учае
оставь ему наш телефон..."
     Прошло, должно  быть, несколько минут, прежде  чем я совладал с  собой.
Священник все это время молчал и крутил ложечку в кофейной чашечке.  Наконец
я смог посмотреть на него внимательно.
     Ему  было  слегка, а  может быть  и сильно, за сорок. Крепко очерченное
лицо, короткая стрижка, чуть  седоватые виски,  загорелая кожа с несколькими
старыми шрамами - он больше был похож на профессионального хоккеиста, чем на
священника.
     Под черной рясой, с глухим воротником, угадывалось  сухое тренированное
тело. Все это было неудивительно,  таких спортсменов-иезуитов сейчас немало.
Удивительно  было  то,  что  в  его  облике  проглядывало  что-то  неуловимо
советское,  что-то  типичное   для  советских  его  поколения,  именно   его
поколения, а не нашего.
     -  Ты прав, ведь у каждого поколения есть какая-то  невидимая морщинка,
которая освещает все лицо.
     -  Простите,  мне  показалось,  что  вы обратились ко  мне порусски,  -
осторожно проговорил я.
     - Вы не ошиблись. -  Он поднял глаза, и  смирение, мягкость,  отеческая
милость тут же преобразили его лицо - передо мной был уже явный патер.
     - Однако... насколько я понимаю... вы католический священник?
     -  Пожалуй, - улыбнулся он.  -  Я  член Ордена храмовников  и  работник
католической библиотеки. По национальности я русский.
     - Фантастика! Вы ботали по новой фене!
     Он засмеялся.
     -  Надеюсь, вы простите. Обстоятельства были уж очень  соблазнительными
для такой шутки, я не сдержался.
     - Однако вы?.. - начал я и осекся.
     - Да-да, - кивнул он. - Вы не ошиблись.
     - Но как? Когда?
     - 0-хо-хо, долгая история!
     Он  воздел глаза и сложил ладони в традиционном католическом жесте,  но
жест в этом случае был ироничным, а глаза патера на мгновение блеснули таким
приключенческим  духом и  дерзостью,  что у меня даже  что-то по-мальчишески
екнуло внутри. Он мог бы сыграть роль в ковбойском фильме, этот поп.
     - Может быть, выпьем? - предложил я.
     - А вам не опасно пить со мной?
     - С какой стати? - притворно удивился я, но он мягко тронул мою руку.
     - Не думайте, я знаю, что есть  разные обстоятельства и  разные  люди и
что  одним  советским  визитерам  опасно  пить  с католическим священником в
центре Рима, а другим не  опасно.  Вот я и спрашиваю,  к  какой категории вы
относитесь?
     - Мне не опасно, - сказал я, - но я отношусь  к третьей категории: я на
это...
     - Вы на это кладете, - улыбнулся он.
     - С прибором! - воскликнул я.
     И мы оба расхохотались.
     Мы  выпили,  а  потом  повторили, а потом  отправились  гулять по узким
улицам  старой Ромы,  напоминающим  коридоры дряхлеющего  аристократического
дворца, в котором идет непрерывный полубезумный карнавал.
     В одном из  переулков рядом с палаццо Мадама мой  новый  приятель нашел
свой "Фиат", и  мы начали лихо крутить по римскому  лабиринту. Это, конечно,
была особая ночь в моей жизни, ночь-бакен, после такой ночи можно и в тайгу,
можно и  в тюрьму, она еще  долго будет светить... пустые  глазницы Колизея,
драные кошки на Форуме, печенные на вертеле раки в народной траттории...
     - Это в Трастевере, что ли?
     -  Да-да...  алкаши,  проститутки,  гомики,  шалые  оравы  иностранцев,
кресты,  купола, статуи, арки,  хиппи, комочками лежащие то тут, то там... У
ворот Ватикана мы с моим попом даже умудрились ввязаться в драку.
     - С американцами дрались?
     - С  американскими моряками.  Мы сидели  с патером на ступеньках собора
святого Петра, когда  к  воротам  подошла матросня  в своих белых  поварских
шапочках. Их привозят в  Рим автобусами  из  Неаполя с кораблей 6-го  флота.
Ребята, конечно, дурят, безобразничают. В данном случае они пожелали войти в
святой город на  чашечку кофе к Павлу VI. Они базарили возле ворот, напирали
на  швейцарскую   стражу,  и  тогда,  можешь  себе  представить,  мои  патер
приблизился к заводиле, двухметровому лбу, что размахивал бутылкой кьянти, и
тихо ему сказал: "Сын  мои, уведи своих олухов отсюда  подальше,  а  то your
balls will be  hanging  from  your ears",  и подкрепил свои слова крепеньким
свингом по корпусу. Ну, тут началась махаловка! Нас здорово помяли...
     - Но матросы все-таки ушли от греха подальше.
     - А ты откуда знаешь?
     - Да ведь со мной была точно такая же история!  Ты  рассказываешь, а  у
меня мурашки бегут по коже - все это было  и со мной за исключением каких-то
мелких деталей. Ну, рассказывай, что же было дальше?
     -  Дальше ничего особенного не было. Мы сели снова на ступеньки храма и
продолжили нашу беседу.
     - На философские темы?
     - Да, на философские темы.
     -  О  чем же все-таки? О  жизни? Или о смерти? О любви ли?  О мщении? О
милосердии? О  долге  человека Богу? О том ли, что Бог нам задолжал? О жизни
Бога? Быть может, о его кончине?
     - Да, старик, обо всем  этом, но я был все-таки под  большим газом и не
могу вспомнить направление беседы. Дело ведь не в этом.
     - Нет, в этом, старичок. Я тоже был хорош, но помню кое-что.
     - Может быть, ты расскажешь? Постарайся.
     - Я помню - тогда было сказано странное -
     Третья модель
     Расскажи мне о Боге, попросил я его. Где он живет и как выглядит?
     Бог живет за  хрустальным сводом  небес, как раз в зените, отвечал  он.
Там  рай, всегда отличная погода, добрые отношения, там окажутся праведники.
Бог - это седой старик с большой белой бородой и добрыми зелеными глазами.
     Хорошо  праведникам,  сказал  я,  а для нас, грешных, есть  что-нибудь,
кроме  адских сковородок? Позволь поставить тебе  три вопроса.  Нужен ли нам
Бог? Нужны ли мы Богу? Есть ли Бог?
     Как  я  отвечу на  такие вопросы? Неужто мой костюм дает мне  право  на
ответ? Он не дает мне никаких особых прав, но лишь обязывает.
     Вот он и обязывает тебя не уходить в кусты от таких вопросов. Ты должен
хотя бы пытаться.
     Ну что ж, давай попробую. Я думаю, что мы всей своей жизнью, всем своим
поиском говорим, что нам нужен Бог, и верующим, и так называемым атеистам. У
нас всегда под рукой две  модели  для сравнения:  вещь или идея  как  первая
модель, а потом вещь  или идея для сравнения.  Это вторая модель, она  может
быть лучше или хуже первой. Но мы ищем только третью модель, мы мучительно и
пока безрезультатно пытаемся создать третью модель и сквозь нее увидеть лицо
Бога.
     Что  ж тут хитрого? Третья модель будет просто  еще лучше или еще хуже,
чем вторая?
     О нет, еще хуже или еще лучше - это все та  же вторая  модель, только с
увеличенными  качествами. Однако  в  мире  существует  и  третья  модель для
сравнения,  она не  лучше  и  не  хуже,  она- совсем  иная!  К  этому иногда
приближается человек  в своем творчестве, в музыке,  в поэзии, в математике,
но  только  лишь  приближается,  только  чувствует  ее  присутствие.  Ты  не
понимаешь? Понять этого нельзя. Однако ты чувствуешь это? Необъяснимое - это
и есть третья  модель. Вот, например, странные, необъяснимые с биологической
точки   зрения   свойства   человеческой  натуры:  сострадание  к  ближнему,
милосердие, тяга к справедливости. Это верхние необъяснимые чувства. Другое,
например  трусость,  гнев,  даже смелость,  -  это  понятные физиологические
свойства,  и  все, даже самые сложные их комбинации, объясняет Фрейд. Однако
верхние чувства необъяснимы, фантастичны, и именно к ним обращаются заповеди
христианства.
     Христианство  подобно  прорыву в космос, это  самый  отважный  и  самый
дальний бросок к третьей модели.  Христианство  фантастично  и опирается  на
фантастические чувства и доказывает существование фантастического.  Впрочем,
и сама ведь биологическая жизнь - явление фантастическое, не так ли?
     Есть  и  другие  религии. Они  тоже ищут  то, что ты  называешь  сейчас
"третьей моделью".
     Я не  отрицаю высоты других религий, но  христианство,  с его  примером
самопожертвования, с его Нагорным  кодексом, с его верой  в воскресение, это
самая  фантастическая,  самая  эмоциональная  и  самая смелая религия. Кроме
того, это самая демократическая  религия, она убеждает  и неизощренные души.
Оно, христианство, возглавляет великий поиск человека.
     Великий, ты говоришь?
     Тебе, конечно, он не кажется великим?
     Чаще всего нет. Особенно с похмелья. Тогда я думаю  о том, что вся наша
история  лишь муравьиная возня,  что  мы сами себе  бесконечно  врем, что мы
бесконечно преувеличиваем свое значение в мироздании, все наши идеи  и дела,
что мы бесконечно малы перед лицом мира, бесконечно ничтожны на нашем плевом
шарике...
     Мы так  же бесконечно малы, как и  бесконечно громадны.  Ох уж эти  мне
переносные смыслы!
     Погоди,  я  говорю сейчас  без всяких  переносных, я  говорю  просто  о
размерах, о наших масштабах. Элементарная  частица, по мнению  иных  ученых,
может  вмещать  в себе  Вселенную.  Сколько вселенных в нашем теле,  в нашем
плевом шарике?
     Фу, об этом просто страшно думать, мы касаемся чего-то жуткого...
     Ничуть  не страшно.  Думай об этом почаще, и  ты увидишь, что это малая
щелочка света в "камере обскура".
     Позволь, но тогда, стало быть, и муравей так же бесконечно велик, как и
бесконечно мал? Какая же разница тогда?
     Разница?  Опять мы  крутимся  между двумя  нашими привычными  моделями.
Зачем тебе  разница? Разве не ясно  тебе,  что наши понятия о размерах, наши
масштабы, наши понятия о разнице не существуют в реальном мире?
     Кажется, я понимаю,  куда ты  клонишь. Если  мы не можем  унизить  себя
мыслью  о своем ничтожестве, о  своей малости,  значит, все  наши поступки и
деяния действительно важны и значительны?
     Верно, но это только половина моей  идеи. Вторая в  том, что, если наши
понятия  о  масштабах  начисто  условны,  мы  не  можем  себя  вообразить  и
гигантами,  что "по полюсу гордо шагают, меняют движение рек", а стало быть,
важны и значительны не столько  наши дела - пусть шагаем, пусть меняем - они
не малы и не  велики,  - сколько духовный  смысл  наших дел, то есть то, что
уходит в  фантастическую  область, прорывается к третьей  модели,  в истинно
реальный мир.
     Я вижу,  ты  хочешь сказать, что Богу интересны и важны  наши дела,  то
есть их духовный смысл?
     Вот именно.  Мне кажется,  что Всевышний больше интересуется этим,  чем
вращением небесных магм и каменных глыб.
     Значит, Бог есть?
     А как же! Он  живет за хрустальным сводом небес, в райском саду. Ангелы
Его бьются с силами зла и иногда прилетают на побывку и ложатся у Его ног на
шелковистой траве. Он играет им на  лютне  и ободряет для новых  боев. Там у
Него  очень  мило, идеальный  климат, нет  автомобилей  и смога, как в нашей
святой Роме...
     И в золоте восходном тающий бесцельный путь, бесцельный вьюн
     -  Вот, кажется, о чем мы говорили с тем  патером в ту ночь на ступенях
собора святого Петра.
     - Старик, может быть, нам обоим с тобой это приснилось?
     - Потом  над  Римом появились  цветные  перышки:  лиловые,  изумрудные,
оранжевые, я вспомнил Блока "...и в золоте восходном тающий бесцельный путь,
бесцельный  вьюн"...  вместе с  городом  я  быстро трезвел,  утренняя  дрожь
охватывала  меня, досада, изжога, беспокойство...  Тогда  он  сильно хлопнул
меня по плечу, протянул мне какой-то кусочек картона, встал и пошел к своему
автомобилю. У  меня на ладони была визитная карточка той англичанки из кафе.
Совсем уже не помню, как ее звали.
     -  Мою  звали Элизбет  Стивене, эдитор  ин  чиф, так  было  написано на
карточке, а фломастером  еще был приписан римский адрес: "Альберго Милане" и
телефон.
     - Да-да, что-то в этом  духе.  Я догнал священника  и спросил: "Поехать
мне к  ней?" - "Почему же нет? - улыбнулся он. - Она милое создание и вполне
несчастное. Может быть, "этот серб" доставит ей радость?"
     Он довез меня до Альберго Милане, и здесь мы расстались.
     - А ты?
     - Я конечно же поднялся к этой  даме. Мы доставили друг  другу радость.
Прелестная  была дама.  Выйдя  из  гостиницы,  я почувствовал  себя  легким,
пустым, юным, голодным, жадным, готовым к труду и обороне, дунул на вокзал и
укатил в Белград.
     - В Любляну.
     - Это ты  поехал  в Любляну, а я-то сразу в Белград.  Меня там ждали на
симпозиуме "Идеи и факты".
     -  Старик, тут  начались  уже дикие несовпадения.  В  Любляне  проходил
симпозиум "Фактическая стоимость идеи". Скажи, пожалуйста, старичок, а когда
это было с тобой?
     - В 1965-м.
     - А со мной в 1966-м. А как звали твоего ночного собеседника?
     - Его звали отец Александр.

     И в золоте восходном тающий
     бесцельный путь, бесцельный вьюн
     Воспоминания  двух друзей были  внезапно  прерваны.  Свет в  мастерской
померк,   сгустились   тени,  резче  выступили   на   белой  стене   контуры
хвастищевских уродов.
     Они  сразу  и  не   поняли,  что  произошло.  Хвастищеву,   разумеется,
показалось, что случилось нечто страшное с его драгоценным организмом. После
последнего путешествия "на край ночи"
     ему  то  и дело казалось,  что он  вот-вот  куда-нибудь перекинется,  в
другое измерение, и от этого перехватывало дыхание,  прошибал лошадиный пот,
происходило что-то постыдное.
     Друг Хвастищева,  скульптор  Игорь  Серебро,  тоже был  испуган,  когда
увидел, что окна полуподвала закрыли колеса какого-то огромного лимузина. Уж
не "Чайка" ли? Похоже на "Чайку"!
     Лимузины и раньше не обижали Хвастищева равнодушием.
     "Мерседесы" и "Кадиллаки", "Ситроены" и "Ягуары" частенько заворачивали
в продувную трубу его переулка, но парковались всегда на  другой стороне. На
хвастищевской стороне  сержант Ваня за  полтора  литра  с  закуской поставил
синий  круг с  красной диагональю-  хер  сунешься! "Чайки", конечно,  совсем
другое дело.
     Ваня  обычно  говорил  "им  знаки не  касаются",  что, конечно,  вполне
справедливо - их город, они хозяева.
     -  "Чайка"  какая-то   остановилась,  -  с   некоторой   растерянностью
проговорил Игорь Серебро.  - Может, из  корейского посольства?  Может, хотят
заказать тебе бюсты Кима, Иры и Сени?
     А может быть, Фурцева приехала?
     - А почему бы  и  нет?  - рассердился Хвастищев. -  У  меня  тут бывали
официальные особы: и Мальро, и Симон де Нуари...
     Почему бы и Кате не заехать?  - Он почесал затылок и вдруг рассмеялся с
нервной бравадой. - А может, это "товарищи" за мной приехали?
     Игорь решительно возразил:
     - Они в "Чайках" не ездят, да потом  на кой ты  им черт сдался, лауреат
премии Душанбинского университета?
     Двери  мастерской  открывались  без  проволочек  прямо  на  улицу.  Они
распахнулись,  и Хвастищев увидел в ярком солнечном  четырехугольнике своего
верного мотокентавра, сержанта Ваню.
     - Здорово, Радик, - просипел он. - К тебе какой-то бес приехал.
     - Вижу, вижу, Ваня, - кивнул скульптор. - Номер-то чей?
     - Исполкомовский. - Ваня по-блатному козырнул и поспешил отчалить.
     Почему московская милиция  и  шоферня называют пассажиров черных "Чаек"
"бесами"?  Ведь не  по  Достоевскому  же,  в самом  деле. Некоторые  знатоки
народного   юмора,   вроде    писателя   Пантелея,    полагают,    что   так
трансформировалось  на  отечественный  лад американское слово  "босс". Боссы
едут, бесы едут - какая разница?
     Хвастищев  вообще-то  был  сильно  раздосадован:  неожиданный   визитер
прервал  беседу  с другом, их  интересные  и важные воспоминания. Они  редко
виделись, Хвастищев и Серебро.
     Старый друг Игореша - вдохновенный и порывистый пройдоха, артистическая
натура,  то бурный, восторженный, то сама ирония, то смелый,  то трусливый -
за ним не уследишь.  Он  любимец Москвы,  от  него все чего-то  ждут,  но он
неуловим  и  всегда делает  не то,  чего  от  него ждут, всегда  и  всем  он
навязывает  свою собственную  игру. Хвастищеву ни разу не удавалось  застать
Серебро  дома, или дозвониться ему, или где-нибудь  его поймать. И наоборот:
Серебро всегда дозванивался до Хвастищева и всегда заставал его дома  или  в
мастерской, когда тот ему был нужен.
     А Хвастищев часто был Игореше нужен. То он приводил к  нему иностранцев
и  демонстрировал  свободное  русское   искусство   "the   underground",  то
какую-нибудь девку, чтобы ошеломить, подорвать волю к  сопротивлению, то  он
приглашал Радика на свой вернисаж и дальше на всякие блядские похождения, то
втягивал  в  какую-нибудь   общественную  акцию,  после  которой  Хвастищеву
приходилось несколько лет  месить глину у Томского или  Вучетича,  чтобы  не
сдохнуть с голоду.
     Хвастищев иногда злился: что же эта сука использует меня.
     как хочет, обращается, как с игрушкой? Потом он думал: для Игореши весь
мир  - игрушечное царство, он  сам ребенок и  игрушка для  самого  себя,  он
искренний и нелепый и, уж во всяком случае.
     вдохновенный, честный, талантливый,  когда-нибудь  он изменится,  я его
люблю и жду от  него больших дел. Ведь все-таки мы вместе наступали во время
нашего маленького  штурм-унд-дранга,  и вместе получали  по  рогам, и вместе
зализывали раны в наших берлогах конца шестидесятых годов. Во всяком случае,
мы друзья.
     Сегодня Серебро просто расстрогал Хвастищева: явился безо всякого дела,
просто  потрепаться, с бутылкой "Джони Уокера" в  кармане, огорчился, узнав,
что друг в "глухой  завязке", а потом забрался в свою любимую мраморную ямку
среди первичных  половых  символов  "Смирения",  и  они  оба  погрузились  в
странные свои, очаровательные воспоминания. И вот вдруг приехал бес.
     В солнечном  квадрате распахнутой двери появился  черный изъян, похожий
на мишень  для стрельбы.  Он  шагнул  внутрь  мастерской  и оказался  старым
дородным человеком в своеобразной униформе, то есть в дорогом,  плохо сшитом
костюме, белой сорочке и галстуке.
     -  Здравствуйте,  -  сказал  он, почему-то выговорив  все  буквы  этого
трудного слова. - Здесь проживает скульптор Радий Аполлинариевич Хвастищев?
     Сердце   Хвастищева    заколотилось,    сосудики   заиграли,    неясные
отрицательные   эмоции,   как  болотные  пузырьки,  всколыхнули   подернутую
транквилизаторами  поверхность.  Холодная  и   густая,  как  желатин,  кровь
мезозоя,  ужасы  Тридцатилетней  войны, вошь, эвакуация,  очередь в  тюрьму,
очередь на  саносмотр, венозные пузыри... Взяв  себя в  руки, он перепрыгнул
через хвост "Смирения", подтянул джинсы и солидно прокарабасил:
     - Здравствуйте. Скульптор - это я.
     Кисти рук сплелись в  пожатии, и визитер, не размыкая оного, огляделся,
прошелся взглядом по всей мастерской с благосклонной насмешливостью.
     - Прелюбопытнейшая обстановка!
     Седой ежик с легкой волнишкой. Низкий, но выпуклый лоб.
     Слоновья носогубная  складка.  Нос огурчиком. Зоб  пеликана. Три  этажа
орденов,  кружков  разных   достоинств,  на   левой  груди,   солидной,  как
Халхин-Гол.  И  правая грудь в  россыпи  мелких жетонов и эмблем, похожая на
становище Золотой Орды. Не красавец, но держится с достоинством.
     -   А  вы   владеете  мастерством  реалистического  портрета,   товарищ
Хвастищев?
     - Простите, с  кем  имею честь  и по какому поводу имею удовольствие? -
спросил Хвастищев, совсем уже придя в себя и говоря с должным спокойствием и
слегка прикрытой иронией, словом, как полагается "левому" артисту.
     В  это  время  хлопнула дверца на  антресолях, и Кларка  запищала,  как
всегда, кстати:
     - Радик, к тебе какой-то бес на "Чайке" приехал!
     На  лестницу  выскочили,  потирая  заспанные мордашки, обе  неудавшиеся
монахини, Кларка и Тамарка, разумеется, обе  без  штанов - одна в колготках,
другая в кружевных подлых трусиках.
     - Это... это... это как же понять? - У гостя отвалилась челюсть.
     Хвастищев смутился.
     - Это мои ученицы. Племянницы и ученицы. Комсомолки Тамара и Клара.
     Обе блядищи, ничуть  не растерявшись, спустились и присели перед гостем
в глубоком реверансе. Тут же из-за непр