ым шведом  унижается  за
крону,  никогда ей ничего  не скажу. Нечего ей знать  про  это  ничтожество,
помешанное на наживе, которому мало двух гардеробных совместительств, еще на
"Чайке" во Дворце бракосочетаний промышляет, помешан на наживе "французик из
Бордо". Сам буду девочке и отец, и муж.
     Он обернулся. Она  сидела  теперь  в  углу,  сжавшись  в  комок,  и все
смотрела на него непонятным взглядом.  Должно быть, она не отрывала  от него
взгляда и тогда, когда  он возился со  штанами  перед зеркалом.  Непонятный,
спокойный взгляд. Он  хотел  было уже поделиться с ней своими захватывающими
планами, как вдруг в  раскрытое  окно с улицы влетел  странный автомобильный
сигнал, похожий на лошадиное ржание, и Нина  вскочила, будто в ней отпустили
пружину, и, прижав к груди кофточку, подбежала к окну.
     Чепцов тоже приблизился и увидел внизу новенький и блестящий автомобиль
"Жигули". Так и есть, недаром народ зовет эти автомобильчики "жидулями" - из
автомобиля  вылез Аристарх Куницер,  да еще какой,  видите  ли, шикарный,  в
сером,   понимаете  ли,  костюме,  в  галстуке  с   толстым   узлом,  эдакий
свежачок-англичанин,  как  будто не  было на нем смирительной  рубашки,  как
будто не алкаш, а действительно ученый, талант, нужный народу кадр.
     Далее началось нечто, показавшееся Чепцову нелепым сном.
     Движения,  звуки,  дуновения,  запахи  -  все  было  полно  непонятного
зловещего смысла.
     Был  теплый,  погожий  вечер,  а  Куницер  под  окнами  снимал  с  носа
затемненные очки. Сверху, снизу,  сбоку  неслись эстрадные песни, в основном
зарубежные,  а Куницер внизу помахал Нине рукой и направился к их  подъезду.
Загорелись  закатными  отблесками  дома  за массивом  лесопарка, а  в голову
пришла ужасная догадка- у Нинки с Куницером связь! Лесопарк, полный ласковых
крошек, трепетал  верхушками, а Нинка мимо пронеслась  пулей и  выскочила из
ванной уже  в джинсах своих  и в обтягивающей рубашке, вцепилась  гребнем  в
спутанные  космы, закусила  губу. Ветер залетел в квартиру и  принес с собой
запах блаженного юга и забытого отрочества, а оттуда, из отрочества, выплыла
следующая  картина: вожделенная оторва, жена председателя ГубЦИКа, проезжает
мимо мальчика в громыхающем "Паккарде". Затем в  квартире появился Куницер и
был  тут же схвачен за  рукав Ниной и влеком ею  к  выходу, дабы не  услышал
постыдный крик "ля гер, ля гер". Крик все-таки раздался, и в нем  послышался
Чепцову оттенок торжества. Впервые послышался в бессмысленном крике какой-то
оттенок  чувства.  Куницер от  этого  крика  вздрогнул  и застрял  в дверях.
Медленно, будто в кино,  он обернулся и увидел в  углу прихожей хозяина, еще
не  вполне заправленного, с расстегнутой  ширинкой  и болтающимися рукавами.
Сильное чувство  полыхнуло  на лице  псевдоученого и  застыло отвратительной
гримасой.
     - Вы? - проговорил он. - Чепцов ваша фамилия?
     - Не ошиблись, Аристарх Аполлинариевич,-тихо, но внятно сказал Чепцов и
сделал приглашающий  жест  на кухню.  - Что же  торопитесь?  Прошу  на  чай.
Домашнее варенье. Земляника. Сам собирал. Ниночка варила.
     "Усыплю  бдительность  вареньем,  стариковскими манерами  и  неожиданно
ударю! Пусть Нинка посмотрит, кто тут настоящий мужчина!"
     Куницер  резко  шатнулся  к  нему.  Лицо его  теперь сверкало  латунным
блеском. Он будто бы трепетал. Псих.
     - Чай с вареньем? Благодарю! Не откажусь ни в коем случае!
     - Ля гер!  Ля  гер! Папашка францозиш! - Полина Игнатьевна явно была на
стороне потенциального врага.
     Куницер вдруг обхватил свою голову ладонями и стал на нее давить.
     - Вы  слышите  - ля гер?  Где  я прежде это слышал? Вы слышите? Мне  не
чудится? Папашка францозиш? - Он затравленно озирался.
     Нина повисла на его плече, потянула к дверям, жарко зашептала:
     - Мы опаздываем! Пойдемте, Аристарх!
     Она посмотрела из-за плеча Куницера на Чепцова, и лицо ее исказилось от
омерзения, гадливости - сгинь, мол, паук, нетопырь, нечеловек!
     Куницер тут с удивлением на нее посмотрел, как будто впервые увидел. Он
посмотрел потом на Чепцова. На Нину и  на Чепцова снова. Казалось, его тянет
к Чепцову  сильнее, чем к Нине, однако он дал себя увлечь за дверь.  Лязгнул
замок. Лифт ушел вниз.
     - Ля гер! Ля гер!
     Задыхаясь, мутясь,  хрипя, Чепцов отшвырнул ширму и  со  всего  размаху
залепил пощечиной ненавистную пасть Полины Игнатьевны.
     Впервые за двадцать лет  оборвался на полуслове крик полковничихи.  Она
глядела теперь  на  Чепцова ясными синими глазами. Ему  показалось,  что она
сейчас заговорит.  В  смятении  он закружил  по  квартире. Тесная  и  душная
квартира, хуже гроба! Все запахи, вся слизь, карболка, венгерский суп-гуляш,
штанишки, пот,  французские духи, французская трухлявая  женская  нечистота-
сдавили горло, бились в висках. Вся жизнь! Искупление...
     Искупление? Трюмо  поехало набок, разлетелись бумаги,  пишущая  машинка
беззвучно  трахнулась на  паркет.  Он рухнул  на то место, где  еще  недавно
лежала  Нина, и ощутил на липком лаковом полу новый прилив страсти. Вот так,
вот так,  ты  умрешь подо  мной, паршивая  сучка! Ушла  с подонком,  жидком,
декадентом, как  будто и не  было ничего, как будто  не исторический день  в
жизни семьи! Убью, заебу, разорву промежность!
     Очнувшись, он увидел перед  собой свою правую руку, что лежала на полу,
словно бревно.  Кисть  руки  сжимала лист бумаги.  Парализована рука?  Жаль.
Хорошая  была  рука. Много  внесла  ясности  в  классовую борьбу за  величие
Отечества.
     Вдруг  рука  свободно поднялась и приблизила к его лицу  смятую бумагу.
Вторая рука выбралась из-под туловища, чтобы бумагу расправить.
     "Боритесь  против нарушения  гражданских прав и за освобождение  героев
демократического  движения,   генерала   Григоренко,  Владимира  Буковского,
Натальи Горбаневской, Андрея Амальрика и сотен других!"
     Так,  теперь все ясно.  В растрепанных чувствах забыла  заказец, а ведь
именно за заказцем приезжала контра на "Жигулях".
     Так,  вздохни  облегченно   всей  грудью!  Как  все  прояснилось!  Надо
исполнить свой долг! Теперь все ясно - долг, честь, борьба!
     Все  пойдете  в тюрьму! Наука обойдется, незаменимых  нет!  Нинке  тоже
придется  похлебать  баланды.  Ради  долга  и  дочерью  должен  пожертвовать
патриот! Как Павлик Морозов! Нет, жидки, не подточить вам  жалкими зубенками
башен социализма!
     Он встал с пола, поднял зеркало, причесался, надел китель.
     Тоска  и  мрак  не  уступали  места  животному  патриотизму.  Старик  с
трясущейся челюстью смотрел на него из трюмо.
     Куницера  немедленно под стражу.  Семь лет  строгого режима  и  три  по
рогам! Ну, Нинке дадут не больше года,  конечно, она слепое орудие, и сейчас
не те  времена...  Это он,  подполковник Чепцов, сказал "не те времена"? Ох,
если б в те времена это было!
     Через несколько минут он был  уже готов для  исполнения  долга: выбрит,
застегнут, вся  вражеская документация, листы, копирки, уложена в старую, но
крепкую еще папочку с  золотом по муару  "Участнику  краевой партконференции
1952 года". Однако чего-то еще не хватало. Чего же? Водки, догадался он.
     Открыл  кухонный шкаф,  распечатал бутылку "Экстры", налил один стакан-
прошло!  Закусил  сухим  венгерским супомгуляшом. Второй  стакан  -  прошел,
подлец!  Высыпал суп  в  ладонь, махнул в  пасть.  Хорошо!  Вылил  в  стакан
оставшееся - пролетело! Пососал большой палец. Взял было плащ -  да ну его к
черту! Взял было - шляпу пошла ты на хуй!  Взял старую чекистскую фуражечку,
вбил  в нее  голову;  то ли  фуражечка  усохла,  то  ли  голова  разрослась.
Ну-ничего! Зеррр гуттт! Тррре бьеннн!
     Полине Игнатьевне цветок-ромашку-пласт-масс на прощанье.
     Молчишь, падла? Дай  поцелую! Спи,  дитя, в бессонном мраке ночи! Адью,
мадам! Ля гер!
     Старухи,  гревшиеся  на скамеечке  возле дома,  чрезвычайно  изумились,
когда из подъезда вышел незнакомый  полувоенный человек с красной папкой под
мышкой и  бодро зашагал к трамваю.  Спина,  зад,  боковики, затылок  -  были
неузнаваемы.


     Аварийная  ситуация возникла, когда  Аристарх Куницер, не  посмотрев по
сторонам, выскочил из боковой улицы на главную. Взвыли тормоза, остановились
оба встречных потока,  водители надрывались от мата, а голубой  "жигуленок",
как ни  в чем не бывало, сделал левый поворот  и  поехал по своему маршруту.
Среди всеобщего хая  водитель "персоналки" Талонов сказал  задумчиво,  глядя
вслед удаляющемуся частнику с женской головкой на плече:
     -  Если  московские девки  не прекратят заигрывать  на  ходу  с половым
органом, аварийность будет расти.
     Лежавший  сзади  Вадим  Николаевич  Серебряников гулко захохотал сквозь
сон.
     Нина смотрела  на  профиль  любимого Аристарха. Он, кажется,  даже и не
заметил  опасности  на  перекрестке. Он  кусает губы и  о  чем-то напряженно
думает, этот человек с моим любимым профилем.  Ах, как была счастлива Нина в
эти минуты - то положит голову на плечо любимому, то заглянет ему в глаза...
     даже  и  думать  забыла  о том, что час назад изнасилована  была мнимым
отцом. И вдруг любимый сам об этом напомнил:
     - Этот человек... этот Чепцов... он что, родственник твой?
     Нину чуть-чуть замутило. Что сказать? Ах, если бы любимый не сегодня за
ней заехал, а вчера.  Ну, не рассказывать же сейчас ему обо всех  этих диких
тайнах. Лучше соврать, лучше думать, что сегодня - это вчера.
     - Отец.
     Аристарх вдруг  круто  завернул направо из второго  ряда и, прямо перед
носом   огромного  бетоновоза,  пролетел  под  арку  какого-то  дома  и  там
остановился.
     - Он  был палач, твой  отец. Он  мучил  мою  мать. Тебя еще на свете не
было, когда он  был палачом.  Он  допрашивал  людей  с применением  пыток. Я
видел, как он бил локтем в глаз связанного человека.
     - Ты... видел...  как  Чепцов бил в глаз человека? - переспросила  она,
едва дыша.
     - Связанного человека, - жестоко уточнил Аристарх. - Локтем в глаз.  Ты
дочь палача.
     - Нет! - закричала она. - Нет! Нет!
     Аристарх положил голову на руль и закрыл глаза.


     Окно разрисовано морозом

     Морозные  ели, наползающие  друг  на  дружку.  Крылья  елок.  Несколько
звездочек.  Безжизненный праздник  морозного  окна,  и  лишь  наверху  возле
форточки желтый живой кружочек, масляный след луны.
     - Здравствуй, Толя. А где мама?
     Мартин вошел с  мороза, весело потер руки, снял  пальто, еще раз  потер
руки,  хлопнул Толю по  плечу  и  сел на  их уродский жесткий  диванчик. Он,
видимо,  был еще  весь в  делах, весь в  своих  хлопотах, рецептах, жалобах,
симптомах, и потому не заметил, что Толя курит.
     Толя  курил  папиросу "Казбек" и пил сладкий портвейн из большой темной
бутылки. Папиросы и вино он  нашел в  кухонном ящичке  через несколько часов
после ареста мамы. Теперь сидел за столом и тупо  курил первый в жизни табак
и тупо пил первое в жизни вино. Никаких ощущений не испытывал, кроме сухости
во рту. Безразлично, как сорокалетний  мизантроп,  втягивал и выпускал  дым,
глотал вино. Тупо глядел на Мартина.
     Мартин сидел на  диванчике,  прямой и  улыбающийся. Удивительно белые и
ровные  зубы,  подумал  Толя, мне бы  такие.  Совершенно  американские зубы.
Американцы отличаются великолепными  зубами.  У Ринго  Кида точно  такие  же
зубы.
     - Так что же? Мама еще не пришла?
     - Мамы нет, - спокойно сказал Толя. - Арестована.
     Мартин не вскрикнул и не вскочил, он только тут же закрыл лицо руками и
горько заплакал.
     Толя смотрел на Мартина как бы издалека, как  бы из зрительного зала на
экран.  Смотрел с  туповатым  удивлением - зрелище  широкоплечего  мужчины с
крепчайшей лысой головой, рыдающего, как дитя, было удивительным.
     - Бедная, бедная, - еле слышно повторял Мартин, и слезы прямо  катились
у него между пальцев и даже повисали на венозных сплетениях кистей.
     И вдруг Толя  как бы прозрел  - все  увидел остро  и в  истинном свете,
понял разницу между  своими  слезами и мартиновскими.  Толя тогда, несколько
часов назад,  плакал  не  сам,  в  нем плакал  маленький  мокрый зверек, тот
маленький Толик, который хотел быть обыкновенным комсомольцем и учеником, он
плакал  от страха перед  страшными переменами в  своей жизни. Мартин  плакал
сам, плакал по маме.
     Толя бросил свой табак и оттолкнул вино. Встал и подошел к Мартину.
     - Не плачьте, Филипп Егорович, - сказал он странным хриплым баском. - Я
уж все выплакал за двоих.
     Мартин услышал и вспомнил  про него. Пока он  плакал, закрыв лицо,  он,
конечно,  не  помнил  о  Толе,  он думал  о  маме. Может  быть, он вспоминал
какие-то минуты  их любви, печальной и стыдной любви между женской и мужской
зонами,  -  что может быть печальней и стыдней любви двух зеков? Может быть,
вспоминал и минуты  счастья - ведь  какая  же любовь  бывает без счастья? Он
опустил ладони и вытер лицо рукавом.
     - Толька, милый, ничего не бойся, - сказал  он своим обычным голосом. -
Толька, прости меня, но я буду молиться. За маму и за тебя.
     - Ваш алтарь они забрали, - сказал Толя.
     Мартин  встал на  колени  перед  пустым  углом, сложил  ладони  вместе,
приблизил их  к груди  и опустил к ним лицо. Перед ним  был пустой  угол, но
сбоку  стояла  шаткая этажерочка  с  маленькими  бюстиками  любимых  маминых
писателей - Пушкина, Блока, Маяковского,  Гете. Бюстики эти вырезал из кости
один  карантинский умелец-"придурок". Он  сделал это  по заказу  Мартина,  в
награду  за то,  что  доктор  помогал  ему "придуриваться" в  санчасти, где,
конечно, было теплее, чем в урановых рудниках.  Бюстики эти всегда чуть-чуть
дрожали,  потому что всегда чуть-чуть  дрожал барак, а вместе с ним и шаткая
этажерочка.
     - Филипп Егорович, научите меня молиться, - попросил Толя и встал рядом
с отчимом на колени.
     - Молится тот, кто верует, - тихо сказал Мартин.
     - А тот, кто хочет уверовать?
     - Кто хочет, тот уже верует.
     - Так  научите  меня  молиться,  - прошептал  Толя,  сорвал  с  пиджака
комсомольский значок и отшвырнул его прочь.
     - Повторяй за мной,  - глядя неподвижным взглядом в пустой угол, сказал
Мартин. - Патер ностер...
     - Патер ностер, - повторил Толя.
     - Патер ностер, кви ест ин целли, сантифицера номен ТУ УМ...
     - Патер ностер, кви ест ин целли, сантифицера номен ТУ УМ...
     Потом они  долго  молча  сидели  за  столом  и  не трогали ни  вина, ни
папирос. Когда отчим собрался уходить. Толя спросил его:
     - Филипп Егорович, вы ведь не врач, да? Вы священник, правда?
     - Нет, Толя, я врач, я окончил Харьковский  университет, но в лагерях я
помогал  своим  товарищам,  католикам,  осуществлять религиозные обряды. Мне
приходилось  отпевать  усопших,  венчать  и  даже  крестить новорожденных, в
лагерях  все бывает.  Можно  сказать,  что  я почти  священник.  Я  лагерный
священник. Толя.


     Третьего в  капеллу  искали Алик Неяркий и  Лев Андреевич Одудовский на
задах универмага "Детский мир". Зачем он им? Зачем им третий? Неужели трудно
вдвоем  осилить  банку?  Однако  такая  уж  выработалась  теперь  российская
традиция:  первую  бутылку  надо  взять втроем, выбрать  подъезд  погрязнее,
разложить на радиаторе закусон, задушевно малость попиздеть, обменяться, так
сказать,  жизненным  опытом.  Тоска,  генетическая  тоска по  уютным  жарким
"есенинским"  пивнухам,  по извозчичьим трактирам живет в  душе  московского
люда. Казалось бы,  созданы сейчас в 70-е  годы все  условия  для  домашнего
употребления спиртных напитков  - и телевизор, и санузел, но жив  московский
дух, и тянет он некоторых беспокойных горожан на перекрестки, в подъезды, на
мусорные баки, в "капеллы". Долго искать, конечно, не пришлось.
     - Вот стоит подходящий товарищ.
     У  витрины "Детского мира", лицом в просвет площади Дзержинского, глядя
на   импозантное   закругление  здания  КГБ  (бывшего  страхового   общества
"Саламандра"),  стоял  "подходящий  товарищ"  в  сильно  поношенном  военном
кителе, в  линялой фуражечке  и коричневых коротковатых брючатах. Объемистый
зад  товарища  был с некоторым вызовом выпячен в сторону гостиницы "Берлин".
Всей своей  позой,  небрежным навалом  на  барьер витрины  седой "подходящий
товарищ"  как бы бросал вызов судьбе и неумолимому  Хроносу. Красная папочка
торчала изпод  мышки "подходящего товарища", словно обрубок некогда могучего
крыла.
     - Безусловно интересный человек.
     Два  друга подошли к Чепцову.  Алик  без обиняков показал из-за  пазухи
горло "Попрыгунчика".
     - Ай'м сорри, сэр, не желаете участвовать?
     - Не пью, - последовал хмурый ответ. Черные глазки изпод серых косматых
бровей прямо-таки обожгли.
     "Знакомое рыло", - прищурился Неяркий.
     -  Ха-ха-ха, позвольте не  поверить,  -  весело  сказал Одудовский  и с
комическим ужасом помахал перед своим носом ладошкой, как бы отгоняя дыхание
"подходящего  товарища".   Лев  Андреевич  был  в   прекрасном  предвечернем
расположении духа.
     Уже  пропущено в Столешниковом  переулке двести красненького, в кармане
шевелится  десяточка, к  холостой жизни  вполне приспособился  -  ей-ей,  не
только в ваших ляжках смысл жизни, сударыня!
     "Подходящий  товарищ" на  юмор  не ответил,  но  лишь исторг из глубины
своей странный короткий рык-стон.
     - Все ясно! - Алик железной рукой  подхватил его  под руку. - Гоу, гоу,
конница-буденница!
     Одудовский  с   другого  боку  ухватился  за   красненькую  папочку,  и
новоиспеченная троица двинулась  вниз  по Пушечной,  удаляясь  от  "Детского
мира", а следовательно, и от Комитета  государственной безопасности, от этих
двух мощных учреждений столицы.
     Все  было  преотлично  организовано  Львом  Андреевичем: и  подъезд,  и
стакан, и  батарея  отопления. Тусклый свет из  закопченного  фигурного окна
падал на  кафельный в мозаику пол,  на котором сохранились еще древние буквы
"Товарищество Кронгауз, Москва- Берлин-Санкт-Петербург".
     - А  я вас где-то знаю, товарищ, -  сказал  Неяркий  Чепцову.  - Как-то
пересекались.
     - Да  вы мне давно запали в  душу, ледовый  рыцарь, - сказал  Чепцов  с
профессиональным намеком.
     - По голубому экрану?! - восхитился Одудовский. - Видишь,  Алик, ничуть
не упала твоя популярность!
     - По ресторану  "Националь", - сказал  Чепцов. - Грубости, девки, порой
рыготина... Все три смены прекрасно вас знают, мастер спорта.
     -  Кирьяныч! -  Алик обнял Чепцова. -  Лева, да это  же гардеробщик  из
валютного "Наца". Свой в доску, облупленный, хер моржовый!
     Алика уже две недели как снова отчислили из сборной  по  причине  вялой
игры и потери скорости. В самом деле, Алику снова хоккей надоел, и снова его
заинтересовала столица, но,  к сожалению, не творческий  труд ее заводов,  а
разного  рода  мужские  развлечения.  Он  был  неисправимым  мужчиной,  этот
популярный  спортсмен,  гудел и не тужил: по весу  и  физической  силе он не
уступит  теперь  и  Горди  Хоу,  а с защитными  линиями  в  советском хоккее
слабовато, еще в ножки поклонятся.
     - У меня дочь преступница, - глухо сказал Чепцов новым товарищам.
     - Нынче, командарм, только лошади не воруют! - гаркнул Алик.
     - У меня дочь государственная преступница, - пояснил Чепцов.
     - Понятие довольно широкое, - тонко улыбнулся Лев Андреевич,  подцепляя
двумя пальцами шпротину из банки и стряхивая с нее масло.
     Алик  глазам своим не  поверил  - грозный  гардеробщик из  "Наца" вдруг
заплакал.
     -Дочка...  девочка... воспитывал...  штанишки  стирал...  много  вложил
духовных и материальных... красавица, умница, государственная преступница...
вот полюбуйтесь, товарищи!
     Бельевые тесемочки, не очень-то уместные на красном муаре, разлетелись,
и появилась вражеская прокламация: "...боритесь против нарушения гражданских
прав и за освобождение героев демократического движения..."
     - Свобода, -  со вкусом произнес Н