рушил обстановку громким и веселым голосом:
     - Мы здесь. Кун, слушаем сообщение Шалашникова. Продолжайте, Яков. Кун,
конечно, сразу поймает вашу мысль.
     Яков  Шалашников в  его  кожаной  поношенной  куртке  был  бы  похож на
таксиста,  если  бы не очевидная близорукость.  Он приблизил к правому глазу
линзу на длинной деревянной ручке и стал читать.
     Это было эссе о развитии тоталитарного мышления в России.
     По мысли Шалашникова, в стране еще  не завершился процесс европеизации,
начатый  Петром Первым. Шалашников полагал,  что  нынешние ревнители чистоты
идеологии и непримиримой борьбы со всяким  инакомыслием,  изобретатели  всех
наших "чувств законной гордости", "обстановок огромного  трудового подъема",
"примеров подлинного патриотизма", суть не  что  иное, как наследники думных
дьяков, врагов Кукуя, ниспровергателей цирюлен, потных и вшивых прародителей
российской вековечной бюрократии.
     Докладчик  приводил  параллели  из  старомосковских  уложений и  статей
современных  идеологов.  В  шестидесятые  годы  эти  параллели,  конечно же,
вызвали бы бурю восторга, хохот до слез.
     Теперь слушали серьезно, не  проявляя  никаких эмоций. Один  из молодых
людей периодически собирал  прочитанные  страницы  и относил  их в  соседнюю
комнату. На столе перед докладчиком вращались диски маленького магнитофона.
     В  середине  доклада хлопнула  входная дверь,  и через  комнату  быстро
прошел, ни с  кем не здороваясь,  рослый человек средних  лет  с  тяжеленным
портфелем. Куницер заметил, что приход этого человека с портфелем вызвал как
бы  волну  облегчения в комнате, а две милые дамы-замухрышки обменялись даже
улыбчивыми взглядами.
     Со своего места в глубине  аргентовского продавленного дивана-  сколько
воспоминаний!- Куницер мог видеть, как пришелец в соседней комнате швыряет в
угол  свой портфель,  снимает  пиджак,  вешает  его  на  плечики, брнтвочкой
распарывает  саржевую  подкладку  и  извлекает  из-под нее  лист  тонкой, но
плотной  бумаги,  а  может быть,  и  не бумаги, а какой-нибудь особой ткани,
специально приготовленной для переноски под плеврой обыкновенного советского
пиджака.
     Тут человек поймал взгляд Куницера, но ничуть не смутился, а, напротив,
весело подмигнул и горделиво помахал листом, только  что вынутым из пиджака.
Аргентов же подошел и мягко притворил  дверь  и тоже подмигнул  Куницеру как
своему. Славная лошадиная  физиономия незнакомца так и осталась в зрительной
памяти, словно отпечаталась. СВЯЗНОЙ  - случайно подумал Куницер и, случайно
так подумав, догадался: ну конечно, это связной, их связной.
     Докладчик продолжал бесстрастным тоном:
     -  В  чем  мы  видим  смысл,  какова  цель  так  называемой  "наглядной
агитации", что  пронизала наше  общество  с  момента его  рождения,  а  ныне
превосходит  по  своим   масштабам   даже  сталинский  период?  Убеждают  ли
кого-нибудь  все эти  бесконечные  "идеи Ленина-  вечны",  "народ  и партия-
едины",  "наша  цель  -  коммунизм"?  Вдохновляют  ли  кого-нибудь  все  эти
многотысячные  фанерные,  гипсовые, мраморные,  чугунные  "ильичи"? Нет,  не
убеждают и не вдохновляют, но они и не призваны убеждать или вдохновлять.
     "Ильичи",  лозунги и диаграммы роста - это частоколы и сторожевые будки
старой Руси. Они очерчивают для  каждого  современного русского  его затхлый
провинциальный  мирок.  За  черту  -  ни  шагу!  То,  что  кажется  диким  и
бессмысленным   просвещенному   социалисту,  кажется  единственно  возможным
противникам западных Петровских реформ, то есть советским коммунистам.
     Российский социал-демократ,  разумеется, не просто сторонник Петровских
реформ, суть социал-демократии шире и глубже, но нам кажется,  что и в своей
практической  деятельности   мы   должны   учитывать   истоки   современного
бюрократизма, его историко-софический и национальный смысл. Наша борьба...
     "Вот что!  - подумал  Куницер.  -  Вот какое  дело! Аргент  организовал
социал-демократию. Лихо!"
     Хозяин дома из дверей кухни делал ему знаки - иди сюда!
     Куницер на цыпочках пересек комнату и вошел в кухню. Аргентов закрыл за
ним дверь.
     - Социал-демократический кружок, так я понимаю? - спросил Куницер.
     - Не кружок, а партия, - мягко поправил Аргентов.
     У него теперь появилось совсем новое качество - мягкость.
     В прошлом десятилетии  профессор был  настоящим  рок-нроллом  в кожаной
куртке, шумным, резким, теперь - мягкость.
     Может   быть,   мягкость-   стиль  семидесятых?   Или  это  только  для
сегодняшнего вечера, для новичка Куницера, чтобы не пугался?
     Партия, Кун, настоящая партия. Мы возродили русскую  социал-демократию.
Работаем  принципиально  иначе, чем  все  эти  легальные группки и комитеты,
вроде сахаровского. Помнишь наш злосчастный митинг памяти  жертв сталинизма?
Помнишь, как над нами  глумились бэкадешники? Уже тогда  надо было уходить в
подполье. Теперь мы  полностью законспирированы, а тебя я позвал потому, что
тебе верю, как себе. Дьявольски рад, что ты выбрался из своей пьяной дрисни!
Надо браться за дело Кун!
     Кухня теперь у Аргентова была чистая, будто вылизанная.
     Скромные  квадратные банки  для сыпучих  продуктов  стояли  на  полках.
"Чай", "Гречка", "Кофе", "Пшено", "Мука" - было написано на банках. Стол был
накрыт клеенкой с изображениями старинных автомобилей.
     Куницер  отвел глаза.  Вдруг, ни  с того  ни  с  сего, его стала  вновь
раскачивать  "лодочка"  дистонии: тоска,  глухомань,  безнадега-  носом  под
волну... восторг, надежда- выскакиваешь на гребень, вокруг простор...
     - Старик Аргентум, а без этого нельзя? - Он прижал ладонью глаза. - Без
партии-то  разве   нельзя?  Наука,  старик   Аргентум,  наша   наука,   наша
бесконечность,  а?  Старик  Аргентум,  что  скажешь о  науке,  о  музыке,  о
живописной природе  и, в частности, об Эльбрусе? Ты уверен, старик Аргентум,
что без партии нельзя?
     Аргентов присел на краешек стола и с милой улыбкой потер себе плешь.  У
него еще в студенческие  годы появилась отличнейшая плешь. Она  ему вовсе не
мешала. У него  было  особое качество, свойственное сильным  натурам: каждый
его  жест, гримаса, каждое слово и звук  - все говорило окружающим: "Да, это
я, вот я таков, перед вами законченный образ Никодима Аргентова!"
     Куницеру этой законченности всегда не хватало, всегда ему казалось, что
он  или перехватил, или  недобрал, а  в юности  он порой просто  страдал  от
ощущения собственной нелепости.
     - Нет, Кун, без партии нельзя. Помнишь, мы еще в молодости вычислили на
этой стене необходимость и неизбежность оппозиции. Жаль,  что не сохранились
эти  формулы...  - Чистый,  простой, умный друг задумчиво смотрел на залитые
вечерним солнцем крыши Москвы. - Понимаешь, кому-то надо начать.
     Почему  не нам? Мы вовсе  не мечтаем о терновых венцах,  но если  нужно
начинать,  если это  неизбежно, то почему не  нам  начать?  Не могут же  все
бесконечно говорить "а почему я?", ведь все равно  кто-то должен сказать  "а
почему не я?". Ведь это неизбежно, мы это  рассчитали... тогда почему же нам
с тобой так не сказать?
     - Логично! - "Лодочка" Куницера выскочила на гребень волны. - Вот это я
понимаю!  Присоединяюсь к вашей  партии,  старик Аргентум! Надеюсь,  чтением
докладов мы не ограничимся? Где я должен распространять прокламации?
     Он, конечно же, с разлету пошутил  насчет  прокламаций, но  взглянул на
лицо друга и осекся.
     - Ты,  Кун, для  начала разбросаешь нашу программу  в своем "ящике". По
нашим данным, у вас там вполне созревшая среда.
     Сверкающий  пенный  ветреный   простор  кипел  вокруг  "лодочки".   Вот
наконец-то  настоящее дело!  Хватит этого  пиздежа  в  буфетах  и  сортирах!
Прокламации, программы, активные действия!
     Хватит уже издеваться над интеллигенцией,  достаточно, хватит, конечно,
вполне достаточно!
     -   В  сущности,  наша  программа  почти  не  отличается  от  программы
исторической социал-демократии, но...  -  Аргентов  слез со стола  и  весело
крепко потер руки. - У тебя есть закурить?
     Куницер вытащил пачку "Житан". Аргентов насмешливо сверкнул глазками.
     - Нет, прости, я этого не курю.
     - Да ты всегда обожал "Житан"! - воскликнул удивленный Куницер.
     - Давно уже курю "Приму".
     Он приоткрыл дверь кухни и попросил:
     - Верочка, дай сигарету!
     Нечто странное почудилось вдруг ему в квартире, и  он застыл в дверях с
открытым ртом.
     Там,  в  большой комнате,  что-то происходило,  какое-то  деловитое, но
несколько  хаотичное перемещение мебели, шаги вразнобой,  голоса  вразнобой,
кто-то задавал вопросы, кто-то  бубнил ответы,  но главное,  что там было, -
странное молчание большинства социал-демократов.
     Лисье личико Верочки-замухрышки просунулось в кухню.
     - Аргентов, ОНИ пришли!
     - Кто "они"? - шепотом спросил он.
     - Они. Товарищи.
     Аргентов сильно раскрыл дверь. Из-под  его руки Куницер увидел ИХ, трех
молодых людей, двух почти мальчиков с пушистыми  бакенбардами и в модненьких
костюмчиках и третьего,  лет тридцати, с  университетским значком на лацкане
пиджака. Должно быть,  последний был выпускником юридического  факультета, а
первые двое, возможно, еще учились на заочном.
     Любопытно,  что Куницер не  испытал никакого особенного  волнения,  тем
более  страха.  Спокойно  он  сравнивал  ЭТИХ  с  ТЕМ,  с  призраком  своего
отрочества, вспоминал, как в том, в Чепцове, шипела страсть, и наблюдал, как
бесстрастны эти.
     Ни  тени  насмешки,  глумления  или жестокости не было  в трех  молодых
специалистах по отношению к арестованным социал-демократам. Спокойно и умело
они делали  свое дело - собирали  книги, бумаги,  бобины с  пленкой, пишущие
машинки, вежливо просили  открыть портфели. Все это выносилось на лестничную
клетку двумя другими молодыми людьми попроще, подсобниками.
     -  У  вас  есть  ордер  на  обыск? - строгим,  сильным голосом  спросил
Аргентов.
     - Да-да, конечно, - с некоторой рассеянностью, но очень вежливо ответил
"университетский значок" и предъявил ордер, словно проездной билет.
     Аргентов с  вызовом,  с треском поставил к столу стул, сел, водрузил на
нос  очки  и внимательно  стал  изучать ордер. Он показывал товарищам личным
примером, как надо держаться.
     Впрочем, все держались достойно. Куницер  вышел из  кухни и внимательно
всех  оглядел.  Вся  эта  сцена  показалась  ему  вполне  достойной  и  даже
нормальной: ничего особенного, обыск на явке  социал-демократов.  Лишь Нина,
забившаяся в угол дивана, была, казалось, на грани истерики.
     - Вот,  собственно говоря,  и  все,  -  сказал некоторое  время  спустя
"университетский  значок".  -  Кулакову,  Милосердову и  Гроссману  придется
отправиться с нами.
     "Пушистые  бакенбарды"  предъявили ордера на задержание  молодых людей,
Лети и Вани, а также связного Гроссмана.
     -  А  вас,  господин  Нолан,  ждут  в  отделе  печати  МИДа. - "Значок"
повернулся  к иностранному журналисту.  - Если угодно, мы  подбросим  вас на
нашей машине. Ведь вы сюда, - он впервые позволил себе слегка усмехнуться, -
ведь вы сюда на троллейбусе приехали.
     "Пушистые  бакенбарды"  подвинули  к хозяину дома листки  протокола  на
подпись.
     - А что с остальными? - резко спросил Аргентов.
     "Значок" задергивал молнию на своей папочке.
     - Ничего. Продолжайте чаепитие или расходитесь по домам.
     У нас нет инструкций по отношению к остальным.
     - Позвольте! Я хозяин этого дома!  - почти  вскричал Аргентов. Он  был,
казалось, почти взбешен неожиданной свободой. - Я Аргентов!
     - Никодим Васильевич, неужели вы думаете, мы не знаем, кто вы?  - мягко
сказал "значок" и надел  мягкую шляпу. - До свиданья, Никодим Васильевич. До
свиданья...  хм...  товарищи.  -  Уже  в  дверях  он  неожиданно  повернулся
непосредственно к Куницеру. - Всего доброго, Аристарх Аполлинариевич!
     - Идите в жопу! - неожиданно вырвалось у Куницера.
     Дикий  хохот  Аргентова  и  сдавленное  рыдание  Нины было  ответом  на
бессмысленную грубость. "Университетский значок"
     лишь  задержал  на  Куницере  свой  взгляд  и  только   лишь  чуть-чуть
поморщился.
     Дверь  закрылась  за  незваными   гостями  и  арестованными  Кульковым,
Милосердовым, Гроссманом, а  также за  иностранцем  Ноланом. Все  оставшиеся
сидели, не двигаясь, в полном молчании, а за окнами угасал бесконечный вечер
пыльного московского лета.
     В восточных окнах густела синева, и  лишь  на  шпиле высотного здания у
Красных  ворот еще светился отблеск заката. В западных окнах  пыльное золото
уступало место морской прозелени и тлеющим уголькам по всему  гребню  Нового
Арбата и Кутузовского проспекта.
     Куницер  и  Аргентов  старались  не  смотреть  в  окна. Всю  жизнь они,
страдавшие очень остро  от  утечки  времени, находили в  таких закатах некую
надежду, некий намек на будущее, некую музыку.
     Ждите кораблей, ждите кораблей, ждите кораблей... Теперь, и не в первый
раз, оба почувствовали, что зажились, если уж и за гранями заката не видится
им ни божественного, ни математического смысла.
     Ночь  опускалась,  ночь  опускалась,   ночь  опускалась...  В   зеркале
отразилась  неоновая  надпись "Мужская  обувь".  В темной  комнате никто  не
понял, из какого угла начала разноситься фраза:
     -  О,  несмысленные и медлительные сердцем,  чтобы  веровать всему, что
предсказывали пророки!


     Множество  болезней  вдруг   обнаружилось  у  Самсона   Аполлинариевича
Саблера,  у  Самсика.  И раньше, бывало,  плавали перед глазами белые  мухи,
кружилась  голова, покалывало  сердце,  хрипели  бронхи,  но раньше  он  эти
явления  болезнями  не считал,  а только лишь  жаловался чувакам -  херовато
сегодня маячу.
     Но вот сегодня утром на репетиции ковырнулся Самсик в полный  "отключ",
и  чуваки, перепуганные, притащили его в Институт "Скорой помощи", где у них
был свой  врач,  фан, джазмен,  френд  музыкантов.  Друга  на  дежурстве  не
оказалось, но их  под его марку все-таки хорошо  обслужили и  сделали полное
обследование  талантливого  организма руководителя  группы "Гиганты" Самсона
Саблера.
     Оказалось: а) обезглавленная гипертония, б) стеноз митрального клапана,
в)  язва  двенадцатиперстной кишки,  г)  полиартрит,  д)  бронхоэктатическая
болезнь - словом, жить можно.
     -  Вы, Самсон  Аполлинариевич, очень  много сделали сами для разрушения
своего организма, - сказала Саблеру премилая докторша с золотистыми волосами
и круглым степным лицом.
     - Скажите, пожалуйста, мы  не могли бы с вами где-нибудь встретиться? -
спросил Самсик, застегивая рубашку.
     - Отчего же нет? - удивилась докторша.  - Должна  вас предупредить, что
бронхоэктазы в вас развиваются из-за игры на саксофоне. Вы даже имеете право
на  компенсацию  вашего  здоровья  по линии врачебно-трудовой экспертизы.  Я
наведу справки.
     -  Большое спасибо, -  сказал  Самсик. - Я это учту.  Куском  хлеба  я,
значит,  обеспечен.  Однако  скажите,  пожалуйста, мы  не могли  бы  с  вами
где-нибудь встретиться?
     - Безусловно,  - решительно сказала докторша и  подписала рецепт  своей
размашистой сигнатурой - "д-р Белякова А.В.".
     Самсик спрыгнул  с кушетки, как  молодой. В глазах малость потемнело, в
боку малость закололо, но настроение было отличное - кайфовое!
     - Да вот  хоть сегодня  приходите на наш концерт  в НИИ рефрижераторных
установок! Сегодня будет полный кайф!
     Что значили  все эти  болезни  для Самсика по  сравнению  с  творческим
подъемом, который он в последние месяцы переживал? После  вытрезвилки, после
муниципальной  каторги  и  амбулаторной  психушки Самсик  собрался  уж  было
отчаливать  на третий берег Миссисипи, но передумал. Что ж, так и не сыграть
ничего  своего, не  раскачать никого своим  свингом?  Так и не  выразить мне
своего  тлетворного  поколения?  Так  и  не переоценить все  эти  ломбардные
ценности?
     Он  долго  горевал  за  ширмой у своей незаконной жены, Милки  Коротко,
долго отдавал  концы, мочалился в  смертной  тоске,  стыдясь  прожитых  лет,
страшась будущих и боясь, что их не будет.
     Милка Коротко  когда-то (кажется,  вчера)  была  клевым  кадром,  всюду
ходила за  музыкантами, из-за нее даже дрались (вот, вижу  - бежит  она  под
метелью в мини-платье, а за ней гонится Шура Скоп из ЦК ВЛКСМ, а позади, под
фонарем, бьются насмерть два парня, один в красном пиджаке, другой в желтом,
- то ли вчера,  то ли сто лет назад это было), а  сейчас Милка остепенилась,
растолстела и работает дежурной по этажу в интуристовском отеле.
     Все прошлое  Самсика  замутнилось в  те дни  лежания за Милкиной ширмой
каким-то гороховым супом, и лишь мелькали редкие цветные картинки, как будто
и жизни-то почти не было.
     -  Мой мальчик, мой старенький мальчик, - плакала над ним  Милка, когда
приходила с дежурства "под баночкой".
     Он  притворялся спящим и звал к себе сон. Он помнил еще то время, когда
ему снились ритмические  сны,  что были  гораздо  интереснее  жизни. Однажды
удалось вызвать нечто подобное...

     к ту ночь в горах, в заброшенном селенье
     среди сосулек, хвойных сталактитов
     увидел я Луну... она сияла,
     нет, не сияла, простенько висела
     над головой, как маленькая рыбка,
     как розовая рыбка с плавниками,
     с простейшим хвостиком и человечьим глазом.
     рыбешка была вышита по шелку
     товарным мулине, но безусловно
     была она Луной и поражала
     подобной трансформацией... я звал
     друзей каких-то, чтоб они взглянули
     на редкое явленье этой рыбки, сиречь Луны,
     полночного светила
     друзья не шли, не знаю, что там держало их вдали
     от сновиденья...
     я волновался - перистые тучи могли укрыть,
     могли бесследно рыбку
     укрыть от глаз... тут подошли друзья.
     Ну, где же рыбка? тучи закрывали
     бездонность неба... где твоя Луна?
     над головами нависали тучи,
     исчезла рыбка, но Луна осталась,
     она лежала в вате, словно брошка,
     как голова искусственного льда
     мелочно-белого висела над Москвою...
     над горною странен иль над Москвою?
     скорей всего, над тем и над другим...
     вот вам Луна! хорошая лунища!
     дружище безымянный рассмеялся
     подпрыгнул и извлек ее из тучи.
     и бросил наземь, и разбилась дуля
     на мелкие осколки цвета моря...
     цветы июля, жемчуг декабря...
     тогда открылось в вате наважденье -
     проем глубокий в темный лунный свет...

     Этот  сон потом повторился  несколько  раз, и,  хотя  Самсик знал,  что
происхождение его вполне элементарное  и идет от рыбки, вышитой на ширме, он
все-таки убеждал себя в глубоком, таинственном добром смысле этого сна.
     Вдруг   нечто  замечательное  действительно  произошло  -   сон  и  явь
сомкнулись.  Колодец в вате  невероятно  расширился, и по всей ночной синеве
облака   разбросало  барашками.  Осветилась   полированная  брусчатка  XVIII
столетия. По  ней  процокала  упряжка,  карета,  вся  в  завитушках  рококо,
процокала и остановилась  под белыми колоннами, едва лишь постукивая  задним
левым копытом и помахивая золотым хвостом.
     Самсик  поймал ноздрями запах влажной,  немного дымной Европы - горючий
сланец  вперемежку  с  кондитерскими  изделиями, кожа,  табак, металл. Очень
плотный темный шелк!  Платье,  темнее ночи, но тоже светящееся! Ропот платья
под ветром, ропот рыжей гривы! Некто женский сбегал по ступеням, пряча нос и
губы в черные кружева и блестя глазами.
     Скромные мастера прошлого оставили нам  в  наследие  шедевры  чугунного
литья. Вдоль шедевра чугунного литья прощелкало.
     прошелестело   платье    и,   как-то   мгновенно    вздувшись,   словно
распустившаяся темно-синяя роза, исчезло в карете. Это она! Алиса?
     Марина?
     Самсик  тогда вылез  из-за  ширмы, пошел  куда  надо,  спокойно  отлил,
почистил зубы, поскребся - все спокойно! - взял сакс, поц