лубом до черноты небе, и во всем
неузнаваемом мире.
     Ужас сдавливал меня со всех сторон  все сильнее и  сильнее, как будто я
погружался в океанскую глубину. Вот он стал уже просачиваться  через кожу, и
руки  мои  налились   невозможной   тяжестью,  ужас  уже  полз   свинцом  по
позвоночнику.
     - Водки ему! - заорал Алик. - Рюмин-сука, беги за водкой!
     - Я тебе покажу водку! Я тебя сейчас  на месте! - Рюмин царапал ногтями
кобуру, в которую давно уже вместо  нагана  вставлял четвертинку. - Я  тебе,
Бриллиант-Грюнов,  профессор,  жидюга,   сто   сорок   третью  за  бунт   на
производстве!
     Рабы курорта, сгрудившись,  молча  смотрели  на раздавленного ужасом  и
горько рыдающего  на прощание Вольфа Аполлинариевича Мессершмитова, которому
ничем помочь не могли.
     Однако профессор германской филологии не спраздновал  труса.  Он поднял
Рюмина в воздух огромными руками...
     - А я тебя, заебыша, сожру живьем и пуговицы не выплюну!
     ...и швырнул его об стенку.
     После этого  они вместе с  водопроводчиком Петькой  Вилкиным подхватили
конвульсирующее  тело  друга   и  бегом  потащили  его  к  открытой  веранде
коктейль-холла

     "Южный салют"


     - Во чувачки  подвалили, - с  улыбкой сказала барменша Вероника,  - все
трое под Юла Бриннера.
     - Курва, ты  что, не видишь? - зарычал на нее  Алик. - Ты  что, блядища
Вероника, стоишь, как чужая?
     Патрик  плакал  крупными  слезами  и  бил-бил-бил  пострадавшего  своей
большой  ладонью по  щекам.  Голова  пострадавшего  моталась  из  стороны  в
сторону, но вот Вероника увидела его глаза и содрогнулась, опытная Вероника.
Опытная женщина не узнала  себя в этих выпученных кровавых глазах. Под рукой
у  Вероники  как раз  была  ее  гордость, собственное изобретение,  коктейль
"Огненный шар", и она  тут  же протянула его пострадавшему. Друзья обхватили
его голову и надавили пальцами на нижнюю челюсть.
     Желтая густая жижа с зелеными проблесками полилась в горло несчастного,
и  он  сразу  же  закрыл  глаза,  а после  первого  судорожного глотка вдруг
совершенно спокойно взял фужер и облокотился на стойку.
     - Вроде бы "Огненный шар", а, Вероника? -  спросил  я барменшу. Мне уже
давно нравилась эта женщина с откровенно блядским взглядом, вульгарный южный
вариант той московской золотоволосой Алисы, жены конструктора тягачей.
     - Угадал, друг, он  самый, "Огненный шар", - хриплым  голосом  ответила
Вероника и трясущейся рукой поднесла зажигалку к сигарете. Жадно затянулась.
     - Я часто  думаю.  Вика, о  рецепте  этого  пойла. Казалось бы, гнусная
жижа,  смесь  ликера  с  соплями, но что-то  придает  этой  гадости знобящее
чувство  восторга. Открой  секрет. Вероника! Как  возникает  в  этой  дрисне
пузырек волшебной  фантазии? Наверное, ты. Вероника, ты что-то приблядываешь
туда от себя?
     Вероника  принужденно  засмеялась  этим  обычным  шуточкам  и  опасливо
огляделась вокруг.  Я  тоже  осмотрелся. Вокруг меня лежал глухой  теплый  и
уютный вечер, в котором  проплывали  некоторые очертания. С двух сторон меня
зажали два бритых уголовника, видно только что освободившиеся из  колонии. В
другое  время  я,  может быть, и  испугался бы уголовников, но сейчас эмбола
восторга уже начала бродить  по моему кровотоку, и я со смехом схватил их за
загривки и стукнул лбами.
     Уголовники,  вместо  того чтобы  вонзить  в  меня  свои  ужасные  ножи,
расхохотались и расцеловали меня в обе щеки. Я понял тут, что я один из них,
один из этих уголовников, то ли амнистированный. то ли беглец.
     - Вика, - обратился один из нас или  все мы к барменше, - сегодня ночью
нас расстреляют, а потому наливай, смешивай, тряси, включай музыку, соси нам
концы, не стесняйся!
     Вот получи. Вероника, под расчет наши заветные средневековые медальоны,
и раз уж пошла такая пьянка, то режь. Вероника, последний огурец!
     - Вас ищут, мальчики, - тихо сказала наша подружка, - вон идут  по вашу
душу.
     И впрямь, по центральной  аллее парка, раздвигая полузадушенную страхом
публику, к веранде  "Южного салюта" двигалась троица- председатель  Комитета
Защиты Мира, писатель Тихонов, вице-президент  Спиро Агню  и тренер сборного
хоккея, полковник Тарасов;  вместе эти трое, такие разные, напоминали  моего
любимого гардеробщика.
     -  Гутен морген! - сказал Агню  и приподнял касторовую шляпу. - А мы по
вашу душу, хлопцы! - лукаво погрозил нам пальцем.
     - Мы прямо из горкома. Все улажено, можно возвращаться.
     - Однако нам и здесь хорошо, - возразили мы. - Некуда возвращаться.
     -  Возвращаться надо по  месту жительства,  и как можно скорее, - хмуро
сказал Тихонов. - Стыдно!  - Он стукнул об землю копией посоха Толстого. - У
вас,  Пантелей,  намечалась  поездка  по горячим  точкам планеты,  а вы  тут
позоритесь в  белых тапочках! А вы, Тандерджет,  не держите на высоте звание
американского военнослужащего. Я  уже не говорю  о Неярком. Личные  интересы
поставил товарищ выше общественных! Где это видано?
     -  Вы ошибаетесь, господа, - растерянно забормотали  мы.  -  Не за  тех
принимаете,  мы  только  что  из  заключения,  страдаем активным  сифилисом,
отдыхаем, закусываем...
     -  Смирно! -  оглушительно рявкнул  тут  Тарасов.  - Завтра я вас, поцы
моржовые,  поставлю  голяком  под шайбы -  покрутитесь! А пока что  начнем с
инъекций!
     Я дико  бежал сквозь заросли самшита, лавра, бука и бузины, я все бежал
и  бежал, как  дикая лошадь, как дикое  стадо, и стал уже привыкать  к этому
дикому  бегу и к кровавым  полосам на коже, к свирепым  южным колючкам,  как
вдруг я снова увидел ужас, когда сквозь куст шиповника выскочил на маленькую
лужайку, где  тихо сидела  под фонарем  старуха  с котом. О, не было  в мире
ничего  страшнее старухи и  кота,  сидящих на жуткой скамейке под немыслимым
фонарем!
     Затем  над телом Мессершмитова, сбежавшего  из трудовой антиалкогольной
команды, взялся мудрить набежавший медперсонал в погонах и стальных касках.


     Сон без сознания

     В ту ночь мы прибыли под ручку с "Запорожцем"
     на вернисаж в готическом районе Москвы-старушки
     в мраморный кабак
     Редактор в перуанском рединготе
     спортивной талией нервируя столицу
     распоряжался расстановкой стульев
     и не забыл о кресле для себя
     И вот вошел с улыбкою лукавой
     товарищ Зерчанинов шеф сенсаций
     прошу внимания сказал он хлебосольно
     для вас готов хорошенький кунст-штюк
     Алонзанфан в предгорий Памира
     на глубине в пять сотен скотских инчей
     живет шаман раввин епископ лама
     заслуженный монгольский овцевод
     С утра до ночи он толкует Маркса
     выпиливает лобзиком рельефы
     и медитацией точнее суходрочкой
     он заполняет скромный свой досуг
     Пройти всего пять тысяч километров
     по горным кручам по лавинным склонам
     сквозь темный край опасный как Китай
     и вы достигнете
     Тут с хохотом по желтым коридорам
     промчался табунок стенографисток
     юбчонки задраны растрепаны прически
     размазана помада по щекам
     Дает чувак, пищали проферсетки
     вот это старичок какая скрипка
     какой смычок отменная струна
     Для членов редколлегии налено
     седьмая комната четвертая бригада
     шестой барак девятая аллея
     восьмая секция для белых
     зона "Д"
     Директор лавочки позорно ухмыляясь
     и вытирая руки полотенцем
     кивал налево вот сюда ребята
     я сам оттуда сроду наслаждении
     подобных не испытывал
     духовных
     конечно наслажденье не из плотских
     лишь радость для ума и для души
     Пока мы двигались навстречу из расселин
     валил народ с пайками с дефш{итом
     с сертификатами парными на плечах
     За окнами мерещилась поляна
     где прыгали стада сертификатов
     паслись в оазисе активно поглощая
     валютный животворный хлорофил
     Вокруг за стеклами бледнели наши лица
     дурел стомиллионный потребитель
     аквариум потел от вожделенья
     но ветер злости стекла просветлял
     С.метем национальные границы
     интернациональный покупатель права
     и ничем не хуже
     простой бурят мохнатого еврея
     а много лучше смею доложить
     Меж тем сертификаты нерестились
     таких блядей народ еще не видел
     которые сулили столько новых
     подкожных удовольствий для ума
     Мы шли вперед могучий "Запорожец"
     прокладывал дорогу буферами
     свистел своим воздушным охлажденьем
     усами "дворников" сердито шевеля
     Остановитесь верещали птицы
     Остановитесь пели нам сирены
     К чему вам философия ребята
     скрипел хвостом трехглавый пес Кербер
     Ведь есть любовь так пела нам Kaiunco
     Есть паруса так пели аргонавты
     Есть родина так пел нам Евтушенко
     Мартини есть так пел Хемингуэй
     Нет кореша нам истина дороже
     к тому же дверь заветная так близко
     пройти по Пикадилли пару тактов
     на Невский завернуть по Триумфалке
     проплыть стеной и перепрыгнуть Шпрее
     потом к Никитской сквозь Рокфеллер-сентр
     потом
     Оракул принимает?
     Да, конечно! Как доложить?
     По творческим вопросам.
     Ваш взнос каков?
     Не много и не мало
     сорокалетний хмырь с малолитражкой
     в потертом пиджачишке "либерти"
     Прошу, в эту дверь, но учтите, время аудиенции
     строго
     регламентировано, поэтому если у вас возникнет
     желание покарать...
     - Простите, мисс?
     - Вот именно. Если захотите покарать учителя, то
     приступайте к делу без проволочек.
     Я ожидал увидеть олимпийца
     с мордашкой Сартра в бороде Толстого
     в сократовском хитоне в листях лавра
     с совою на плече и с травоядной
     змеею мудрости на греческом плече.
     Передо мной сидел фашист убогий
     эсэсовец Катук-Ежов-Линь Бяо
     в обвисшей униформе
     с псевдоженским
     унылым очертанием лица.
     Вся истина в расправе над злодейством?
     В попытке пытки
     в наказанье болью
     в частичном умерщвлении мерзавца
     растлителя садиста палача?
     - Пожалуйста, приступайте, - кивнул он.
     щипчики, зажимы, иглы...
     Вон там на стенке
     - Что я должен делать? - прохрипел ошарашенный визитер.
     -  Карать  меня.   Причинять  мне  неслыханную,   нечеловеческую  боль.
Наказывать  меня  за все преступления перед человечеством  и Богом,  то есть
пытать меня.
     Он  постарался скрыть безволосыми  веками появившийся в глубине зрачков
огонек, снял со стены массивные клещи и протянул визитеру.
     - А если я тебя, чудовище, просто убью? - завопил визитер.
     - Это не  наказание.  - усмехнулся  он.  - Вы лучше  зажмите мне  этими
клещами мошонку. Как я взвою! Вам сразу станет легче на душе.
     Вдруг  из печки,  из-за  тлеющих  угольков, долетел  скрипучий,  то  ли
женский, то ли детский, голосок:
     - Папашка! Папашка! Папашка францозиш!
     - Что это? - опустил клещи мститель. - Кто это?
     - А хер его знает, - устало  пожал  плечами пророк. - Ктото страждущий,
то ли дочка, то ли жена...
     - Кому она кричит?
     - Мне, кому  же  еще? Здесь  больше нет никого. Столько лет уже кричит,
кричит, кричит,  просит, просит, просит... Их  бин папашка,  папашка, хе-хе,
папашка францозиш... ля гер, ля гер...


 * КНИГА ВТОРАЯ *

     Пятеро в одиночке

     Down to Gehenna or up to  the Throne He travels the fastest who travels
alone.

     Riidyard Kipling

     Перед  тем как  приступить ко  второй книге повествования, автор должен
заявить, что претендует на чрезвычайное проникновение в глубину избранной им
проблемы.
     Да   существует  ли  вообще   здесь   какаянибудь  серьезная  проблема?
Обоснованы ли претензии автора на глубину?
     То и другое покажут  время и бумага,  автор  же  не может отказаться от
своих претензий, ибо любой солидной русской книге свойственна проблемность.
     Есть  в  Европе  легкомысленные  демократии   с  мягким  климатом,  где
интеллигент  в  течение  всей  своей  жизни  порхает  от  бормашины  к  рулю
"Ситроена",  от  компьютера  к  стойке  эспрессо,  от дирижерского пульта  в
женский альков и где литература почти так же изысканна, остра и полезна, как
серебряное блюдо  с устрицами,  положенными  на  коричневую  морскую  траву,
пересыпанную льдом.
     Россия,  с  ее  шестимесячной  зимой,  с   ее  царизмом,  марксизмом  и
сталинизмом, не такова. Нам подавай тяжелую мазохистскую проблему, в которой
бы  поковыряться  бы усталым бы, измученным,  не  очень  чистым,  но честным
пальцем бы. Нам так нужно, и мы в этом не виноваты.
     Не виноваты? Ой ли? А кто  выпустил джинна из бутылки, кто оторвался от
народа.
     кто заискивал перед народом,  кто жирел на шее народа, кто пустил татар
в  города,  пригласил   на  княженье  варягов,  пресмыкался  перед  Европой,
отгораживался   от   Европы,   безумно  противоборствовал  власти,   покорно
подчинялся тупым диктатурам? Все это делали мы - русская интеллигенция.
     Но  виноваты  ли  мы, виноваты  ли  мы  во  всем? Не следует ли  искать
первопричину нашего  нынешнего  маразма в наклоне земной  оси, во взрывах на
Солнце, в досадной хилости нашей веточки Гольфстрима?
     Подобными  размышлениями, однако,  не сдвинешь  с места  повествование.
Пора уже начинать, помолившись, и без хитростей...
     Итак, я уцелел. Я  уцелел, и рукава  смирительной рубашки не переломали
мой  позвоночник.  Я  уцелел  настолько,  что  даже не  совсем  и  уверен  в
достоверности лиц и событий "Мужского клуба".
     Нынче  я -  трезвый,  спокойный,  вдумчивый,  трудолюбивый гражданин, с
отлично   выправленными    документами,   водитель   малолитражки,    пайщик
жилкооператива,   спортсмен-любитель,  взыскательный   художник,   умеренный
оппозиционер,  игрок,  ходок,  знаменитость  средней  руки,  полуинтеллигент
полусреднего  возраста - словом,  нормальный москвич, и почти  никто  в этом
городе не знает, что у меня под кожей зашита так называемая "торпеда".
     Мне редко снятся теперь дикие  ритмизированные сны,  и, напротив, очень
часто   посещают   меня  логически  развернутые  воспоминания,  похожие   на
ретроспекции в нормальных книгах.


     Навигация  в  бухте Нагаево  заканчивалась к ноябрю,  и  до этого срока
колонны заключенных  круглыми сутками  тянулись от  порта  к  санпропускнику
через весь город.
     Впрочем,  центр  Магадана  выглядел вполне  благопристойно, даже по тем
временам шикарно:  пятиэтажные  дома  на  пересечении  проспекта  Сталина  и
Колымского  шоссе, дома с продовольственными магазинами,  аптека, кинотеатр,
построенный японскими военнопленными, школа с  большими квадратными  окнами,
особняк  начальника  Дальстроя, генерала  Никишова,  где  он  жил  со  своей
всесильной хозяйкой, "младшим лейтенантом Гридасовой", монументальный Дворец
культуры  с бронзовыми  фигурами  на  фронтоне  -  моряк,  доярка, шахтер  и
красноармеец, "те, что не пьют", так о них говорили в городе.
     Заключенные   своим  унылым  шествием   этого   прекрасного  центра  не
оскорбляли. Они втекали в  город по  боковым улицам  и на проспекте  Сталина
появлялись уже в том месте,  где каменных  домов  не  было и где  начинались
кварталы  деревянных,  но еще  приличных  двухэтажных бараков вольнонаемного
состава. Розовые и зеленоватые бараки, похожие на куски постного сахара.
     Заключенные любопытными и не всегда  русскими  глазами смотрели на  эти
домики, на тюлевые занавески и горшки с цветами. Возможно, эти мирные домики
в  конце их дальнего  пути  удивляли и немного  обнадеживали  их.  Еще более
приятен,  должно быть, был им  вид  детского садика с грибками-мухоморами, с
горкой в виде слона, с качелями, с крокодилами, с зайцами  -  вся эта мирная
картина,  на которую с  фасада  благосклонно  взирал  атлетически  сложенный
Знаменосец Мира Во Всем Мире.
     Затем колонны  следовали мимо ТЭЦ, мимо городской  цивильной бани, мимо
заваленного каменным калом рынка, где пяток якутов торговали жиром морзверя,
то есть нерпы, и мороженой голубикой, мимо новой группы жилых бараков, жилищ
ссыльных и бывших зеков, уже не покрашенных, не новеньких, а косых и темных,
как вся лагерная судьба.
     Наконец, появлялись сторожевые  вышки санпропускника, и на плацу  перед
этим учреждением следовала команда сесть на корточки.
     Колонна  приземлялась  на карачки и замирала.  Вертухаи  с овчарками  и
винтовками   наперевес,   словно  чабаны   среди   отары,   разгуливали  над
разномастными головными уборами, среди которых мелькали европейские шляпенки
и  конфедератки,  потрепанные пилотки  других  неведомых  малых армий и даже
клетчатые кепи.
     Когда Толя утром, в предрассветной  мгле, шел со своей окраины в центр,
в школу, навстречу ему текли эти колонны, одна за другой. Слышалось шлепанье
сотен  подошв, глухой неразличимый говор, окрики "ваньков", рычание собак. В
глухой  синеве  проплывали  белые  пятна  лиц,  иной  раз в глубине  колонны
ктонибудь затягивался цигаркой и  освещались  чьи-то  губы,  кончик  носа  и
подбородок.
     - Не курить! Шире шаг! - рявкал "ванек" и для страху щелкал затвором.
     Обратно, из школы Толе было по пути  с заключенными: их барак стоял еще
дальше  санпропускника, под  самой сопкой. В эти дневные часы он ясно  видел
лица заключенных и ловил на себе их взгляды.
     В первые дни после приезда с материка он ничего не  понимал и приставал
с  расспросами к маме,  к Мартину и тете Варе:  что это за люди  в колоннах,
бандиты, враги народа, фашисты, почему их так много? Взрослые отмалчивались,
щадили нежную душу юного спортсмена, врать не могли - сами еще  вчера шагали
в таких колоннах.
     Впоследствии  Толя привык  к заключенным и перестал  их  замечать,  как
пешеход в большом городе не замечает транспорта, когда идет по тротуару.
     Голова Толина уже была занята  обычными школьными делами, делами ранней
его юности: влюбленностью  в  магаданскую  аристократку,  полковничью  дочь,
Людочку Гулий,  переводами  из  Гете в ее честь, баскетболом  в ее честь,  а
также образом раннего Маяковского, поразившего воображение.
     ...черный  цилиндр  и плащ  с поднятым  воротником,  вызывающий взгляд,
нервические   губы...  "футурист  Владимир   Маяковский,   электровелография
Самсонова 1913 год Казань"...

     Я крикну солнцу, нагло осклабившись:
     На глади асфальта мне хорошо грассировать!

     Толя  шел  по  скрипучим   деревянным   тротуарам   проспекта   Сталина
пружинистым шагом, легко и  свободно, спортсмен, и одновременно  футурист, и
одновременно обычный советский школьник, а вовсе не последыш змеиной вражьей
семейки, не яблоко, что падает недалеко от яблони...
     Впоследствии  он понял,  с каким отвращением терпела  их на  себе земля
Дальстроя, какое странное  милосердие проявлял  к  ним  до  поры  до времени
любимый сын этой земли, город Магадан.
     Они писали  сочинения  на  вольные  темы:  "В человеке все  должно быть
прекрасно", "Нам даны сверкающие крылья". В окно смотрели четверо бронзовых,
"которые не пьют". Люда Гулий, как пони, покачивала  челкой, грызла колпачок
авторучки.  Сердце  Толи   Кокова  (секретного   фон  Штейнбока)   екало  от
прилежания. Какая удивительная школа! Какое счастье! Повсюду уже давнымдавно
введено раздельное обучение, мальчики  отделены  от девочек, а Толик сидит в
тепле  и  уюте,  пишет  про  сверкающие крылья, и  совсем  недалеко от  него
морщится  от  призрака  гнусного лебеденка - "пары"  -  божественная Людмила
Гулий,    дочь   полковника   из   УСВИТЛа    (Управления   северо-восточных
исправительнотрудовых лагерей).
     О юность, юность, золотые карнавалы! Гремящий джаз-оркестр политических
зеков, знаменитый тенор-гомосексуалист с пятнадцатилетним сроком, мелькающая
в вальсе, с задумчивостью пони, Людочка Гулий в белом  платье. Ах, если бы я
мог подсунуть ей свои "сверкающие крылья" и взять на себя ее чудовищный бред
по теме "Образ Печорина, лишнего человека своего времени", ах, если