орода  по баскетболу, то он  удалился в свой угол, за ширму, сел на койку и
открыл учебник литературы академика Тимофеева.
     Не видя букв, он держал перед  собой книгу и думал о событиях последних
дней:  о  позоре с брюками и о  разбитой губе, о ремне  полковника Гулия, об
одеколоне "Русалка", о храме якута Перфиши, об алтаре, о распятии... Кто Его
распял?! Почему Он  Сын  Божий? Как  Он  воскрес?  Почему  к Нему обращаются
униженные люди?  Кто я и к кому мне обращаться? Откуда я пришел в этот мир и
куда   уйду?  Я   чувствовал  близость  ужаснейшего  порога,  за  которым  -
пронзительный  страх  непонимания,  мучительное   сознание   своей  малости,
ничтожности, никчемности в  невероятном мире солнц и  планет. От мыслей этих
можно было избавиться, лишь только сильно тряхнув головой.
     Стучал   молоток.   Дребезжали   стекла.  Флейта   где-то  в  отдалении
тоненько-тоненько выводила мелодию "Шотландской песни"
     Бетховена.  Потом наступила  тишина. Толя понял,  что в комнате  никого
нет, и приступил к приготовлениям.
     Частично годился электропровод.  Он  и пошел в дело.  Толя нарастил его
поясом маминого  халата, полотенцем  и вдруг нашел  за батареей  целый моток
бельевой веревки. Ура!  Теперь обойдусь без ухищрений!  Отличная эта веревка
без труда  выдержит мои шестьдесят  пять!  Теперь  главное  -  снять с крюка
лампу. Все надо сделать быстро, ловко, деловито, пока не пришли мама  и тетя
Варя.
     Толя погасил свет,  залез на  стол,  кухонным  ножом перерезал  шнур  и
осторожно опустил тяжелый розовый абажур с бахромой.
     Зачем портить  вещи?  Когда  тело  снимут,  лампой  можно  будет  снова
пользоваться.
     За  окном  круто  и  дико вздымалась Волчья  сопка, закрывая  собой три
четверти  неба.  Оставшегося  неба, однако,  хватало  на то,  чтобы освещать
комнату сильным  ночным светом. Все  предметы бросали резкие  тени,  и  тень
петли на стене была до смешного четкой. Неужели луна нынче такая сильная?
     Тень головы  пролезла  в теневое кольцо  бельевой  веревки.  Заскрипела
дверь, и на  пороге возникла  фигура Мартина. Он стоял,  молча вглядываясь в
торжественно сияющий  мрак  комнаты,  а  за его  спиной в желтом дымном чаду
кишела омерзительная коридорная суета  барака: кто-то проносился с  жаревом,
кто-то с  варевом,  кто с  помоями, кто со  шваброй, и совсем  близко стояла
соседская  женщина Полина. Она  стояла в странной  позе, то ли спиной, то ли
боком, во всяком случае, ею были выпячены вперед до судороги  желанные груди
и оттопырен до позора желанный зад.
     - Я,  юный  пионер  Союза  Советских Социалистических  Республик, перед
лицом  своих товарищей торжественно  клянусь, -  торопливо  забормотал Толя,
боясь, что сейчас все сорвется, еще миг - и будет поздно.
     - Пойдем со мной. Толя, - тихо сказал Мартин.
     - За сопку? - догадался мальчик.
     Он  остался стоять  с петлей на шее  и пошел с  Мартином по  скрипучему
коридору и по лестнице вниз, а потом извилистой тропинкой на  сопку. Они шли
в густой темноте под сверкающим небом.
     - Что тебя потянуло в петлю? - спросил, не оборачиваясь, Мартин.
     -  Да разве  же  вы не  знаете?! -  вскричал  Толя  и ликующе  запел: -
Пятьдесят восемь восемь и четырнадцать ка эр тэ дэ и пятьдесят восемь десять
и одиннадцать с поражением и без и  брюки мои  лопнули у  нее на глазах а та
девушка  откусила горлышко  флакона  и  у  Перфиши  замороженные боги  а  вы
гомеопат и католический патер а я комсомолец и мне шестнадцать лет!
     Он разрыдался  и  подошел  к  краю  стола.  Носки  ботинок повисли  над
пропастью.
     - Этого нельзя делать, - строго сказал Мартин.
     - Да почему же?
     - Это великий грех. Бог этого не велит!
     - Я в Него не верю, - засмеялся Толя. - Что Ему до меня?
     -  Ему нужен каждый  человек, -  с  прежней  строгостью сказал Мартин и
провалился в пушистый голубой снег по грудь.
     Толя остался стоять  над  ним на  краю  твердой  дорожки,  а также и на
краешке обеденного стола.
     -  Ты  веришь в Него, хотя и  не знаешь  этого,  - продолжал Мартин, не
делая никаких попыток выбраться из пушистой ямы и только потирая свою крутую
лысину в глубокой задумчивости. - Знаешь ли. Толя, в Мире, - он  обвел рукой
сверкающее,  без  единой звездочки, небо и странно измененный,  изрезанный и
дикий, но явно не колымский пейзаж, - в Мире идет великая битва. Бог борется
с тем, что называют Чертом, с  Мраком, с Ничем,  с  Пустотой. Каждый человек
нужен Богу для этой борьбы. Поступки человека нужны Богу.
     - Откуда вы знаете?
     - Я не знаю, я верю.
     - Может быть. Ему нужно, чтобы я шагнул со стола?
     - Нет, нет, нет, этого Ему не нужно, - забормотал Мартин, поднимаясь из
снежной ямы. - Это грех, грех, грех...
     - А может быть, мне это  нужно больше, чем  Ему этого  не нужно?! -  со
злостью закричал Толя.
     - Ты так не думаешь! -  Мартин  испуганно  воздел руки. -  Сознайся, ты
просто бравируешь атеизмом!
     Толя  ничего не ответил  и  быстро  стал карабкаться  по тропе вверх, к
серебристо светящемуся гребню. Теперь уже  Мартин шел  по его стопам, тяжело
дыша.
     Долго  или недолго  он  балансировал  на  краешке стола, неизвестно, во
всяком случае, они  перевалили гребень, и  перед  ними возникла  бесконечная
холмистая  страна, над которой  в полном спокойствии висело некое светящееся
тело.
     - Зачем мы пришли сюда? - спросил Толя Мартина.
     -  Не знаю, - тихо ответил тот. -  Пойми,  я всего лишь  человек, как и
ты...
     Светящееся тело без малейшего движения пристально наблюдало за ними.
     - Что мы увидим здесь? Будущую жизнь или прошлую?
     Мимо них,  беззвучно  хохоча, прошагал отряд  мародеров в разношерстном
обмундировании, в кирасах, в обрывках  дорогого бархата, жилистые, пьяные, в
жутком волчьем веселье, измазанные в крови,глине и вине.
     Навстречу  этому  отряду  через   заросли   низкорослого  кедрастланика
медленно  двигалась  другая группа  людей, бледных, смертельно усталых, тоже
выпачканных кровью, но своей, со скрещенными руками на  груди, в достоинстве
и мире.
     Вот сейчас  что-то  произойдет,  подумал Толя, вот сейчас грянет битва,
вот сейчас я получу хотя бы один ответ.  Увы, обе группы безмолвно разошлись
и теперь удалялись в бескрайние снега.
     Никто  ничего не знает, а мороз  на этом  плоскогорье продирает меня до
костей. Стыд и мороз, слишком много для шестнадцати лет...
     Толя  качнулся ближе к краю, веревка нажала снизу на адамово яблоко, на
это совсем недавно появившееся у него хрящевое образование.
     - А мама?!  - вскричал тогда Мартин громко-громко, и голос его разнесся
в пространстве.
     Мародеры и праведники  на  мгновение  обернулись, а Толя сел на  снег и
захныкал, как маленький.
     ...Они  сразу  вернулись в барак. Мартин вел Толю за  руку, а  Толя все
хлюпал носом и ныл в страшной, но уже детской, безопасной тоске. Гордыня его
испарилась от одного лишь слова "мама".
     Конечно,  юный  фон Штейнбок  все еще  покачивался  на краешке стола  с
головой  в  петле и читал  свое  пионерское  заклятье  "торжественно клянусь
служить делу Ленина-Сталина", но это было, право же, не очень серьезно.
     В  коридоре  приплясывал  шаман  Перфиша,  и  приплясывали,  постукивая
каменными боками, его божки, морские звери. Перфиша пел арию Каварадосси, но
пел по-своему,  с каким-то уханьем, со шлепками  по заду и ляжкам.  Вся наша
скромная публика приплясывала вокруг со своей утварью, и только лишь женщина
Полина  стояла в  прежней выпяченной  позе и  говорила гулким  голосом,  как
радио:
     -  В этом году в  плановом порядке мы резко повысили  урожаи цитрусовых
культур! Страна будет вскоре наводнена плодами наших солнечных плантаций!
     Толя повернулся к Мартину:
     - Можно я ее обниму, Филипп Егорович?
     - Можно, Толя, можно.
     Толя  обхватил  Полину  сзади за груди, а пах свой  прижал  к  ее заду.
Немыслимое блаженство пронизало его. Близился миг позора.
     Там,  вдалеке, у  юного  фон  Штеннбока  в  глазах полоскался  шелковый
пионерский  галстук. Старшие братья идут  в  колоннах, каждому двадцать лет,
ветер над ними колышет знамена, лучше которых нет! Могучие и ровные колонны,
и ты приобщен к барабанному бою, к великой армии! Я пионер, я такой  же, как
все!
     Женщина  Полина  вильнула  задом,  и  разразился,  толчками  совершился
блаженный и отчаянный миг позора.
     Весь мокрый. Толя лежал на своей узкой койке, боясь пошевелиться: скрип
пружин, конечно, мог выдать присутствующим за ширмой его тайну.
     Сквозь  щели ширмы он видел ярко освещенный  стол, за которым сидела их
странная семья: мама, ее муж,  заключенный врач Мартин, ее тюремная подруга,
а   следовательно,   Толина   тетка    Варя.   С    ними   был   и    гость,
плотник-спецпоселенец Саня Гурченко.
     Они пили портвейн и ели шпроты. Мама весело рассказывала, как начальник
отдела кадров детских учреждений, мадам Ступицына, случайно услышала ее игру
на  пианино и  предложила ей повышение  из  кастелянш в  музруководители,  а
замзавотделом, мадам Иханина, резко возражала,  что это  будет идеологически
неверно - доверять бывшей зечке  музыкальное воспитание дошколят, но телефон
в  ответ  на  запросы  двух  дам пробурчал,  что в  условиях резкой нехватки
квалифицированных  кадров  такие вопросы  надо решать по-деловому,  и, стало
быть, скоро  мама  оставит  записанные  простынки и  закаканные  штанишки  и
вознесется  к новой  ступени общественного доверия, благородному инструменту
фабрики "Красный  Октябрь", что  "стоит  древесно, к стене приткнуто, звучит
прелестно, быв пальцем ткнуто...".
     Все засмеялись, а тетя Варя вдруг  спохватилась, что Мартин уже опоздал
к разводу. Теперь жди беды - его  посадят в  карцер,  а  потом  отправят  на
прииск!
     Че-пу-ха! Мартин расхохотался  и объяснил, что  вахта на Карантинке так
уже им смазана, что он может вообще не ночевать в зоне, а ходит туда, просто
чтоб не дразнить гусей и потому что порядок есть порядок, der Ordnung!
     -  Я  вас  провожу, Филипп Егорович,  - сказал,  вставая,  Гурченко и с
удовольствием заметил: - Рама у вас, товарищи, теперь в  полном  порядке, се
манифик!
     Саня и мама, прощаясь, заговорили друг с  другом по-французски,  и было
очевидно,  что оба  получают  большое  удовольствие,  говоря  на иностранном
языке.
     Когда мужчины ушли, мама тихо спросила тетю Варю:
     - Как ты думаешь, что происходит с Толькой?
     - По-моему, он влюблен, - сказала тетя Варя.
     -  О Господи! - вздохнула  мама. - Вот уже и сын мой влюблен... О Боже,
Боже...
     В один из дней 197... года
     гвардейский  офицер  Серафим  Игнатьевич  Кулаго,  заканчивая  вечернюю
прогулку   в  Кенсингтонском  парке  города  Лондона,  обратил  внимание  на
катящийся по небу в сторону заката анонимный спутник.
     Когда-то    Серафим   Игнатьевич,    бесстрашный   юноша   гумилевского
направления, мечтал появиться в небе Кенигсберга на бомбардировщике "Русский
витязь", и потому всю последующую жизнь любой летающий  предмет  привлекал к
себе его  взгляд,  хоть и  оскорбленный  навеки  Октябрьской революцией,  но
попрежнему пылкий и любопытный.
     - Дети!  Чилдрен! Пей  аттеншн,  бесенята!  - позвал  старик,  и  дети,
прижитые  Манечкой  неизвестно  от  кого,  возможно  даже   частично  и   от
большевиков, сбежались к мосластым ногам офицера.
     - Perhaps it's a Russian bomb, isn't it, grandpa? - смеясь, предположил
старший внучонок, следя за дедушкиным пальцем.


     В  тот  же  день  скульптор  Хвастищев Радий Аполлинариевич, в  халате,
заляпанном  глиной, алебастром,  вчерашним  тортом,  тушью, губной  помадой,
берлинской  лазурью   и  болгарским  винегретом,   сидел  на  хвосте  своего
мраморного детища и мудрил над паяльной лампой. Руки его занимались неловкой
механической работой,  но дух его, тем временем оседлав  мысль, в творческом
поиске витал над площадями Москвы, выискивая подходящее место для невиданной
еще в мире гигантской  скульптурной группы, кругового фриза "Мебиус", модель
вечности, путь человечества.
     Вчерашние  соблазнительные  предложения техасского  магната,  нефтяного
упыря, сегодня утром были коротко и грубовато отвергнуты по телефону. Только
Родине, только  Москве  принадлежали творения  Хвастищева,  ибо пуповина, по
которой он получал из родной почвы творческие соки, отнюдь еще не пересохла,
любезный магнат!
     В тот же день Самсон Аполлинариевич Саблер с обычным своим недоделанным
видом тихо хилял по Сивцеву Вражку, тихо гудел в малость подбухший юношеский
нос, тихо скорбел по разбрызганным в кабаках творческим замыслам, тихо алкал
фунт ветчинно-рубленой колбасы,  упрятанный  в футляре  под  саксом, и тихо,
смиренно, как апельсиновая ветвь,  озирал закат своей карьеры,  молодости  и
мечты.
     Как  вдруг  над  огромным  серым  домом,  похожим  на  какой-то  жуткий
парламент,  он  увидал  в  синеве  воздушного  вьюна.  Вьюн  выводил  начало
минорной, но  полной  эроса темы и жеманно снижался  прямо  Самсику  в руки.
Оказался этот вьюн ни больше ни меньше, как  лентой кардиограммы. Откуда  же
он вылетел? Не из окон ли цэковской поликлиники?
     Разглядывая загадочные зубцы, Самсик зашел в  полуфабрикатное заведение
и уселся за детский столик.
     -   Тоже  мне  доктор,  -  сказала   кем-то   обиженная   разливальщица
полуготового бульона, и не сказала даже, а пробунькала юными колбасками губ.
     Самсику вдруг стало  весело, он  открыл футляр и, никого  не стесняясь,
закусил ветчинно-рубленой, а потом вынул сакс  и проиграл начало новой темы,
пустил ее по рукам. Пусть носится теперь весь  день по Москве,  и пусть  под
утро где-нибудь на Солянке ее сожрет шакал-плагиатор, не жалко.
     - Тоже мне музыкант, - пробунькала разливальщица.
     - Это для тебя, дура, - сказал ей в сакс Самсик.
     Эх,  он  снова,  хоть  на   миг,  почувствовал  себя  юношей,  прыщавым
онанистом, "печальным  бродягой  из лунных гуляк",  европейским шампиньоном,
народившимся от сырости в аварийном углу.
     В тот же  день в качестве консультанта  прибыл  Геннадий Аполлинариевич
Малькольмов в секретный сектор спецполиклиники УПВДОСИВАДО иЧИС.
     Монументальное  гранитное  сооружение,  с  цоколем   черного   мрамора,
напоминало парламент какой-нибудь  небольшой  тоталитарной страны с дурным и
жестоким населением. Разумеется, никакой вывески на учреждении этом не было,
но длинный ряд черных лимузинов с бордельными шторками, протянувшийся  вдоль
фасада и чугунной решетки, красноречиво говорил вездесущему обывателю - сюда
не суйся, если жизнь дорога!
     Сановные врачи этого весьма внутреннего ведомства с недоверием смотрели
на длинные плохо промытые волосы и богемные усы консультанта, когда он в  их
сопровождении шел по бесконечным коридорам кузницы здоровья.
     Его   привели  в  просторный  кабинет  и  показали   новенькую  жесткую
кардиограмму,  только  что  выползшую   из   ультрасовременного  фээргэшного
аппарата.
     -  Ну-с,  профессор,  каковы  мои  зубцы?  -  услышал  он  командирский
снисходительный басок и увидел сквозь паутину  проводов  розовое в точечках,
сочное, пожилое тело, а рядом с телом требовательные глазки, горячие бусинки
и презрительную складку жлобской волевой губы.
     Малькольмов отошел с кардиограммой к  окну. За окном  внизу, в  теснине
переулка   брела  щуплая  фигурка  музыканта  с  инструментом   в   футляре.
Малькольмов с  высоты послал  мысленный привет  этой  родственной фигуре,  а
потом выпустил к ней навстречу глянцевитую импортную кардиограмму.
     Кардиограмма  быстро вошла в роль московского воздушного  вьюна, тут же
приковала  к себе внимание музыканта  и,  жеманно извиваясь, стала снижаться
прямо к нему в руки. Малькольмов грустно улыбнулся.
     -  Так  что  же  все-таки о  моих  зубцах,  профессор?  Поторопитесь  с
заключением, я опаздываю на сеанс скульптурного портрета.
     -  Вашим  зубцам,  товарищ  гвардии товарищ,  могла  бы  позавидовать и
кремлевская   стена,  -  сказал  Малькольмов,   не   обращая   внимания   на
предупреждающие жесты местных врачей, на их ошарашенные глаза.
     - Это меня устраивает, - хохотнул пациент.
     Малькольмов  посмотрел ему в глаза и  тут  же по ирису определил, что у
пациента в организме катастрофическая нехватка Лимфы-Д, но  промолчал  -  не
для  этого  его  сюда  вызывали,  да и  нужна ли  таким  пациентам  Лимфа-Д,
идеалистическая субстанция, разоблаченная на последнем заседании  Президиума
АМН?
     В  тот же  день  во  дворе университетского кампуса в графстве  Сассекс
готовился революционный штурм.
     Всю ночь  революционеры жгли  костры, танцевали хулу,  играли  в  скат,
курили "грасс", подкалывались, пели революционные песни,  обсуждали проблему
смычки с рабочим классом, который этой смычки очень почему-то не  хотел, ну,
и,  конечно, факовались на всех ступеньках ректорской лестницы. Ждали, когда
приедут средства  массовой  информации,  ибо  какая же  нынче революция  без
телевидения?
     Сопредседатели  ревкома  Джонни  Диор  и  Эвридика  Клико  совместно  с
депутатами  половых  меньшинств  разработали  план  восстания.  Как   только
телевизионщики  расставят осветительные приборы,  начнется штурм библиотеки.
Одновременно  вспыхнут   чучела  профессоров   и   старших   преподавателей.
Вознесутся в рассветное небо портреты  святых:  Ленин, Мао, Сталин, Троцкий,
Гитлер, Че  Гевара, Арафат. Затем будет подорван  тотемный столб буржуазного
либерализма, пятидесятиметровый обелиск с именами буржуазных ученых.
     И  вот  первые  лучи румяного пасторального солнышка  осветили курчавые
сусальные  облака над графством  Сассекс.  Истерически  крикнула в  соседнем
болоте мифическая птица выпь.
     Эвридика в последний раз провела  юным пупырчатым языком  по  уставшему
еще до революции  отростку  Дома  Диора, глянула  в  небо и... закричала  от
изумления и ярости.
     На    вершине   университетского   обелиска   отчетливо    была   видна
койка-раскладушка, а на ней сидел профессор кафедры  славистики Патрик Перси
Тандерджет.
     Явление непристойного алкоголика-профессора на недоступной  высоте было
столь  же  волшебным,  сколь  и   скандальным.  Революционеры  шокировались.
Телеобъективы полезли  вверх,  и вкус  к  штурму  пустой  библиотеки тут  же
испарился.
     Каким образом реакционер оказался на  вершине гладкого столба, да еще с
койкой, ящиком пива и  толстенной книгой, так и осталось невыясненным.  Цель
его восхождения в течение нескольких часов тоже оставалась неясной.
     -  Пытаюсь  навести мост  между  двумя десятилетиями, - туманно ответил
Тандерджет со столба в ответ на телефонный запрос философа Сартра из Парижа.
     Наконец в разгаре дня профессор встал и попросил внимания.
     - От имени и по поручению молодежи Симферополя  и Ялты, я сейчас обоссу
всю вашу революцию, - сказал он  в тишине и, попросив  извинения  у девушек,
тут же исполнил обещанное.
     В   тот   же  день  руководство  "ящика",  научное,   административное,
политическое  и  секретное,  совещалось в  святая  святых,  в верхнем  этаже
угловой башни, похожей на верхушку сливочного торта.
     - Я бы, товарищи, еще  трижды подумал, оставлять ли  его во главе столь
ответственного участка, как  лаборатория номер 4, - сказал Партком.  -  Есть
мнение, что это  не просто больной человек, но и с определенным направлением
ума.
     - Ничего определенного в этом смысле нет, - мягко уточнила Спецчасть. -
Наблюдение  дает противоречивые данные.  Во время  последнего  запоя Куницер
неоднократно  выкрикивал проклятия в  адрес,  как  они  нас  называют, Софьи
Власьевны,  но  также  несколько  раз рыдал  и требовал  свободы для Анджелы
Дэвис, осуждал не только, как они выражаются, вторжение в Чехословакию, но и
бомбежки во Вьетнаме. Так что картина не совсем ясная, товарищи.
     -  Да  бросьте  вы,  ребята,  - улыбнулась  легкомысленн