусов.
     - Я видел одно ваше детище, - сказал я. - Внушительная штука.
     Пальцы Алисы, я видел, скользили по бедру смазливого подонка.
     -  Спасибо,  - расцвел  Фокусов. - Я, знаете ли, всегда скучаю по  ним.
Если бы не жена...
     - Понимаю, понимаю...
     Я  заметил,  что  у Алисы  полуоткрылся  рот и  полузакрылись глаза,  а
эстрадник-гэбэшник-международник чуть-чуть оскалился: должно быть, те легкие
прикосновения напомнили им очень многое.
     -  Кажется,  бросил бы  все  к черту, - легко сказал Фокусов, показывая
мне, что он над собой как бы подсмеивается.
     - Вы не пьете, надеюсь? - спросил я.
     - Кажется,  запил бы, -  прошептал он. Мрачность  неожиданно прорвалась
сквозь все его оборонительные заслоны, и он заглянул  мне  в  глаза,  как бы
прося не разглашать тайну.
     Перед нами вдруг возникла черненькая пышечка Зойка-дура.
     -  Суперновость,  товарищ