он  побывал на десятках, а  может  быть,'  и на сотнях
дипломатических приемов и никогда их не чурался, не корчил снобских гримас -
"ох,  надоели, мол,  эти приемы",  -  никогда на этих приемах не было скучно
прогрессивному  советскому  писателю  Пантелею.  Всегда  он  наедался  здесь
вкусной  едой  и  напивался  вполпьяна  изысканными  напитками,  а иногда  и
закадрить даму здесь ему удавалось.
     И вдруг сегодня он глянул вокруг и ничего не узнал. Он не понимал даже,
люди  ли  это  вокруг или какие-нибудь  другие предметы. Он не  понимал даже
понятия "предметы", а понятие "вокруг" казалось  ему каким-то темным хаосом.
Ужас неузнавания притянул его к додоновской  колонне. Она почему-то была ему
знакома. Он смотрел на инкрустированный уральскими камешками завиток колонны
и в полном отчаянии  думал, что не может оторваться от колонны, что  если он
от нее оторвется, то с воем покатится по полу.
     Вдруг кто-то тронул его за плечо, и сквозь ничейное пространство к нему
проникло  слово  "привет".  Ток  пзредернул  его  от  затылка  до  пяток, он
обернулся и увидел Алису. Ее он узнал.
     Эту женщину. Эту женщину с ее быстрым и лукавым взглядом, с ее ртом, то
горьким,  то дерзким, с  ее шалой гривой  рыжих волос, эту штуку  из десятка
нынешних московских красавиц он признал сразу.
     -  На  вас  лица нет, Пантелей!  Что с вами?- проговорила она  и тут же
отвлеклась  взглядом  в  толпу,  устремила  в  толпу  свой   тайный  быстрый
сосредоточенный розыск.  - Можно  я тут с  вами  постою?  - спросила она, не
дождавшись ответа на сердобольный вопрос. - Мой муж вас очень уважает.
     Из  глубины зала с безнадежной тоской смотрело на них загорелое лицо ее
мужа, знаменитого конструктора тягачей.  Вдоль стены боком-боком с улыбкой и
бокальчиком подползал сучий хвост, очередной любовник.
     Пантелей вдруг, ничего  еще  не  понимая, но с  бурной радостью схватил
даму за слабое плечо и повернул ее к себе. Страх откатывался по  необозримой
анфиладе комнат в зеркала, в пустоту, и шум его затихал.
     -  Мон амур, - сказал Пантелей  Алисе. -  Тебя  мне Бог  послал. Ты мое
спасение.
     Странно:  она  не  вырывалась,  а внимательно смотрела  на него,  и  он
чувствовал  пальцами  сквозь  расшитую  золотой   ниткой   ткань  ее  теплую
податливую кожу.
     Между  тем  приблизился  любовник в  английском долгополом  сюртуке,  в
канареечном  галстуке,  с   насмешливыми  ленивыми  глазами  распутника  под
сократовской плешью недурака.
     - Приветик, приветик, - загнусавил он. - Сколько  народу собрали, и все
ради   нескольких  строчек   в  газете.   Пантелюша,  ты  чего  это  держишь
малознакомую даму за плечо? Отпусти.
     - Сейчас ногой по яйцам получишь. - сказал ему Пантелей.
     -  Ну  вот,  здрасьте,  -  развел руками любовник.  -  Завтра в газетах
напишут: "Прием прошел в холодной враждебной обстановке".
     Шутка, должно быть, играла важную роль в обиходе их любви. Алиса хотела
уже рассмеяться, но  шутка  пролетела  мимо,  и  лицо  чудной дамы замерло в
молчаливом покорном ожидании своей судьбы.
     Конструктор  тягачей,  чуя  неладное, пробивался сквозь дипломатическую
толпу, как его детище пробивается через белорусский лес.
     - Мон амур! - громко  повторил Пантелей. Ему казалось уместным  назвать
сейчас  предмет по-французски. -  Ты моя судьба. Только  сейчас я понял, что
это тебя я вижу уже несколько лет во сне.
     К  ним повернулись лица всех оттенков кожи,  и  Пантелей  подумал,  что
форум достаточно представительный для объяснения в любви.
     -  Леди  и товарищи!  - сказал он с  любезной  улыбкой, разворачивая за
плечико  безмолвную  Алису  и  как  бы демонстрируя ее  всему  залу. - Прошу
обратить  внимание.  Интересное  явление человеческой  психики. Я  вижу  эту
женщину  во сне  уже много  лет, хотя  наяву совсем  недавно  и  плохо с ней
познакомился. Вообразите, мне казалось  даже, что я гладил ее бедро,  именно
это бедро, которое сейчас  передо мной, ошибиться я не  мог, хотя никогда не
спал с этим бедром.
     Он  отпустил  плечо Алисы и благоговейно провел ладонью  по ее бедру, и
впрямь   -  путь,  который  прошла  его  ладонь,  показался  ему   знакомым,
беспредельно милым и единственно возможным путем.
     - Вот все, что я хотел сказать. Прошу простить. - Он поклонился Алисе и
шаткой, но быстрой походкой направился к выходу.
     Пройдя  без  особых  приключений  словно президент по  коридору  сквозь
расступившуюся  толпу, Пантелей вдруг  запнулся  перед  столом,  за  которым
стояли три красавца бармена, а под руками у барменов на белоснежной скатерти
толпилось  общество, гораздо более  блистательное, чем  в  залах посольства.
Здесь были и "Гордон джин", и "Чинзано драй", и "Королева Анна", "Арманьяк",
"Мумм", "Кампари", "Реми  Мартен", "Баллантайнз", "Смирнофф", "Бенедиктин" в
окружении гвардии "Швепса" и "Колы".
     Пантелей  остановился  возле   этого  стола  и  оглянулся.  Ему   вдруг
показалось,  что  он загипнотизировал  всю толпу  своим  сообщением о  бедре
Алисы.  Может  быть, так  оно  и  было,  хотя  бы отчасти, ибо Пантелей смог
совершенно  беспрепятственно загрузить большой картонный  ящик великолепными
напитками и беспрепятственно покинуть посольство неопределенной страны.
     Лишь только уже на улице в пустынной тишине он услышал крики погони. Он
спрятался под арку какого-то дома, и погоня, словно  в средневековом Париже,
пронеслась мимо. Восторг охватил его. Сейчас вернусь  домой и все это опишу.
Только  бы  не забыть:  Алиса, я, похищенные  спиртопродукты... главное,  не
забыть, что погоня пронеслась мимо, как в средневековом Париже! Он  выскочил
из-под  арки  и, петляя по переулкам,  быстро замел следы. Как хорошо жить в
ночное пустынное время!
     Пантелей вынул из ящика и расставил вдоль тротуара все свои трофеи, все
разнокалиберные,   и  разнофигурные,   и   разноплеменные   бутылки.  Он  не
сомневался, что кто-нибудь  скоро появится и увезет его куда-нибудь из этого
чудного  московского переулка,  где прохладные и  безвредные  тайны  кошками
перепрыгивают с крыши на крышу. В самом деле, не век же ему здесь сидеть.
     Четыре  хрустальных  глаза появились в  темной утробе, и вскоре выехала
под  фонари  огромная  "Импала",  из которой  махала Пантелею пьяная женская
рука.
     Любовница Пантелея А.Пантелея швейцарская  подданная мадемуазель Мариан
Кулаго...
     ...прохладные  и  безвредные тайны  кошками  перепрыгивают  с крыши  на
крышу... Только бы не забыть!
     ...и старый  друг  Пантелея третий заместитель  шестого  вицепрезидента
международного Пен-клуба ехали вместе по ночной невинной Москве.
     Невинная Москва!
     Пантелей уселся на край  тротуара, рядом со своими  трофеями, изображая
из  себя  уличного  торговца.  Пусть  видят  идеологические диверсанты,  чем
торгуют в Москве уличные торговцы, каков ассортимент!
     -  Пантик,  Пантик,  вот наконец и  ты!  Теперь  ты у нас на  крючке! -
завизжала Машка и выскочила из машины.
     Она  была  в  своих неизменных  джинсах  и красной рубашке,  завязанной
калифорнийским узлом  под свободно шевелящимися грудями, в которых, конечно,
скрывался  идеологический заряд необычайной силы.  Б-р-р!  Между рубашкой  и
джинсами поблескивал эпицентр идейной борьбы  между Азией и  Европой, Машкин
потрясающий  живот.  Она  была  очень  хороша, как  всегда по  ночам,  когда
перебиралась через пол-литровую отметку.
     Затем появились жирафьи ноги в стоптанных  башмаках "хашпапис", а вслед
за  ними и  все  туловище  так  называемого вицепрезидента,  который  больше
походил на спившегося центрового баскетбольной команды.  Он почесал пятерней
свой заросший  затылок,  увидел  вдруг  всю мою коллекцию, расставленную  на
тротуаре, и, дико вскрикнув, отпрянул на шаг.
     - Нет, не хочу! Снова ООН? Снова ЮНЕСКО? Хотя бы месяц можно без этого?
Пантик, помоги! Манечка, держи меня за нос!
     Мы все трое тут обнялись и спели песенку нашей далекой весны:

     И нам ни разу не привидится во снах
     Туманный Запад, неверный лживый Запад...

     Итак,  поехали!  Куда? Подальше! Подальше  от  Лондона, от  Парижа,  от
Москвы,  поближе   к  нашей  весне,   к  нашей  пьяной   безобразной   такой
безвозвратной весне.  Патрик  по-идиотски газовал,  нелепо втыкая  скорости.
Машина ревела, дергалась, ее организм, расшатанный бесконечной пьяной ездой,
очень  страдал. Мы пели теперь славную американскую песенку  о тех подонках,
что пишут  на  райских стенах и  потому  обречены  скатывать  свое  дерьмо в
маленькие шарики.  Пусть катают! А те,  кто читает их премудрости, пусть эти
шарики жрут!  Мы ехали, пели и  рыдали  друг у друга на груди,  а Машка  тем
временем, рыдая,  проверяла  пальчиками - все  ли на месте.  Мы долго ехали,
пели  и  рыдали,  пока  машина не понеслась  на бетонную подпорку  гостиницы
"Минск".


     Хирург-педиатр-ревматолог-кардиолог-фтизиатр
     Геннадий Аполлшариевич Мальколъмов
     рассказывает о своей молодости
     неизвестно кому неизвестно когда
     по телефону в неопределенном направлении
     Мы  трое,  Машка,  Патрик  и я, познакомились  в августе 196... года  в
госпитале Организации Объединенных  Наций в джунглях Катанги. Я приехал туда
в качестве искуснейшего советского  специалиста по африканскому туберкулезу,
а Патрик американским  костоправом, а Машка, или, как она  тогда называлась,
мадемуазель Мариан Кулаго, была христианской сестрой милосердия.
     Работа нас там не слишком  обременяла: основным  нашим  пациентом  было
немногочисленное  племя охотников-пигмеев  с  Западного побережья.  Каким-то
образом пигмеи прослышали о нашем госпитале, об ооновских пайках, снялись со
своих насиженных мест, прошли по джунглям сотни километров и явились к нам -
лечиться. То-то  было  веселья! Мы их всех  госпитализировали  -  и взрослых
охотников, и детей, и девушек-пигмеек, и старух.
     Госпитализировали мы  и богиню племени, странное светлокожее существо с
раздутым  животом   и  расползающимся,  как  две  пуховые  подушки,   задом,
безмолвное  существо,  лежащее   на  ритуальной  подстилке  с   раздвинутыми
подтянутыми вверх на петлях ногами.
     Любопытно  было наблюдать  отправление  культа  Метамунгву  (так  звали
богиню). Все племя  становилось вокруг, женщины  отдельно, мужчины отдельно.
Все  пели.  Мужчины  по  старшинству  подходили  к  богине   для  совершения
ритуального полового акта, а женщины целовали богиню в лоб и совали ей в рот
кусочки пищи, которые она тут же быстро прожевывала и глотала.
     Метамунгву потрясла воображение  всего  мужского  персонала  госпиталя,
тогда  как  наши дамы,  за  исключением  Машкн,  не  находили  в  ней ничего
особенного.
     По вечерам,  когда все  мы  собирались на  веранде над озером, я  часто
советовал Патрику принять участие в ритуале,  и он,  глядя в  упор на Машку,
обещал, что так и сделает, и в самом деле вскоре стал прогуливаться во дворе
гаража, где стоял  помост с богиней,  пытался с ней заговорить, шутил, читал
ей газеты и стихи Эзры Паунда и вдруг - все даже ахнули - приучил ее курить.
С  тех пор Метамунгву в перерывах  между актами и едой только  и делала, что
попыхивала сигаретой.
     Пигмеи  пришли  в священный  ужас и, кажется, договаривались  укокошить
мистера  Тандерджета.  Думаю,  лишь  счастливая  случайность   спасла  тогда
искусителя. Однажды он догадался сунуть в рот богине горлышко бутылки, и та,
нахлебавшись "Блэк  энд уайт", вдруг впервые за долгие десятилетия села и на
приличном  испанском языке спела в честь Патрика  эпиталаму  примерно такого
рода:


     Патрик Тандерджет
     Чикито с длинным носом
     И ангельской улыбкой
     Патрик Тандерджет
     О принц
     О розы ночи
     О Патрик Тандерджет!


     Пигмеи  при  виде этого зрелища  и  при  звуках  эпиталамы  пали  ниц в
ожидании конца  света. Директор госпиталя, профессор Аббас,  тогда  вызвал к
себе Патрика и запретил ему дружбу с загадочным существом.
     Как смеялась тогда Машка, как она тогда смеялась! Машка...
     Машка...  мадемуазель Кулаго... Как  странно сейчас  вспоминать, а ведь
было и  у  нас с ней "шепот,  робкое дыханье" в  африканском кустарнике. Кем
была  она тогда, нынешняя московская иностранка, потаскушка, пьянчужка?  Она
была  тогда  русской француженкой, эмигранткой в третьем поколении.  Чиста и
радостна, как ранняя зарница христианства.
     - Мой  дедушка был  военный,  -  лепетала она,  - сначала кавалерист, а
потом летчик. Он очень много воевал, тре бьен, а потом отступил с войсками.
     - С какими войсками? - интересовался я.
     - С нашими войсками. С русскими. Отступил в Европу.
     - Ты  ошибаешься,  дочка,  - говорил я, целуя  ее туда-сюда. -  Русские
войска никуда  не отступали.  Отступили белью, всякая  шваль антантовская, а
русские, то есть красные, остались.
     -  Ну что ты,  милый!  -  Она расширяла  глаза.  -  Русская  армия  вся
отступила, а красные - это китайцы, латыши и евреи.
     Еще матросы и чекисты, - добавляла она, подумав.
     - Умный у тебя дедушка, - говорил я.
     - Неглупый, - соглашалась она.
     Как она входила, я помню-помню, как она входила на утреннюю  докторскую
конференцию в своих полотняных штанах и  джинсовой рубашке, эдакая чертовка,
рассыпала сигаретный пепел, говорила  птичьим своим голоском: "Сава!", и все
доктора:
     русский,   янки,   японец,  итальянец,  финн,  поляк  и  главный  врач,
пакистанец Аббас, - отвечали  ей со своими  национальными улыбками "сава", и
под флагом ООН в дебрях Катанги воцарялось благоденствие.
     Тем временем влюбленный Патрик  Тандерджет весьма страдал.  Однажды  он
пришел^ко мне под сильным газом и сказал, что ему не дает спать одна большая
мысль. Какая же мысль? А вот какая: с одной стороны, мисс Кулаго как русская
по  крови  принадлежит  мне,  но с другой  стороны,  она  все-таки гражданка
западной  державы,  то  есть  Свободного  Мира,  а из  этого  можно  сделать
противоположные выводы.
     - Патрик,  ты  же  умный  человек, -  урезонил я его,  -  и  ты  должен
понимать, что мир держится на очень шатком равновесии.
     Мощь стран Варшавского пакта  так огромна, что ты и представить себе не
можешь.
     - В самом деле? - удивился он.
     - Клянусь! Кроме того.  Пат, не забывай, что сейчас нас осеняет голубой
флаг ООН, надежда всего человечества.
     Он  ушел в ночь и долго  хрустел  валежником  в  лесу возле  госпиталя,
вспугивая стайки обезьян и одиноких гиен.
     Однажды я прочел Машке стихи  Гумилева  про изысканного жирафа  с озера
Чад. Она удивилась; ты советский,  а читаешь стихи русского поэта? Ах, Маша,
Маша... В другой раз она услышала у меня записи Окуджавы и вдруг заплакала -
что это, откуда, чей это голос летит из советской пустыни? Она вдруг поняла,
что страна, из которой прибыл ее африканский любовник, ей неведома.
     Наши  эротические  ночи  шли  одна  за  другой, и  мы  засыпали  обычно
опустошенные и счастливые, словно чемпионы после удачных стартов, но однажды
меня вдруг одолели воспоминания  о  прошлом, о юноше фон Штейнбоке, о сопках
под  луной,  о зеленой  звездочке  над  магаданским санпропускником, я забыл
тогда о Машке и стал молиться. Вдруг она вздохнула рядом:
     - Как же они верят тебе?
     Я и сам не очень-то понимал, почему ОНИ мне верят. Собственно говоря, а
почему  бы  ИМ мне  не верить?  Я  отлично  просвечиваю  рентгеном  пигмеев,
накладываю пневмотораксы на разлохмаченные легкие,  даже богине Метамунгву я
назначил  инъекции   стрептомицина  и  витамина  В-прим  и   этим,  конечно,
способствовал укреплению престижа своей великой  отчизны,  развеял еще  одно
смрадное облачко  антисоветской пропаганды  племен  Малави. Почему бы ИМ  не
верить мне?
     Мы с Машкой  так  были заняты  друг другом, что  даже не  заметили, как
вокруг  началась  война.  На горизонте,  кажется,  что-то горело,  персонал,
кажется,  нервничал,  крутил  ручки  транзисторов, откуда  верещали  дикторы
по-французски, по-английски, по суахили, но мы только смотрели друг на друга
и улыбались. Машка, кажется, всерьез собралась замуж за меня.
     Однажды мы с  ней  сентиментально  скользили  в двухместной байдарке по
озеру, когда низко над водой пронесся реактивный самолет  с какими-то дикими
опознавательными знаками. Длинная полоса фонтанчиков молниеносно прошла мимо
байдарки и погасла  вдали, а спустя минуту над водой вздулся кровавый пузырь
и всплыл крокодил с распоротым брюхом.
     -  Вот бы я начистил  хавальник этому фрукту  за  такие хохмы!  - не на
шутку рассердился я.
     -  Какой ужас! Начистил! Хавальник! Фрукт! Хохмы! Что это? Кес ке се? -
смешно  морщилась Машка. Эмигрантское ее  ухо  не всегда  выдерживало  новых
современных перекатов "великого-могучего-правдивого-свободного".
     А самолет уже возвращался,  плевал  огнем, и крови в  озере становилось
все  больше, а на  берегу  загорелся инфекционный  барак  и баобаб во  дворе
госпиталя.
     Последовавшая  за  этим  ночь  объективно   была  вполне  ужасной.  Бои
приближались к нашему благословенному озеру. Уступы  гор то и дело озарялись
вспышками огня, джунгли оглашались близким лаем автоматов.
     Весь персонал собрался в библиотеке. Католики (их было большинство)  во
главе  с отцом Клавдием  то  и дело вставали  на  колени  перед  портативным
алтарем,  мусульмане  вершили  намаз, буддисты  сидели с закрытыми  глазами,
Тандерджет с  механикомуругвайцем  Ланцем  давили одну за другой  "Блэк  энд
уайт", а я  читал Машке  вслух учебник  дарвинизма  для  советских  школ. Ты
должна знать, бэби, какое воспитание получил твой будущий муж.
     Этот  учебник я повсюду возил с собой. Там была картинка,  изображающая
ужасный мир  доисторических животных, крайне неприятный  глазу  современного
владыки  Земли. Под  водой, например,  с  хищными  поползновениями  двигался
стремительный морской ящер.  В воздухе  носились  друг  за  другом когтистые
клыкастые  перепончатые  птеродактили.  На  берегу  под  гигантским   хвощом
раскорячился безумный  плезиозавр.  Поражало  обилие  бессмысленных  тварей,
одержимых одной  идеей - сожрать  кого-нибудь,  и  побыстрее,  пока тебя  не
сожрали.
     Однако  самым  интересным  персонажем   картины   был,  конечно,  некий
незадачливый  динозавр,  лишенный  головы.  Все  у  него  было  на  месте  -
колоссальное мускулистое и мясистое тело,  длиннейший хвост, колоннообразная
шея, не хватало лишь маленькой детали - головки, вес  которой, как известно,
у динозавра равен одной семитысячной части веса всего тела. Кто-то несколько
месяцев назад откусил ему голову, он даже и заметить не успел, кто именно, и
теперь бедолага меланхолически шлепал по мелководью, обескураженный тем, что
нечем кушать, да и  пищи, собственно говоря, не было видно,  ибо рот и глаза
располагались у него все-таки на голове.


     ОТ  АВТОРА.  В  этом  месте  мы  прервем   телефонную   бубню  Геннадия
Аполлинариевича для того, чтобы рассказать о любопытной связи явлений.

     Когда-то  в  позапрошлом  мокром  десятилетии  Самсик  Саблер, лежа  за
голландской печкой на продранной  раскладушке, вообразил вдруг себя поэтом и
записал на манжетах нечто в таком роде:

     Проклинаю, икаю и вою!
     Затаиться, свернуться и ждать,
     Чтобы в папоротниках и хвоях
     Липкой гадиной жизнь продолжать,
     Чтобы в древних гигантских секвойях,
     Уцелевших в пожарах земли,
     Никогда не встречаться с тобою,
     Не пускать в ручейки корабли.

     С кем - с тобою?  Какие корабли? Какие ручейки? - уныло  морщился поэт.
Стих стоил бы по скромному  подсчету двести старых  рублей, будь в  нем хоть
гран  здравого  смысла, не  говоря уж о  звонкой  рифме, недюжинной  хватке,
самовитости, боевитости, этих неотъемлемых качествах советского стиха.
     Позднее, уже в годы славы, скульптор Радий Хвастищев отказался в пользу
секретаря МОСХа от соискания "Государыни"
     и получил за это под маст