с  Пионерского   рынка,   борцы  за  достоинство
человеческой личности. Прекратить  хихиканье! Да  ладно, кончай ты, Татьяна,
за солопто дергать, не до  тебя сейчас! Спокойно,  Луна - наша!  Мы сядем на
нее  все  трое,  и пусть прогрессивное человечество  сосет! Где мои  кореша,
будущие  герои  Отчизны?  Отвечайте -  где?  Может,  вы  их,  суки,  патрулю
передали? Может, уже дело шьете? Учтите, шалашня, я сам из органов! Всех вас
замету как притоносодержателей!
     Алик зарычал и сильно заскрипел своими крупными зубами.
     Соседка, у которой  уже появилось к ветерану некое подобие родственного
чувства, деловито закричала:
     - Двойного кофе Неяркому и таблетку аспирина!
     Однако рычание оборвалось без всякого  аспирина. Неяркий  встал во весь
свой приличный  рост  и на глазах  всей "Ореанды" уперся в стеклянную  стену
тоскующими руками.
     - Где  вы, друзья мои милые?  Где  голуби мира  и  весны? Где мудрецы и
поэты? - завел он  жалобным голосом на манер плача  Ярославны. - Где  тройка
Неяркого? Академик мой бескомпромиссный! Тандержетик мой, вислые уши, вэа ар
ю? Бессонница и паруса, пока плывем  до середины,  мы обгоняем чудеса, когда
сосем из горловины... Эх, сгубила хлопцев тоталитарная система!
     Посетители "Ореанды" были потрясены  этой вдохновенной импровизацией, а
один заезжий лабух даже подыграл Неяркому на флюгель-горне.
     Слезы стекали по  впалым щекам центуриона,  а рука  его  уже  ощупывала
железный стульчик - назревал новый взрыв.
     Как вдруг сильный порыв ветра распахнул дверь "Ореанды", и все  увидели
за ней темно-зеленое ночное  небо с чистенькой звездочкой в глубине. Затем в
дверь, словно голубивестники, влетели три розовых десятки, а вслед за ними в
кафе  проскользнули двое  в  черных  шелковых  масках, он  и она,  легкая  и
неприличная парочка, вне всякого сомнения, только что вылезшая из постели.
     Вошедшие  заколебались в центре  зала. Свободных мест,  конечно же,  не
было,  и они колебались, обнявшись, довольно  долго, но не просто так, а как
бы  в  ритме  допотопного  аргентинского танго. Червонцы между  тем деловито
кружили над ними, подгоняемые лопастями фена.
     Она была юной грацией, о  чем свидетельствовали  нежный подбородок  под
нижним краем маски, яблочные грудки и гибкий  стан, очерченный макси-платьем
романтического стиля.
     -  Что  за девка? Почему  не  знаю?  -  спросил  присутствующий  в кафе
кинорежиссер  Калитта,  джинсовый молодой  человек в  затемненных  очках,  у
своего  администратора,  одутловатого  синещекого волосатого  Крайского.  но
прозвищу Мамин Свитер. --1 акую надо снимать, снимать и еще раз снимать!
     - А вдруг у нее носа нет?- осторожно хихикнул Мамин Свитер.
     Мужчина   в  маске  был  не  юн,  небрит,  нетрезв  и  небогат,  о  чем
свидетельствовали  хотя бы трехрублевые  белые тапочки, правда совсем новые.
Но было в нем нечто таинственное, это был, конечно же, некий "таинственный в
ночи", об этом говорило хотя  бы его платье, только что выстиранное и еще не
высохшее, слегка дымившееся.
     "Ах, какой!  - подумали все без исключения  дамы в  кафе. -  Ах, какой,
какой,какой!"
     Прекратив  наконец  колебания,  парочка  направилась  к  разгромленному
Неярким столу и присела там, среди луж и осколков стекла.  Посидев несколько
секунд в скованных позах, маски вдруг сблизились и  поцеловали  друг друга в
ротовые отверстия.
     Изумление   было   всеобщим   и   молчаливым,   лишь   Калитта   слегка
поаплодировал, тогда как Алик Неяркий  стал медленно приближаться,  держа на
отлете  стул  за  железную  ногу.  Все  замерли  в  ожидании неприятной,  но
интересной развязки.
     Бомбардир начал издалека:
     - Когда меня спрашивают, кто твой любимый писатель, я отвечаю  - Жизнь!
Когда  меня  спрашивают,  что  я  ненавижу, я  отвечаю  - войну,  лицемерие,
капитулянтство!
     Он  облокотился одной  рукой о стол, а  другой покручивал свое  грозное
оружие.
     - Правильно, товарищ Неяркий! - вдруг оживилась буфетчица Шура, которая
сегодня с утра все помалкивала,  потрясенная покупкой "Камуса". - У  нас тут
не бал-маскарад! Таких учить надо, таких вот, в масках!
     Затем  произошло  неожиданное.  Неяркий  отбросил  стульчик  и  раскрыл
объятия.
     - Пантюха! Генаха! Самсоша! Арька! Радик! Нашелся!  Где ж ты  пропадал,
сучонок? Где ж ты потерялся?
     Человек  в маске  обнял  бомбардира  и быстро заговорил;  речь его была
похожа  на  стремительное, но шаткое  скольжение новичка  по трассе слалома,
того и гляди, переломает себе руки и ноги:
     - В пельменной, Ян! Мы потеряли друг друга в пельменной!
     Я отправился за бульоном и внезапно попал в сумрак таинственной ночи. Я
путешествовал по этой ночи один вдоль и поперек, таинственный в таинственной
ночи. пока не встретил эту юную особу голубых кровей. Как  ты поживаешь, Ян?
Поцелуй теперь свою сестрицу, дружище! Она выстирала мне все - штаны, свитер
и даже  трусы, можешь себе представить, камрад? Пожалей ее,  Ян!  Я жалел ее
изо всех сил. Да ведь как же не пожалеть юную особу голубых  кровей, которая
путешествует по дикой стране без стражи?
     Алика долго не надо было упрашивать,  он обхватил "юную особу" снизу за
милые ягодицы и притиснул к себе, жарко дыша.
     - Спокойно, кисонька, я - по-братски.
     - Брат,  его нужно спасать,  -  зашептала  юная грация  с  восторженным
необязательным отчаянием. - Брат, мой  возлюбленный - пропащий человек. Быть
может, только мне удастся его спасти...
     - Сама ты, чувиха, пропащий человек! Мы  с Академиком в полном порядке!
Сейчас   сядем  за  чистый  стол  и   будем  ждать  нашего  третьего  друга,
американского профессора кислых щей. Эй, люди, дайте нам столик, чтоб чистый
был, как хоккей!
     Чистый стол, конечно, был им быстро  предоставлен, и они сели за него в
важном молчании. Девушка вырезала Неяркому маску из интуристовской салфетки.
Молчаливая   замаскированная   троица   полностью   отключилась   от   жизни
интеллектуального кафе, хотя и напоминала  всем  присутствующим  о  близости
пугающих инфернальных сил.
     Вскоре,   однако,  за  окнами  "Ореанды"  загрохотали  ржавые  танковые
гусеницы, и на набережную, круша вазы и  статуи, выехал странный  поезд: три
устаревших бронетранспортера,  полные детей  и  цветов, таксомотор  "Волга",
набитый  какой-то  безобразно  горланящей   пьянью,  и  газик-вездеход,  так
называемый "иван-виллис", в котором стояли, приветствуя публику, заслуженный
генерал-майор,  с  победоносными  закруглениями  своего  несвежего  лица,  и
долговязый хиппи в генерал-майорской фуражке.
     Дети бросали из бронетранспортеров на зашарканный асфальт пряную горную
флору  и пели  чудную песню "Все люди - братья, обниму  китайца,  привет Мао
Дзедуну передам".  В  толпе  у многих  наворачивались слезы: игра  "Зарница"
финиширует!
     - Дядя  Паша! Дядя Паша!  -  загалдели юные воины, адресуясь к хиппи. -
Давайте теперь еще одну песню разучим! Вы обещали!
     Всем  понравилась  покладистость  "дяди Паши", он тут же вылез на капот
"козла" и запел, активно помогая себе генеральской фуражкой:


     Старинную историю
     Мне передал отец
     Про губки леди Глории
     И про ее чепец.


     Ах, про ее батистовый и кружевной чепец!

     - Ах, про ее батистовый и кружевной чепец! - подхватили дети.

     Однажды к леди Глории
     Зашел Гастон-кузнец,
     И вскоре у истории
     Увидим мы конец,
     Ах, этот чепчик розовый пришелся на конец!
     - Ах, этот чепчик розовый пришелся на конец! - грянули хором дети.
     Я спел про леди Глорию
     Но я не жду похвал,
     Ведь всю эту историю
     Нам Чосер рассказал,
     Ах, старый Джефри Чосер, он никогда не врал!
     - Ах, старый Джефри Чосер, он никогда не врал! - ликуя, спели дети.
     -  Ах,  старый  Джефри Чосер, он  никогда  не врал! -  ликуя, спела вся
набережная:   сталелитейщики   и   мастера  высоких   урожаев,   милиция   и
военнослужащие, бляди, рыбаки и  интуристы, бляди, фарцонники  и дружинщики,
циркошники и киночи, бюроканы и наркомраты, аптеканты, и спекуляры, и бляди.
     Неистовый всеобщий восторг, братское единение охватили вдруг набережную
города-курорта, а шельмоватый простакхиппи по имени  дядя Паша запустил себе
обе руки  за пазуху и выбросил  целый ворох новеньких десяток, розовых,  как
парная телятина.
     хмель бушевал в наших мозгах розовый хмель

МИДЕОТЕРРАНО


     подобный  пене  острова  Крит  хмель  закручивал  наши  шаги по  чутким
коридорам Ореанды и мы низвергались с .мраморных лестниц и совершали пируэты
на кафельных полах и врывалисъ в табуны танца шейк и в бесконечные сортиры с
сотнями писсуаров протянувшихся вдоль неподвижного моря словно строй римских
легионеров  хмель бешеным глиссером заносил  нас в подкову  гавани Сплита на
полированные булыжники  Диоклетианова града и в гости к нимфе Калипсо на  ее
древние  и вечно желанные холмы  в библейские долины и романские  города под
шелестящими лаврами
     и мы  метались  на  дне кипарисового  колодца под чистым  темно-зеленым
небом  между статуями корифеев средиземноморской цивилизации и захлебывались
в эту нашу быть может
     последнюю юную ночь
     захлебываясь в этой ночи
     захлебываясь в алкоголе
     в горячем токе крови
     в поцелуях
     Генерал-майор  Чувиков сквозь дивное головокружение,  похожее  на поток
винегрета, увидел вдруг себя на ресторанной эстраде.
     Вокруг  валялись  инструменты и пюпитры. Лабухи скорчились  там и сям в
безжизненных  позах, один лишь "дядя Паша",  с обморочным  лицом, поглаживал
щеточками медные тарелки в такт уничтоженной мелодии "Марш святых".
     Прямое  попадание,  догадался генерал, сел  к  роялю  и  пропел,  бухая
пятерней по нижнему регистру:
     От Орла до Замостья
     Тлеют польские кости,
     Над костями шумят ковыли...
     - Диспозиция  такова,  Патрик Генри: за  три  дня выходим  к Рейну,  на
Францию больше двух дней ни в коем случае! НАТО?
     НАТО  -  не  помеха, сдуем, как  пыль! Главное,  как добиться  симпатии
освобожденных народов? Может, чего подскажешь, Патрик Генри?
     - Мне нужно в милицию, - слабым голосом отозвался профессор Тандерджет.
     -  Милицу тебе? Вот козел  английский -  Тамаркиной  задницы ему  мало,
Милицу ему теперь подавай, одобряю!
     - В милицию, то есть в  советскую  полицию,  - более отчетливо произнес
Патрик  Генри, вынул изо рта спящего певца  Виктоpa Бури  дымящуюся сигару и
затянулся с глубоким благодарным всхлипом.
     - Внимание, которые на ногах! - сказал в микрофон генерал. - Зарубежный
друг просится в милицию.  Надо помочь прогрессивному иностранцу. Давайте все
пойдем в милицию, и дивчины, и хлопцы!
     Те,  которые па  ногах,  а их  осталось в "Ореанде"  не  так уж  много,
одобрительно  зашумели.  В  милицию, в  милицию, в советскую  полицию!  Чего
ждать? В милицию надо идти по-хорошему, не выгонят же!
     Дежурный горотдела милиции,  лейтенант  Ермаков,  был  в ту  ночь занят
художественной советской литературой, романом "Истоки"
     писателя высшей гильдии Вадима  Мокеевича Кожемякина. Роман этот, между
прочим, был  снабжен подзаголовком:  "Письма с фронта идеологической войны".
Главный   герой  романа,  сталевармногоженец,  работник  Энского   обкома  и
телекомментатор  по  международным  делам  Мокей  Вадимович Кожин,  как  раз
находился на  передовой позиции, то есть на Елисейских полях, и с презрением
рассматривал витрину автомобильного магазина  "Ситроен". Всею  кожею  своею,
волосяным  покровом,  железами  внутренней  и внешней секреции,  а  главное-
коренным своим  огурцом  ненавидел Кожин фальшивый блеск  капитализма.  Экая
наглость - выставлять все напоказ, не считаясь с исторической обреченностью!
     Лейтенант  Ермаков  такую литературу знал наперед, не читая, знал  он и
самого автора, В.М.Кожемякина- тот всегда сшивался в милиции, в следственных
органах,  в горкоме, - знал и не  уважал, но почему-то приятно было Ермакову
читать  по  ночам  такие  книги.  Знаешь  заранее,  что  никакой   хуйни  не
произойдет, что все будет развиваться, как положено, что  прогрессивные идеи
восторжествуют в трудной  борьбе,  а это очень  успокаивает во  время ночных
дежурств в таком городе, как Ялта.
     В  Ялте лейтенант  служил уже  десяток  лет,  но  никак  не  мог к  ней
привыкнуть.  Нервный  этот, туберкулезный,  пьяный город был  для него,  как
глухая  ночь,  как смутное время, как  продолжение  гражданской  войны.  То,
понимаете ли, приволокут длинноволосых с гитарами, то дама прибежит - украли
собачку, то вынырнет кто-нибудь из воды без документов.
     Вот и сейчас,  не успел товарищ Кожин дать  ответный залп по Елисейским
полям,  в  горотделе  милиции  совершилось  настоящее безумие,  какого  и  в
заграничном  кино не увидишь. В дежурное  помещение, поддерживая друг друга,
явилась  невероятная  компания во  главе  с  известным в  городе гражданином
директором санатория имени XIX партсъезда, генералом в отставке Чувиковым.
     Генерал был в соответствующем мундире, но в женской купальной шапочке с
нейлоновыми  оборками  на  голове.  Среди   явившихся  находились  и  другие
известные лица: инструктор горкома комсомола Маял, в пиджаке и трусах, и две
зарегистрированные в вендиспансере женщины, а именно Кукина и Пергорьянц, на
голове  последней  - генеральская фуражка. Вместе с этими  местными жителями
пришло  несколько  отдыхающих: двое мужчин в масках, один в черной, другой в
белой,  молодая девица, опять  же  в  маске, которая с  беспричинным  смехом
занималась  целованием мужчин,  длинноволосый  не по возрасту  субъект, явно
чуждого нам вида, хотя и с комсомольским значком,  приколотым  прямо  к коже
оголенной груди. Позднее  к  компании присоединился  моряк  торгового флота,
который тут же опозорил морскую форму лежанием на полу.
     Под  рукой  у Ермакова  в данный момент был только сержант Чеботайко, и
потому после осмотра компании он спросил довольно мирно:
     - В чем дело, граждане?
     Чуждый элемент с комсомольским значком на коже выступил вперед и внятно
заявил:
     - Я профессор Оксфорда, консультант  ПАСА и  эксперт  ЮНЕСКО, но я хочу
порвать  с  преступным прошлым  и  прошу  у советских властей  политического
убежища.
     - Понятно, - кивнул Ермаков и показал на стул. - Вот.
     пожалуйста, напишите заявление.
     Он вышел в  соседнее  помещение  и  приказал  Чеботайко  собрать  через
"ходилку-говорилку" все ночные патрули и поднять па ноги народную дружину.
     Когда он вернулся в дежурку, там царил вальс. Все ночные визитеры молча
и  нежно вальсировали друг с другом, а невозвращенец-хиппи вальсировал один,
трепеща своим заявлением и тихо напевая:
     - Робок, несмел, наплывает мой первый вальс...
     На  своем  столе  лейтенант  нашел две шоколадных конфеты,  помятый, но
яркий цветок
     РОЗА!!!

     станиолевую розеточку  с заливным  судаком  и граненую  рюмку  зеленого
ликера "Шар-грез".  Рюмку  лейтенант  строго  отставил  -  не  положено  при
исполнении  служебных  обязанностей,  а   конфеты  и  судака  съел  не   без
удовольствия.  Отодвинув  в  сторону  роман  "Истоки"  и  взяв в  руку розу,
лейтенант сел за стол и стал наблюдать танец.
     Было   в   танцующих   что-то  грустное   и   осеннее,   что-то   очень
неопределенное, но определенно не  похожее на  героев романа  "Истоки",  как
друзей, так и врагов. Даже толстожопая Тамарка Кукина и та  казалась в  этом
танце полуувядшей хризантемой.
     Лейтенант и сам не  заметил, как стала его забирать за живое лирическая
мелодия вальса. Стоп, одернул  он себя, в обществе должны  быть  люди,  чтоб
бороться  за  порядок  и  не  позволять  населению   скатываться  до  уровня
сумасшедшего дома. Так он говорил себе,  но предательская грустная жалость к
этим чокнутым алкоголикам, вкупе с благодарностью за вкусные вещи, ползла по
его лимфатическим сосудам снизу вверх.
     В  конце концов,  неизвестно, к  каким  бы выводам пришел  Ермаков  под
влиянием вальса, если бы  тут не вошли в помещение ночные патрули и отборные
дружинники. Можно  лишь  определенно сказать,  что в задержании визитеров, в
закручивании рук и ног, в преследовании вырвавшихся, в запихивании головой в
мотоколяску,  в  пинании   ногами  и   во  всем  последующем-соответствующем
лейтенант Ермаков участия не принимал.
     НЕ СРАВНИВАЙТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ЭТОТ ЗОБ С ПОДКЛЮ-
     ВЕННЫМ  МЕШКОМ  ПЕЛИКАНА, в который нелепая птица складывает жалкий, но
нужный ей запасец пищи-рыбы. Этот зоб, пятнистый и дряблый, предназначен для
коллекционирования наших комсомольских значков!
     АХ, КАК СОСТАРИЛСЯ НАШ ЛЮБИМЫЙ НАВЯЗЧИВЫЙ
     ПРИЗРАК после  своей  магаданской  весны! Как  постарела  его кожа, его
слизистые  оболочки,  но  как  сильны  еще  его  руки  и  как  хрустят  наши
недоразвитые суставчики при затягивании узла на спине!
     НЕУЖЕЛИ МЫ УЖЕ В БОЛГАРИИ? ГУТЕН ТАГ, ТОВАРИЩИ БОЛГАРЫ!
     Мы стояли жалкой кучкой в вестибюле, а болгарские  варианты теснили нас
к стене. К стенке  их!  Сфотографировать по одному! Теперь никуда  не уйдут!
Здесь не заграница! Здесь Болгария!

     ЗНАКОМА ЛИ ВАМ ФОРТЕПИАННАЯ ПЬЕСА "ВОСПОМИ-
     НАНИЕ О МОЛОДОСТИ"?

     Розовая  трава  того  вечера была, как  всегда, неподвижна,  а  ты  все
тужился,  стараясь  вызвать  на  поверхность  хотя  бы  один  мыльный пузырь
восгзминания. Между тем воспоминание сидело неподалеку под  статуей охотницы
Артемиды,  в виде скромной  старухи,  у ног которой  лежала маленькая такса,
новорожденный львенок.  Со  всех  сторон на нас надвигался огромный вечерний
город с его стеклянными плоскостями и головокружительными ущельями, где, как
всегда в погожие вечера, кишела предреволюционная жизнь.
     МОЙ  ЛОБ ШИРИНОЮ В  ДВА  ПАЛЬЦА, НО МЫСЛЬ ПРИТАИЛАСЬ  ЗА НИМ, хищнейшая
мысль-недоносок сквозь глазки упорно глядит, сквозь кожу мою прорастает, как
полк энергичных стрелков, а уши, антенны радаров, следят за пустыней небес!
     Я  очнулся от  звука падающей  воды. Я очнулся  от острого запаха мочи.
Когда голова моя повернулась,  я понял, что очнулся от звука падающей, остро
пахнущей мочи.
     Голова моя лежала на полу,  а следовательно, и все мое остальное лежало
на  полу, а значит, и  душа моя лежала на этом цементном полу.  Возле головы
моей стояла  банная  оцинкованная  шайка, в  которую низвергались две струи,
одна желтая,  другая  прозрачная.  Источниками этих  струй  были два пениса,
склонившиеся надо мною, как два средневековых солдата.
     Еще  раз куда-то повернувшись, я  увидел  и  своего сморщенного дружка,
робко прикорнувшего на жестком ложе бедра. Я разглядел затем и принадлежащее
мне бедро с  синим  пятном,  волосатую  голень  и невыразительную стопу,  за
которой стояла железная  койка, а  на ней лежал  голый  мужчина, скрестивший
руки на груди и смеющийся в потолок.
     Транс-фак-катаром  приблизился  бок  мужчины,  и  под  восьмым   ребром
обозначилась основательная  выемка  и  висящий рядом кожаный  трансплантант,
похожий на пожелтевший стручок южной акации.
     Все было на что-то похоже: пенисы на солдат, трансплантант  на стручок.
Одни предметы напоминали  другие. Лампочка под потолком смахивала  на Зоркое
Око Судьбы.
     Журчание мочи  прекратилось, и оба  пениса, глухо  разговаривая и рыча,
шлепая босыми ступнями, куда-то удалились. Я приподнялся на локте и заглянул
в шайку,  стараясь, однако, не увидеть своего лица. В шайке отражалось окно,
забранное  в железную решетку,  и  повисшая на этой  решетке скорбная  голая
4)игура  с  обвисшими  боковинами.  Так  я  понял,  что  это  за   местечко-
МЕДИЦИНСКИЙ ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ!
     Тот, на окне, кричал:
     -  Прав не имеете!  Я член  бригады коммунистического груда! Я уже  сто
тысяч на  сэкономленном  топливе! Я па  Доске  почета! Отпустите, отпустите,
убийцы и сволочи!
     Был  солнечный хрустящий мороз, когда Толя фон Штейнбок приволок рюкзак
с продовольствием в го