омые, чуть ли не колымские усвитловские глазки.
     Патрик  отвернулся, облокотился  на  парапет  и  стал  смотреть  в воды
мазутной  красавицы.  Он  выпятил задницу, свитер его задрался, и обнажилась
волосатая елочка, ползущая с ягодиц по хребту. Получалась нелепица: жесткий,
цепкий,  пронизывающий,  прекрасно  отработанный  взгляд   седого  супермена
упирался  теперь в  малопривлекательные  ягодицы  и таким  образом  пропадал
втуне.
     - Тандерджет, - проговорил наконец красавец голосом Уиллиса Кановера. -
Машина,  взятая  вами  вчера  в  гараже  посольства,  находится на  штрафной
площадке ГАИ.
     Патрик  закинул  воображаемую  удочку и  беззаботно  замурлыкал песенку
"Гоу,  Джонни,  гоу".  Красавец  оскорбленно  взвизгнул  уже  совсем  другим
голосом:
     - Мистер Тандерджет! Вы забыли  о цели вашего приезда  в эту страну! Вы
пропустили  коктейль на  уровне замминистра  просвещения! В  каком  виде  вы
ходите по городу? Что за подозрительный тип с вами? Вы позорите белоголового
орла!
     Патрик виновато пукнул.
     - Сэр, он ухаживает за другой белой головкой,- сказал я красавцу.
     - Ах, вы понимаете по-английски, -  смутился красавец. - Простите, я не
хотел вас обидеть. Вы европеец?
     - О да!  Я сын этого континента с  изрезанными  берегами,  - с туманной
гордостью ответил я.
     -  Господа, прошу вас. садитесь в машину. Ведь здесь вам не Калифорния.
Посмотрите, там возле моста фургончик "Белье па дом"... вы понимаете?.. а вы
говорите о таких серьезных вещах!
     Патрик вдруг повернулся и завопил проезжающему такси:
     - Шеф, стой! На Пионерский рынок подбросишь?
     Уже в такси я спросил Патрика:
     - Кто этот красавец?
     - Из посольства. Стукач номер один.
     Мужской клуб
     - ...Когда-нибудь, о  Небо, в недалеком будущем или прошлом вырастут из
шлакобетона,  поднимутся  из  металлолома высокие хрустальные дома-бокалы  с
пузырьками внутри, и  никто не будет кушать ничего живого, потому что  жизнь
будет, как шампанское!..
     Так  утешал  себя,  смиряя  страшную  утреннюю  дрожь,  Лев   Андреевич
Одудовский.  Вместе с  собачкой Мурой  стоял  он,  как  обычно, в  полуживой
очереди "Мужского клуба". Мура бегала на поводке вокруг дрожащих ног хозяина
и была  в  очень  дурном  настроении.  Холодный  грязный ветерок  вздувал ей
шерсть,  забивал  всяческой  базарной  гадостью  глаза.  Старая,  маленькая,
четырежды  уже рожавшая  Мура утешения хозяина знала наизусть,  ни  малейшим
образом  не  верила в  эти хрустальные дома-бокалы,  а  неизменная  утренняя
дискуссия  по  национальному  вопросу  в   "Мужском  клубе"  ее   несказанно
раздражала.
     -  Мурочка, потерпи,  родная,  сейчас откроют, -  умоляюще  шептал Петр
Павлович, и собачка, понимая его головокружение, его воздушные ямы, терпела,
только лишь рычала на гнусные облеванные ботинки алкоголиков.
     - А ты что это, Алька,  усики себе заделал?  - спросил Ким,  грузчик из
овощного магазина. - Может, в грузины мылишься?
     Алик Неяркий, в недалеком прошлом первейший хоккейный бомбардир, сложил
на груди обнаженные руки, похожие на удава.
     переваривающего нескольких кроликов, и только лишь усмехнулся в ответ.
     -  А  по-твоему, грузин не человек? - бабьим  голосом завопил  на  Кима
нервный сантехник Суховертов. - Ким, блядь позорная, шовинист сраный, я тебя
спрашиваю - грузин не человек?
     - Напросишься,  Суховертов, напросишься, мордва болотная, - постукал на
него зубами Ким и отвернулся, взялся глядеть на разделку мяса за стеклянными
стенами рынка.
     Там в кафельном полукружье культурные молодчики  в  фирменных  очках, в
тугих зарубежных майках бойко шуровали  топорами,  разваливали туши на куски
по научной  системе.  Зрелище  это  всегда успокаивало  Кима, когда  терпеть
скрытых чучмеков и жидовню не было уже мочи.
     -  Курва  вообще-то какая, товарищи, - постукал  зубами, ни  к  кому не
обращаясь, интернационалист Суховертов и стал смотреть, чтобы успокоиться, в
угол складского забора на ржавую лебедку, верстак и спинку кровати, на  кучу
всякого  старья,  тряпок,  яичных прокладок,  пакетов из-под  молока. Его по
утрам успокаивало зрелище металлолома и  утиля. Втайне  он  полагал, что это
его последний  резерв,  что в  критический момент подожжет  все это  и  хоть
немного  погреется у  костра,  а  из железа  соорудит  хоть  какоето подобие
пулемета для отгона социал-шовинистов, то есть китайцев.
     -  А  Ким  правый,  правый!  - громко заговорил только  что  подошедший
Ишанин, седой московский  хулиган тридцатых  годов.  -  Понаехала деревня  в
Москву  без прописки,  все  булки потаскала. Крендели,  ребята, с Казанского
вокзала центнерами вывозят, ебать меня за пазуху! Ух суки проклятые, а мы за
Россию воюем, жилы тянем за советское дело! Верно я, Ким, говорю?
     Он  притиснулся к грузчику рыхлым своим животом, дохнул снизу  напитком
"гриб", той мерзкой жижей, что в былые годы украшала повсеместно подоконники
Петровской слободы.
     - Тебя, Ишаня, за  твою  Россию  когда-нибудь в жопу выебут. - Ким  зло
оттолкнул от себя старика  хулигана. - Не  поверите, товарищи,  каждый вечер
под  окнами базарит - Россия, Россия...  Вчера не выдержал, кипятком его  из
чайника полил, а следующий раз, Ишаня, пасть тебе порву!
     Ишанин  гмыкнул,  отшатнулся,  но  вроде бы не очень-то  понял разумные
слова Кима. Вытерев рот кепкой, он обратился к Одудовскому:
     -  В случае возможности, гражданин, тридцать семь копеек не подбросите?
Из заключения еду, комиссовали по инспекционному делу, очень заразный.
     Петр Павлович  тут  же  выложил  нужную сумму, хотя  знал отлично,  что
Ишанин едет из заключения уже двадцать пять лет каждый день.
     Ишанин  спрягал горсчку монет в бездонные штаны, снова вытер  рот и нос
кепкой и вдруг с  воем  бросился  головой вперед на незнакомого  долговязого
человека в  синей майке. Голова- сильнейшее оружие Ишани, его коронные удары
"снабаш"   восхищали  всегда  старожилов  Пионерского   рынка,  а  теперь  и
подрастающее поколение их оценило. Незнакомец же, ничего не зная о  прошлом,
чужим  латышским взглядом  спокойно  смотрел на  ле1ящую к нему  заостренную
голову н клочьях седых волос.
     - Хоп! - вдруг оглушительно выдохнул Алик Неяркий и в  самый  последний
момент остановил опасный полет. Отличная всетаки подготовка у наших "ледовых
рыцарей"! Ишанин болтал ногами и полоумно выл в железных тисках бомбардира.
     - Паразиты, бляди каторжные, да я таких, как вы, в рог, в рот, в рот...
В рот меня ебать, маршала Толбухина возил  на "Виллисе"... если кто русский,
так тот поверит! - так выл Ишанин.
     Порыв осеннего ветра налетел вдруг на весь "Мужской клуб".
     окатил  нахохлившихся  мужиков  зарядом  холодных капель,  взвихрил  на
асфальте мокрые  листья, окурки и  бумажки. Все мы  застыли  тут в диковатых
позах: и Ким, и Суховертов, и мы с Патриком.
     и Петр Павлович, и два студента-негра,  и мясник Фима, и Алик Неяркий с
Ишаниным  на руках... -  а в  следующий  миг  из кучи  металлолома поднялась
бывшая  крановщица,  а ныне  алкогольная  больная Таисия Рыжцкова и завопила
ужасно:
     - Чайку нашу! Чайку белокрылую! За чувашина отдали!
     Все  обратились к ней, и она, сразу  забыв о горькой судьбе ярославской
птицы,  с игривостью приблизилась к "Мужскому  клубу", косолапо  переставляя
ноги в байковых шароварах и поводя плечами,  с которых свисал мужской пиджак
без лацканов.
     На прилавке пивного ларька стояла кружка с солью ДЛЯ ЛЮБИТЕЛЕЙ!!!
     и в эту кружку Таисия Рыжикова опустила пальчик.
     -  Утром  завсегда  солененького хочется  пососать,  - пояснила она  со
смутной улыбкой и потупилась, застыла,  слилась с мужской массой мгновенно и
прочно, будто бы навеки.
     ...К  девяти  часам  утра у  ларька  скопилось  человек  тридцатьсорок.
Национальная проблема обсуждалась с нарастающим ожесточением.
     - Лично я в Молдавии служил, так там эти молдаваны вроде цыган!
     - У меня картошка, как козий горох, а у латыша-суки - как бычья мотня!
     - Дерьмом кроют! Срут круто! На латышском говне эта картошка!
     - А корейцы собак жрут, понял, и полный порядок!
     - В Израиле не наши евреи воюют, а древние!
     - Русского человека все в жопу харят, кому не лень!
     - Вот кто жить умеет, ребята, так это узбек!
     -  Чего  ты пиздишь- Индия, Индия! Да  я всю Индию  без  оружия пройду,
понял, всех голыми руками передушу!
     - А русскому человеку любой чучмек в зенки плюет!
     - Вот я в Коми был - так? - ну,  как положено - карел на  печке с бабой
лежит, а русский Иван в лесу горбатит!
     -  Весь мир, ебать мой рот, кормим! Чеха кормим, монгола кормим, арабов
черножопых и тех кормим!
     -  У нас теперь "Экстра"  за четыре двенадцать, а  в Сирии наш спирт по
пятьдесят копеек литр, и никто его не пьет.
     - А на хуя ж он тогда там?
     - Пушки моют!
     - Ох, падлы! Ох, суки!
     Вдруг со стуком поднялись доски, и все увидели за стеклом ларька родное
хмурое лицо Софьи Степановны.
     - Разберись, алкаши, - проговорила она вместо приветствия.
     Каким  чудом  Софья Степановна, голубка наша, проникает  незамеченной в
свой ларек?  -  думал  Одудовский. Уж не ночует ли она там? Может быть,  она
лишь притворяется в своей неприязни к  нам, к "Мужскому клубу"? Может  быть,
она без нас и жить уже не может? Может быть, в этом она видит свое призвание
- возвращать к жизни, снимать дрожь, смягчать тоску мужскую? Да, уж конечно,
за хмурой ее оболочкой прячется нежная душа, уж конечно.
     Петр Павлович вглядывается.  Софья Степановна моет  кружки, толстые  ее
пальцы, похожие на заспиртованных младенцев, шевелятся медленно, темноватое,
хотя и отчетливо русское лицо не выражает никаких чувств, кроме постоянной и
несильной злобы, но Петр Павлович  видит, видит за  этой оболочкой ее нежную
душу и тянется к ней сильнее, пожалуй, чем к родной жене, которая в этот час
лежит, несомненно, растопырив ноги, под какимнибудь козлоподобным мерзавцем.
     Вдруг лицо Софьи Степановны приподнялось от кружек, и что-то блеснуло в
затекшем левом глазу очень ярко и мгновенно, как блестит  иной  раз жестянка
или осколок, попав под солнечный луч на печальной городской свалке.
     Мужчины, давно уже в предчувствии  пива забывшие о больном национальном
вопросе и нацеленные все на Софью Степановну, вздрогнули от этого солнечного
зайчика.
     Оптические явления между  тем продолжались. Прорезалась  подобием серпа
золотая  улыбка, матово засветилась  в носогубной  складке  бисерная цепочка
пота,  и все это богатство, все это пиршество было адресовано,  как  наконец
догадались мужчины, мяснику Фиме.
     -  Иди  в  павильон, Ефим, - с  удивительной женской мягкостью  сказала
Софья Степановна. - Кружки мыть будешь.
     "Мужской  клуб" изумленно ахнул: такой чести за всю историю Пионерского
рынка не удостаивался еще никто. Юный анатом Фима, подтянув живот, горделиво
покачивая плечами  и чуть подвиливая задком,  проследовал в павильон. Тут же
задребезжал в полутьме женский смех,  вдвое быстрее полилась вода, зазвенела
медная мелочь, трахнулась вдребезги одна, другая, третья кружки.
     - К счастью. Софа, к счастью! - орал Ефим. Правой рукой он мыл  кружки,
а левой оглаживал необъятный  зад Софьи Степановны, да  еще  и  пел,  пел  -
"вернись в Мисхор, где волны тихо плещут..." - ну что еще нужно женщине?
     Бог ты мой,  разве могла  Софа Пищалина с ее внешними данными мечтать о
таком веселом молодце?  Конечно, клеились и раньше к ней видные мужчины,  но
все получали  грубый и немедленный отпор, потому  что  клеились  из-за пива.
Проституты   дурацкие   слишком   переоценивали   свою  вонючую   дрынду   и
недооценивали гордый и мрачный характер Девы Ручья. А этот, из  мясного ряда
залетный  соловей,  моет с ней кружки, и поет  про Мисхор, и  хохмит, и  про
действительную  службу  рассказывает,  и  по  заднице  гладит,  и  почему-то
чувствует Софья  Степановна, что дело  тут не  в пиве,  что у  него  на нее,
старую, дымится. Хотя пиво Ефим, конечно, пьет, и пьет много, в этом он себе
не отказывает, и пей, пей, Фима, если тебе на пользу.
     - Пиво  дырочку найдет! - кричит добровольный мойщик. - Верно я говорю.
Софа? Правильно, мужики?
     У Одудовского  уже на кончике носа  слеза. Счастья  тебе, Фима! Счастья
вам, Софья Степановна! А Ким стоит с полуволчьим оскалом: мясники-придурки и
к пиву присосались, теперь пойдет бидонами на вынос, жидам в холодильники.
     Но вот наконец  кружки вымыты. Слились  в городской водосток  печальные
бледные   спирохеты,   измученные   антибиотиками   палочки  Коха,   живучие
чертенята-стафилококки, выходцы из зубных расселин.
     Пошло  пиво! Вот первый ненасытный,  на  полкружки  глоток,  пивовороты
вокруг кариозных утесов, клочья пены в складках  слизистой оболочки,  пузыри
на  жесткой  щетине,  сладостный  озноб по  всему  телу  и,  наконец, теплая
ободряющая волна, вздох облегчения - жить можно!
     Петр  Павлович  подцепил две  кружки пальцами  левой  руки  и  еще  две
пальцами правой. Во рту он держал поводок Муры и так двигался к стене рынка,
к  каменному приступочку, возле которого обычно  с пивом  располагался. Мура
понимала серьезность момента  и  шла  близко,  дрожа своим  маленьким телом,
словно и ей  передавалась  тяжесть четырех  кружек. Одудовский поставил  три
кружки на  камень, а с одной вступил в соприкосновение, в головокружительный
интим, который несомненно похлеще всех ваших половых актов, сударыня.
     Вокруг  кряхтели,  стонали,  подвывали   другие  джентльмены  "Мужского
клуба".  Первую  кружку  каждый принимал  в одиночестве, как даму. Потом уже
начиналось общение. Вновь  начинал пульсировать национальный вопрос, но  тут
уже преобладали железы интернационализма,  секреция братской любви подавляла
селезенку, где, по предположениям, гнездится шовинизм.
     -  Вот я,  ребята, когда в Группе войск  служил, так у меня в отделении
армян был, таджик,  мари и  один  еврей, чемпион Группы по  тройному прыжку,
Додик его звали, сокращенно Давид, и ничего, все службу понимали.
     - А чего же, советские же люди или же нет?
     -  Все люди  как  люди, спроси  даже любого  негатива.  Вон  гляди, два
копченых, а тоже  пиво пьют, как мы... Вот  гляди,  я их  сейчас спрошу. Вы,
ребятишки, извиняюсь, какой будете нации?
     - Не видишь, что ли? Негры они.
     - Дуб ты одинокий! Негр негру- две разницы. Откуда.
     ребята?
     - Из Того, месье, мы из Того.
     - Ну вот, спасибо. Тоголезы, значит. Очень приятно.
     - Хинди-руси-бхай-бхай!
     - Молчи, Ишаня-курва!
     - Угощайтесь воблой, тоголезы. Давайте знакомиться. Меня Ким зовут.
     Черные юноши с оленьими глазами тоскливо ежились под холодным пакостным
ветром,  пугливо  оглядывали  толпу людей, столь  же не  похожих  на  народы
Африки, сколь и на  жителей Европы. Тоголезы уже привыкли к тому, что в этом
странном  огромном  плохо освещенном  городе их  называют  "негативами"  или
"копчеными" и  что  таксисты проносятся мимо них,  как на  пожар, с зелеными
фонарями,  а  московские  девушки, если  с ними заговорить, начинают  нервно
хихикать  и озираться, явно  опасаясь, как  бы черный сперматозоид не проник
при  всем  честном народе в  их белое  лоно.  Поэтому сейчас  тоголезы  были
приятно удивлены  вниманием желтолицего господина в синем  халате, господина
Кима, то есть Коммунистического Интернационала Молодежи.
     как расшифровал свое имя  этот  внешне неприятный, но внутренне  gentle
сорокалетний господин, и, чтобы сделать и ему приятное, они брали из его рук
кусочки противной вяленой рыбы и улыбались, глотая.
     Ким очень  гордился этим своим знакомством с  тоголезами Уфуа и  Вуали.
Победно  поглядывал  он  на Суховертова- сопи, мол,  в  тряпочку ты,  фрей с
гондонной  фабрики!  В  застарелом шовинистическом сердце  вдруг  разгорелся
новый процесс любви.
     Мы  все  удивлялись и  умилялись  тому,  как вдруг  крепко подружился с
неграми  известный  ненавистник  разных  наций  Ким  Кошулин.  Наконец-то  с
сорокалетним опозданием его имя. любовно отобранное родителями, энтузиастами
Эпохи   Реконструкции,  стало  соответствовать  поведению.  Мы  начали  было
спорить- предложит  ли Ким тоголезам  скинуться  на троих,  а Ким,  забрав у
новых друзей по одному рублю тридцать восемь копеек.
     уже  косолапил  за  банкой.  Пяти  минут не  прошло, как новоиспеченная
троица уже опрокинула по стакану "Ерофеича".
     Выпив "Ерофеича", студенты хотели было попрощаться,  но  обаятельнейший
господин Ким обхватил их за талии и выкатил глазища в лукавом скосе.
     - Не пущу, Увуаль, и тебя, Борис, не пущу! Пьянка пьянкой.
     а попиздеть тоже надо.  Ведь мы же люди - так? - или нет? - не обезьяны
же  человекообразные- верно?- ведь мы  с  вами  не змееобразные  крокодилы -
правильно я говорю или ошибаюсь?
     Хотите,  я  вам  медиума покажу?  Между  прочим,  известный  в  прошлом
бомбардир Александр  Неяркий. Настоящий медиум - пиво ногой открывает!  Алик
знакомься  с товарищами  из Конго! Того,  говорите?  Допускаю; главное, чтоб
люди были, чтобы все почеловечески. Товарищи, у кого имеется бутылка пива?
     -  Опомнитесь, Ким! - с театральным широким жестом произнес неузнаваемо
оживившийся Одудовский. - Какие  же здесь  бутылки пива?  Ведь здесь же море
пива! Пивная нирвана!
     - Отскочи,  падла, со  своей ванной!  - прорычал с  отзвуком вчерашнего
кошмара Ким. - Мне важно дружкам номер показать.
     Алька, может, лимонад откроешь?
     Неяркий пожал квадратными плечами.
     - В порядке исключения можно.
     Бутылка  тоника  "Саяны"  была установлена на  асфальте перед бликом, и
тот,  почти  не  глядя,  мгновенным  и ужасным ударом  ботинка  снял  с  нее
металлическую пробку. Бутылка и не шелохнулась.
     - И тара не  страдает! -  завизжал Ким. -  Тара нисколечко не страдает,
товарищи!
     Он  схватил  за  грудки  Уфуа  и брызнул ему в  лицо фонтанчиком  своей
больной желтой слюны.
     - Бутылка  целая! Видите,  пиздюки!  Кто у вас так умеет? Небось  посла
германского  сожрали,  а  бутылки  вам  жиды  в  ТельАвиве  открывают?  Гады
черножопые, всех бы передавил!
     Вррротттвсссррра-ккку...
     Уфуа,  серый от  испуга,  пытался  спасти  свой  складненький парижский
пиджачок.  Все  окружающие  поняли  -  идиллии конец, Ким  сорвался! Главный
оппонент по нацвопросу Суховертов отодрал Кошулина  от тоголеза и потащил за
угол ремконторы, на ящики.
     - Кимка, Кимка, спокойно, - бормотал Суховертов. - Кимка, как считаешь,
"Спартак" "Шахтера" причешет?
     Не мог смотреть Суховертов, как Ким позорится: ведь были они одногодки,
всю  жизнь провели  вместе,  еще  с первого  послевоенного  розыгрыша, когда
паршивый "Зенит" сделал дубль.
     Ким тащился  за  другом,  сцепив пальцы  на затылке, плюясь и  исторгая
бессмысленный мат.
     Тоголезы собрались было бежать, но тут другой господин  русский, совсем
уже очаровательный, раскрыл им свои объятия.
     Вот ведь  как странно, черные студенты даже и не подозревали, что рядом
с  их  общежитием  каждое утро  собирается  клуб покровителей  развивающихся
стран.
     Перед  Петром  Павловичем   на   газете   "Социалистическая  индустрия"
распластался крупно нарезанный красавец, малороссийский помидор, и нежнейшие
огурчики, как зародыши-крокодилята, окружали горку полтавской колбасы, а две
чекушки удерживали по краям боевой листок нашей промышленности.
     -  Милости прошу, мадам  и  месье! - пропел  Одудовский.  -  Где-то  по
большому счету я весь перед вами! Алик, вы присоединитесь к нашему столу?
     -  Веит э вайл, феллоушип. - Бомбардир подмигнул неграм. -  Сейчас дело
закончу, и я ваш.
     Как  видим, не все в  "Мужском клубе"  пребывали по утрам в  похмельной
прострации.  У  Алика,  например,  было  деловое  свидание  с  механиком  из
гаражного кооператива,  могущественным дядей Тимой.  Ты  мне поршни, я  тебе
вклады