просто  по
сердечному  влечению. Был  здесь  даже  круг,  где  раз  в  неделю появлялся
восьмидесятилетний   буденновец  с  гармошкой.  Старухи   попроще  парочками
танцевали,  как  бы   показывая  себя  прихлопывающим   в  ладоши  старикам.
Интеллигентные  пенсионеры  в  аллеях Тимирязевского  лесопарка обменивались
книгами, абонементными книжечками на концерты и тоже сближались.
     Эта  идиллия  и  постыдная  игривость   тимирязевских  стариков  бесили
Чепцова,  да к  тому же иные  развалины времен первой пятилетки бросали иной
раз  и  в  его  сторону  лукавые  взглядики. Давно  Чепцов прекратил бы  эти
прогулки, но многолетняя никотиновая  вздрючка, да  и  нынешние дежурства  в
дыму  и  вони, да и  домашние  нелегкие запахи  - все это делало  свое дело:
организм просил кислородику.
     Иногда  Чепцов  позволял  себе  шутки  -  пугал  стариков.  Подойдет  к
какой-нибудь группе  доминошников  и  станет сзади. Просто стоит  за спинами
хихикающих, кряхтящих, хрустящих  стариков и  тяжелые свои ладони  держит на
крестце.  Тогда  обязательно  под  его   взглядом   какой-нибудь  доминошник
съеживался, оборачивался, испуганно вздрагивал, подталкивал локтями соседей.
Узнавали!  Понимали!  Старое-то поколение  отлично  помнило  такие взгляды и
понимало их смысл.
     Узнанный Чепцов еще несколько минут стоял возле домино, предполагая, на
какую  статью какой старик тянет, а потом так же молча отходил и, довольный,
двигался к прудам, где обычно испытывал еще одно сильное ощущение.
     Там,  возле прудов, открывалась далекая  аллея с  шумящими  верхами,  в
конце  которой  поблескивал  выпуклыми  стеклами  маленький,  но исторически
весьма ценный  для  народа дворец.  Глядя сквозь  ровную  высокую  аллею  на
дворец.  Чепцов  испытывал  сильное  чувство ненависти.  Чувство это,  можно
сказать, было безадресным. Не дворец же,  в самом деле, ненавидел он! Дворец
давно уже стал ведь народным достоянием, цитаделью передовой науки. Не аллею
же,  в  самом  деле,  ненавидел Чепцов.  По  аллее ведь  гуляло подрастающее
поколение, в  полном  смысле  смена!  Да,  конечно,  не  дворец  и не  аллею
ненавидел  Чепцов.  Он,  вероятно,  ненавидел именно дворец в  конце  аллеи.
Именно  завершение  аллеи  дворцом  вызывало  в нем  острейшее  мужественное
чувство ненависти.
     Слегка еще  подрагивая  щеками от ненависти, он уходил в темный и сырой
угол  парка,  вынимал из кармана два грецких  ореха и постукивал  ими друг о
дружку.   На  стук  с  елки  прямо  в  руки  спускался   маленький   зверек,
белочка-свиристелочка. Он  кормил грызуна лакомыми вещами, чесал ему хрупкий
бочок и даже иногда прикасался губами к забавным кисточкам на его ушах.
     Потом он двигался вдоль  литой чугунной  решетки и здесь иногда думал о
своей душе.  Конечно,  он  знал,  что  никаких  душ в  природе нет,  но  его
собственная   представлялась   ему   большим  темным   и   сухим  мешком   с
многочисленными карманами, ямками, перемычками. Чаще,  однако, он не думал о
своей душе, а после кормления белки выходил на улицу и садился в трамвай для
прямого следования к дому. Так и сегодня...
     ...Еще  от лифта  он  услышал  стук  пишущей  машинки  в глубине  своей
квартиры. Нина дома и вновь загружена  халтуркой, как она стыдливо  называет
перепечатку диссертаций разных жидочков-карьеристов. Ну ничего, еще  год или
два придется девочке помучиться...  Сама  виновата- слишком большие запросы!
Вчера купила  за  сорок рублей  французские  духи. Половина ставки! Четверть
вознаграждения за многолетнюю  верную службу! А  пузырек- аптечный, и еще не
доливают  сучата,  вшивые  французы,  или  наши  девчата в  магазине малость
отливают. Конечно, запах - сводящий с ума!
     Он  открыл дверь  своим  ключом  и,  как  всегда,  замер, не переступая
порога,  в  ожидании крика Полины  Игнатьевны. Казалось, можно  было  бы уже
привыкнуть за столько лет,  но он не мог  привыкнуть и всякий раз ждал этого
крика с некоторым холодком в спине.
     - Ля гер! Ля гер! Папашка! Папашка! Папашка-францозиш!
     Птичий,  бессмысленно-издевательский  жестяной  крик,  а  потом  начало
рыдания, обрыв... и молчание.
     Тогда он вошел и не заглянул за ширму, а только сказал в ту сторону:
     - Да-да. Погоди. Сейчас.
     Прошел на кухню, вынул из черного портфеля  пакеты молока, кефир, булки
и  оттуда с кухни  увидел  в  глубине квартиры худую спину Нины, ее  светлую
гривку и плечи, подрагивающие от быстрой машинописи.
     -  Папа,  ты?  -  крикнула  Нина, не  оборачиваясь.  -  А я  думала, ты
сегодня...
     По обыкновению, она не закончила фразы и ушла в свою трескотню.
     Ясно,  она  думала, что  он  в институте  дежурит,  а  он  с Филиппычем
обмахнулся и заступает ночь, в баре.
     - Пап, будь человеком! - жалобно попросила она.
     - Чаю тебе, что ли?
     - Покрепче!
     Он поставил чайник на газ, переобулся в  мягкие шлепанцы,  снял китель,
повесил его  в стенной шкаф, секунду подержал в руках  потертый уже  вельвет
Нининых джинсов (ради этой американской тряпки неделю стучала по клавишам!),
мимолетно понюхал  джинсы в  промежности (сорок рублей, духи, враг,  весна),
закрыл  шкаф,  пошел к Полине Игнатьевне,  извлек из-под нее  судно, мельком
оглядел его  содержимое  (сегодня стул  хороший,  без слизи и  крови), отнес
судно  в туалет, опорожнил его и промыл соответствующим  хлорным  раствором,
затем  водворил  судно  обратно под  Полину Игнатьевну и  влажным полотенцем
протер ей лицо.
     Полина  Игнатьевна сегодня  ему  понравилась, глаза у  нее сегодня были
голубые.  Когда  она сердится,  глаза  становятся  зелеными, а  когда ей  не
хочется жить,  глаза белеют.  Сегодня  голубые, значит, ей нравится нынешний
вечер,  мирный треск  дочкиной  машинки,  шарканье  мужниных  шлепанцев. Она
любит, когда все дома, и, может быть, в такие часы забывает о том, что с ней
случилось. В самом деле, пора бы  уже  забыть - двадцать  лет прошло, Полина
Игнатьевна!
     Чепцов прошел на кухню и стал заваривать чай. Вам правду тогда сказали,
Полина Игнатьевна,  а вы уж сразу так близко  к  сердцу, так  уж  брякнулись
сразу... папашка францозиш!  По тогдашним временам, может,  и  был  смысл  в
вашем  коллапсе,  а по нынешним-то, эх... знали  бы вы, Полина Игнатьевна...
Нынче плюнь на улице Горького, во француза попадешь, а эти-то, из-за которых
весь   сыр-бор,  беспрепятственно   выезжают  в   Палестину  для  укрепления
враждебного  государства, что  еще запишется  тем, которые  за это отвечают,
ну-ни-чего!
     Он налил для  Нины чаю в огромную фаянсовую чашку с  петухами (чаша сия
была для девочки символом  дома  и отцовского благоволения в часы  вечернего
спокойствия),  положил  несколько  ломтиков лимона,  взял из  буфета  горсть
"мишек", отлил даже в баночку меду и все это понес.
     Из-за  плеча Нины он  прочел  фразу, которую  она сейчас  выстукивала -
"боритесь  против нарушения гражданских  прав и за освобождение", - поставил
чашку и вазочку перед Ниной, а конфеты  положил сбоку горкой. Чуть заглотнул
излишек воздуха:
     - Пей,дочь!
     Хоть бы  раз  себе позволить  - положить  руки  на ее плечики  и слегка
сжать. Когда стоишь сзади  и  смотришь сверху,  видишь, что в  ее  маленьких
торчащих грудках есть что-то козье. Козочка.
     Когда-то  она увлекалась пантомимой и репетировала дома в лиловом трико
под  омерзительную  антинародную  музыку. Выламывалась,  выламывалась  возле
зеркала  и вдруг  поймала  его  взгляд.  Он  тоже  хорош  -  так неосторожно
посмотрел!  Она вздрогнула,  сразу поняла, что это взгляд не отца, а мужика;
самого  обыкновенного  мужика, который ее хочет,  вздрогнула и скрючилась  в
нелепой позе, перепутав ручки и ножки, словно раненая коза.
     Больше никогда такого не повторялось. Чепцов старался  смотреть на Нину
так же,  как и на прочих людей, - с мрачной скукой, исподлобья, невозмутимо.
Немалого это  стоило  ему труда,  особенно когда она  возвращалась  по ночам
неизвестно  откуда,  из  своей,  предположим,  мерзостной   пантомимы,   где
выебываются  гривастые  алкоголики,  наркоманы,  плесень,  отрыжка общества,
разные нынешние  ученые  в  кавычках и  писатели,  сутенеры Катьки Фурцевой,
ну-ничего! Эти молскососы,  высокие,  с  прямыми  плечами, с  подрагивающими
жадными ляжками...
     Всегда  по ее темному взгляду, по запавшим щекам,  по  язычку, воровато
облизывающему губы, он безошибочно узнавал - "сегодня ее ебли", и ему стоило
большого труда сдержаться, а не броситься и не разнести все вокруг!
     Ее, девочку,  за  которой  он  еще штанишки сам  стирал  с тех пор, как
Полина  Игнатьевна  так ужасно изумилась, которую  худо-бедно,  но обучил  и
вырастил, каждый  вздох  которой  он преотлично понимал,  хотя  разговаривал
мало, ее распяливал, жал, сосал, ебал какой-нибудь подлюга Аристарх Куницер,
от которого за версту пахнет врагом!
     Она  взяла  конфету,  отхлебнула  чаю  и   выдолбила  окончание  фразы:
"...героев   демократического  движения   генерала   Григоренко,   Владимира
Буковского, Натальи Горбаневской, Андрея Амальрика и сотен других!"
     И он все это прочел и тут же, из-за ее спины, вырвал  лист из  машинки.
Она  вскочила с криком  и бросилась в угол. Увидев отца со смятым  листом  в
руках,  она  передохнула  -  видимо, от  неожиданности  предположила  что-то
ужасное.
     - В-в-вот ты чем занимаешься, - прошептал он, глядя на бумагу. Это была
вражеская прокламация, и бумага была подлая, тонкая, подпольная - печаталось
сразу чуть ли не десять экземпляров.
     - Ну, папка... дай! - Она протянула  руку. Она  знала  свою  власть над
ним. - Нехорошо подсматривать сзади!
     Она даже  засмеялась своим хрипловатым смешком. Никогда  раньше она ЕМУ
ТАК не  смеялась. Она сейчас засмеялась ему как  женщина, инстинктивно желая
покорить его.  И смех  этот и эта женская наглость  взорвали в  нем  наконец
некую адскую машинку, бомбовый коричневый резервуарчик- вздыбился коричневый
фонтан.
     Он бросился вперед  и сбил ее с  ног двумя страшными пощечинами. Потом,
уже  на  полу, он перевернул ее  на  живот, задрал ей  юбку. Правой рукой он
вытащил из  брюк  ремень,  сложил  его  вдвое  и  стал  сечь  ее  по задику,
обтянутому кружевными блядскими трусиками. Потом он перевернул ее на спину и
снова стал хлестать ладонями по щекам. Потом он  порвал ей кофточку, схватил
ее   козьи   грудки   и   впился  ртом   в  ее  рот.  Движением  мгновенным,
бессознательным он сорвал  с  нее  трусики,  но  затем, без всякой спешки, а
даже, пожалуй,  с  некоторой торжественностью извлек свой каменный, горячий,
дурно пахнущий член. Он даже удивился его размерам, то ли от того, что давно
уже не видел его в боевом положении, а то ли он действительно никогда не был
таким. Потом он вошел в нее, устроился поудобнее и начал работу.
     Она стонала, кусая  губы и отворачиваясь от его  поцелуев.  Все  время,
пока он работал, глаза ее были  закрыты,  но  вдруг  она  застонала  громко,
сладостно,  глаза на  миг  открылись,  и он  увидел  в  них бездонную пьяную
усмешку. Он пробил ее до конца, до самого  основания,  а этого у него прежде
не было ни с одной женщиной.
     Гордясь  восхождением  на  такую  вершину,  он  продолжал  работу   над
обмякшим, жалким, еще более желанным телом и еще раз довел ее до судорог, до
причитаний, еще раз заглянул в бездонные глаза другого пола. Потом он и  сам
как-то  зарычал, как-то  что-то исторг  из  себя,  расслабился  и,  наконец,
освободил ее из-под своего мохнатого живота.
     - Ля гер, ля гер! Папашка францозиш! -  донеслось из-за можайских лесов
на поле Бородинской битвы.
     Он  понял,  что Полина  Игнатьевна все  слышала,  обо всем догадалась и
сейчас ей не хочется  жить.  Он  скосил  глаза  к Нине.  Та  внимательно, не
отрываясь, с непонятным выражением смотрела на него.
     - Успокойся, Нина, я тебе вовсе не отец, - мягко сказал он и положил ей
ладонь на  лобок. - Я  не отец тебе  по крови. Я тебе по крови совсем  чужой
человек. Просто мужчина. Теперь тебе надо рассказать о нашем секрете.


     Он рассказал ей о секрете

     Ты  дочь полковника  Лыгера  Бориса Евдокимовича,  а  мать  твоя Полина
Игнатьевна  была  его законная  супруга.  Ах,  Нина,  мать твоя  была просто
блестящей  дамой  в  Магадане  и  пользовалась  в  нашем  кругу  заслуженным
авторитетом! Музицировала, пела из оперетт, превосходное знание классической
литературы  и вместе с тем настоящая  партийка! В нашей  системе все  знали,
если  Полина  Игнатьевна  приглашает к себе на  файф-о-клок,  уйдешь духовно
обогащенным. Тебе было годика три, когда я стал у вас бывать.
     Общение с твоей матерью подняло на новую ступень.
     Время сложное,  начало  Пятьдесят Третьего. Готовимся  к  новой  чистке
Дальстроя от вражеских элементов. Материалы  из  центра поступают потоком. В
этих условиях всегда находил у Полины Игнатьевны моральную поддержку.
     Однажды посетил  Полину  Игнатьевну в  момент  отсутствия  твоего отца,
моего  непосредственного начальника. Не устоял перед внешними данными Полины
Игнатьевны. Вступил в состояние физической близости.
     За спину свершившегося факта не  прятался. С чистой партийной совестью,
по-офицерски, просил Полину Игнатьевну уйти от полковника Лыгера и соединить
свою жизнь с моей. Предложение было отклонено. Встречи продолжались.
     Удивительная была женщина  Полина  Игнатьевна, не  перестаю удивляться!
Сочетала наши встречи  с  уроками французского  языка. Она  преподавала этот
предмет в средней школе Магадана, являясь там к тому же секретарем парткома,
активно  занимаясь  общественной  работой, помогая ученикам,  даже  и  детям
бывших  з-к, настоящая была застрельщица и  в  культурных мероприятиях, и  в
партучебе. Извини, я закурю.
     Он вынул из пачки сигарету и мельком взглянул на Нину.
     Прежде она  при виде сигареты кричала с притворной  свирепостью "Папка,
не смей!", имея в виду  вредность никотина. Теперь даже и бровью  не повела.
Голая лежала на  боку, подперев голову, и молча слушала секрет с  непонятным
выражением лица.  Увидев сигарету  у него во  рту, она похлопала себя  двумя
пальцами по губам, прося и себе закурить Так она, должно быть, и всем  своим
прежним кобелям показывала - дай-ка,  мол, и мне, - тем же жестом. Он дал ей
закурить и даже слегка передернулся от нового  ощущения  - он  ей теперь  не
отец, она ему не дочь, они - любовники! Неужели - счастье?
     - Ну? - сказала Нина, не отрывая от него темного непонятного взгляда.
     Он с готовностью покивал - сейчас,  сейчас, продолжим повествование. Он
затянулся дымком и  постарался перенестись  на  двадцать  лет назад,  в  тот
весенний  Магадан,  где  по улицам  ползли  туманы, над  ними стояла  робкая
голубизна. Он постарался как можно ярче вспомнить  ту, тогдашнюю  Полину,  и
вдруг  необычная  мысль  посетила  его:  "А  не  потому  ли  все  сотрудники
управления так  тянулись к  этой даме, что  она  своей партийно-общественной
активностью   как  бы  придавала   разумность,  естественность  их   грязной
преступной работе?"
     Вот так  и подумалось-  "грязной, преступной"! Он  разозлился  - откуда
берутся такие словечки в  мыслях? Из тех же  источников,  конечно,  невольно
проникают, из тех же гнилых углов!
     Мы не  были преступниками! Мы выполняли  свой  долг рыцарей революции и
стыдиться нам  нечего! И на полячишку этого нечего кивать. И без него немало
героев дали органы пролетарской диктатуре! Ну-ничего!
     -  Подхожу  к  главным  событиям,-  продолжал  он  рассказ. -  Вызывает
генерал,  передает документы  на  твоего  отца, Бориса  Евдокимовича Лыгера.
Документы  только  что прибыли из  центра.  Предлагается  уточнить  анкетные
данные полковника Лыгера, ибо обнаружились  иностранные, точнее, французские
корни  Среди  документов написанный от руки сигнал, без подписи, о  близости
Лыгера к безродным космополитам.
     -  Сигнальчик - не твоя работа? - спрашивает генерал. -  Знаем, Чепцов,
все  знаем  и  про  тебя, и  про  мадам, но в  данном  конкретном случае  не
осуждаем. Разберись-ка с этими бумагами, а Лыгера пришли ко мне.
     Сразу  бросился из управления к Полине  Игнатьевне. Нет,  я не писал на
Бориса Евдокимовича.  Не скрою, недолюбливал.  Желал полного обладания таким
замечательным товарищем, как Полина Игнатьевна.  Ясно  понимаю  - неизбежный
арест полковника ударит и по его жене.
     Вбегаю. Перед моими глазами Полина Игнатьевна. Занимается с крошкой, то
есть с тобой, Нина,  изобразительным искусством,  показывает картину  Репина
"Запорожцы  пишут  письмо  турецкому  султану"  и  рассказывает  об  истории
создания мирового шедевра.
     Незабываемый  момент: луч  солнца падает на  синее крепдешиновое платье
Полины Игнатьевны.
     - Полина Игнатьевна, вы должны немедленно подать на  развод! Ваш муж  -
предатель!
     Суровое было  время, Нина. Многим казалось,  что мы, работники органов,
лишены человеческих чувств. Неверно! Быть  может, я  был излишне  резок,  но
только  от  желания  спасти Полину  Игнатьевну. Готов был  немедленно подать
рапорт о переводе на трассу или на материк, забрать вас,  уехать.  Полина не
поняла.
     - Как вы смеете?! Шантажист! Убирайтесь!
     -  Полина,  твой  муж  не   Лыгер!  Он  -   Лягер!  Он  скрывает   свою
национальность! Он  француз, если не  еврей! Ля гер!  Ля  гер  по-французски
"война", не мне тебя учить!
     - Ля гер! Ля гер! - вдруг дико закричала она. - Папашка!
     Папашка францозиш! - Упала затылком на паркет.
     Чепцов на  миг закашлялся.  Вот он  и  рассказал все "дочке",  все-все,
почти  все. Нет, про хохот Полины  Игнатьевны он уже  не расскажет.  О таком
страшном хохоте словами не расскажешь. Такого он не слышал даже на допросах.
     - Так началась ее болезнь. Вечером пришел твой отец, мы объяснились. Он
был потрясен  разговором  с  генералом. Согласился отдать мне парализованную
Полину  Игнатьевну  и тебя,  собрал  вещи, утром  отбыл  на  трассу. Его  не
арестовали, только сняли с занимаемой  должности. Была  уже весна  пятьдесят
третьего, уже запахло хрущевской гнилью...
     Чепцов  разволновался, взял еще  сигарету, зашагал по комнате, давя  на
паркет  всем  своим центнером. Вдруг он вспомнил, как тяжело качался под его
тяжестью  пол  в  завал ьном  бараке на окраине Магадана, когда еще  в сорок
девятом брали  матерую троцкистку. "Мадонна" Рафаэля,  латунные католические
кресты, книги реакционных  писателей... других  подробностей  ареста  он  не
помнил.
     - Надень штаны! - услышал он вдруг чей-то чужой голос.
     - Что? - Он вздрогнул, обнаружив свою наготу.
     - Штаны надень. Противно, - сказала Нина, его девочка.
     Он схватился за свои штаны и увидел в зеркале отвратительного старика в
зеленой  офицерской  рубашке, из-под которой свисал мохнатый  седой живот  и
сморщенные темные органы в седом пуху. Старик  с маленьким перебитым носиком
и  огромным зобом,  с  трясущимися  от  угодливости  перед девчонкой руками.
Впервые сам себя увидел стариком и ужаснулся. Счастье лопнуло!
     -  Упырь, жаба, нечеловек! - кричал ему на  допросе кавказский партизан
Гуцалов. - Пусть все у тебя будет не почеловечески!
     Подонок, поднявший руку на святыню, на Родину, на Сталина, претендовал,
видите  ли, на человеческое  обращение! А между  прочим,  все было  в рамках
инструкций. В конце концов, обращайте к инструкциям свои проклятия!
     Он  подтянул ремнем живот,  подобрался перед  зеркалом, насупил  брови,
отгоняя призрак жалкого старика. Не пугайте, не согнемся! Боженькой вашим не
пугайте! Нету его, а это существенно.
     С этого момента начинаем новую жизнь,  товарищ подполковник в отставке.
Деньги  есть, и  наши, и валютные, вот что самое главное. Найму сиделку  для
Полины Игнатьевны, возьму Нинку, накуплю ей в "Березке" всего, чего захочет,
и уедем  на три месяца на  юг. А про  напарника своего жалкого  из валютного
притона,  про Лыгера  паршивого, который  перед кажд