лось внутри.
   Подарок был завернут в семь  слоев  прекрасной  рисовой  бумаги,  все
различного цвета  и  фактуры.  Самый  верхний  был  наиболее  толстым  и
шероховатым на ощупь, самый нижний - тонкий и гладкий, как шелк.
   Внутри было кимоно, да такое, какого он сроду не видал: из блестящего
материала и с каким-то черным гербом на спине.
   Сверху лежал аккуратно свернутый лист  рисовой  бумаги,  запечатанный
ярко-красным воском. Мальчик сломал  печать.  Письмо  было  написано  от
руки, четкими и решительными движениями кисти.
   "Аки-чан! Уже прошло  десять  лет,  как  ты  и  твоя  достойная  мать
поселились в нашем городе. С тех пор я постоянно слежу, как ты растешь и
развиваешься. В твои предыдущие дни рождения я передавал твоей достойной
матери деньги, чтобы она купила тебе что-нибудь: ты еще был недостаточно
большим для мира, в котором живу я, чтобы передавать тебе подарок лично.
Но этот год - особый. Мицунобэ Иеасу". - Сэнсей, - выдохнул Аки.
   Мицунобэ был их ближайшим соседом. Хотя мальчик не раз видел, как тот
разговаривает с его матерью, но он  фактически  не  был  с  ним  знаком.
Мицунобэ  окружала  какая-то  особая  аура   исключительности,   которая
удерживала Аки на расстоянии. Тем не менее, он всегда  испытывал  особое
чувство, когда видел, как  этот  старик  с  копной  густых  седых  волос
разговаривает с его матерью, опершись на свой  покрытый  резьбой  посох.
Тогда он, бывало, взбирался на  энгаву  и  наблюдал  за  ними,  обхватив
руками  деревянный  столб,  будто  опасаясь,  что  его  стащат  вниз  по
деревянным ступенькам и подведут к грозному сэнсею.
   Сэнсей значит "мастер", и  Мицунобэ  действительно  был  мастером  не
только играть в го - хотя уже и этим одним искусством он мог бы  стяжать
себе титул сэнсея - но и в целом ряде других дисциплин.
   Аки развернул кимоно и примерил его. Оно было  сделано  из  материала
тонкого, как паутина, и легкого, как крылья стрекозы. На нем не было  ни
единой морщинки, что было весьма  странно  для  одежды  из  шелка-сырца.
Любопытный Аки не мог не высказать своего удивления по этому поводу.
   Юмико деликатно пожала плечами.
   - Об этом тебе надо  спросить  самого  сэнсея.  Наверно,  это  кимоно
одевают по особым случаям.
   - По каким? - машинально спросил Аки, а  затем  повернулся  к  ней  и
добавил со смехом:
   - Знаю, знаю. Сейчас ты скажешь, что об  этом  надо  спросить  самого
сэнсея!
   И тут его лицо внезапно помрачнело.
   - Что-то не так, Аки-чан?
   Он молча пожал плечами.
   - Тебе не нравится подарок сэнсея?
   - Нравится, конечно, - честно признался он, - но... Просто у меня...
   - Продолжай.
   - Ну... - Он поднял на нее  глаза.  -  У  меня  очень  сильно  стучит
сердце, когда я притрагиваюсь к этому кимоно.
   Юмико улыбнулась и обняла его за плечи. Сквозь невероятно тонкий шелк
она чувствовала его мальчишеские мышцы и хрупкие косточки.
   - Все  это  вполне  естественно,  сынок.  Сэнсей.  обладает  огромной
внутренней силой. Это хороший  знак,  что  ты  чувствуешь  его  силу  на
расстоянии. Но ты не должен путаться ее. Она призвана защищать  тебя,  а
вовсе не причинять тебе боль.
   Она повела сына к выходу.
   - А сейчас я открою тебе один секрет, который поможет тебе  во  время
твоей первой встречи с сэнсеем. Я знаю, что ему будет  приятно  услышать
из твоих уст, что тебе понравился его подарок. Знай,  что  сегодня  и  у
него день рождения. Мне кажется, именно это и привлекло его  внимание  к
тебе с самого первого дня нашей жизни в Японии. У него  нет  собственных
детей, жена его давно умерла. Вся его жизнь теперь посвящена  воспитанию
учеников. Он говорит в письме, что этот год для тебя особый. Он особый и
для него. Сегодня, Аки-чан, сэнсею исполняется восемьдесят  восемь  лет.
Начинается его "возраст риса".
   - Почему этот возраст так называется?
   Юмико снова подвела его к столу, подала ему лист бумаги и кисть.
   - Ты знаешь иероглифы, - сказала она. - Напиши цифру 88.
   Аки выполнил ее просьбу. Она взяла у него кисть.
   - А теперь, если мы разломаем этот иероглиф, то  получим  три  новых.
Смотри, что получается. - Она начертала их. - Ну-ка прочти теперь.
   - "Возраст риса", - прочел Аки и захлопал в ладоши. - Как здорово!  И
это все, мама? Юмико взъерошила ему волосы.
   - В Японии мы считаем человека старым после того, как он отметит свое
шестидесятилетие,  потому  что  наша  старая  пословица  гласит:  "Жизнь
человека длится только шестьдесят лет". И наш календарь  особо  выделяет
шестидесятый год, потому что все знаки, под которыми человек был рожден,
с этой даты начинают снова повторяться. То есть получается, что  человек
рождается заново. И поэтому ему положено дарить особые подарки.
   - Наверно, и в "возраст риса" надо дарить что-нибудь  особенное?  Что
мы подарим сэнсею?
   Юмико ответила не  сразу.  Какое-то  время  она  ласково  смотрела  в
наивные глаза сына, смотревшие на нее снизу вверх. Не было  для  нее  на
всем свете человечка ближе и родней. Сердце ее было переполнено  любовью
к нему.
   - Я оставляю это на твое усмотрение, - тихо сказала она.
   - На мое? Но откуда я могу знать вкусы сэнсея?
   - Загляни в свое сердце, - посоветовала мать. - Оно тебе подскажет.
   Аки  сосредоточенно  нахмурил  брови,  раздумывая.  Затем  его   лицо
просияло.
   -  Как  ты  думаешь,  мама,  -  спросил  он,  -  сэнсей  тоже   любит
маринованные сливы?
 
*** 
 
   Спасибо за подарок. - Голос  сэнсея  разнесся  под  сводами  потолка,
поддерживаемого с кедровыми балками.
   Аки показалось, что с ним заговорил горный склон. Упершись  руками  и
лбом в татами, расстеленные в передней сэнсея, он пробормотал:
   - Я их люблю больше всего на свете.
   Шорох разворачиваемой бумаги, конечно, не такой тонкой и красивой,  в
которую было завернуто черное кимоно,  но  самой  лучшей,  какая  только
нашлась у них в доме.
   - Ого! - опять зарокотал тот же голос. - Маринованные  сливы!  Ничего
лучше ты не мог бы подарить мне! Я их обожаю, даже в начале осени!
   Аки закончил свой низкий, почтительный поклон. Его грязные  гета  уже
стояли на бетонной площадке крыльца дома Мицунобэ, от которой начинались
деревянные ступеньки, ведущие в прихожую. На ногах Аки были чистые белые
таби.
   - Входи же, мой мальчик, - пригласил сэнсей. - Добро пожаловать!
   Его лицо источало силу. Широкое лицо, обрамленное гривой седых  волос
и с массивным подбородком. Глубокие морщины пролегли от носа  к  уголкам
широкого рта. Седые брови нависли над пронзительными глазами, как  утесы
над морем. На нем  была  надета  простая  полотняная  блуза  с  широкими
рукавами  и  бледно-голубая  юбочка  хакама,  в   каких   выступают   на
соревнованиях лучники, демонстрируя свое искусство.
   Дом сэнсея казался необычайно просторным: высокие потолки,  массивные
кедровые балки, пересекавшиеся в его центре. Дом был построен  так,  что
из окон главных комнат открывался вид на горы.  Сидя  на  коленях  перед
чайным  столиком,  можно  было  любоваться  снежными  горными   кручами,
альпийскими лугами  и  остроконечными  утесами,  то  залитыми  солнечным
светом, то хмурыми в непогоду.
   Мицунобэ налил  Аки  чаю  так,  как  если  б  он  принимал  взрослого
человека. Аки поразило, что сэнсей относится к нему не так,  как  другие
взрослые.  Кроме  матери,  конечно.  Он  не  разговаривал  с   ним   тем
неестественно  бодрым  и  покровительственным  тоном,  с  каким   обычно
разговаривают взрослые с подростками.
   - Извините, что  я  не  смог  вам  подарить  что-либо,  способное  по
изысканности соперничать с вашим подарком, - смущенно  пробормотал  Аки,
отхлебнув первый глоток зеленого чая.
   - Напротив,  -  возразил  Мицунобэ,  -  ты  мне  очень  угодил  своим
подарком.  Я  люблю  маринованные  сливы,  а  уж  попробовать   умебоси.
домашнего приготовления - так это и вообще редкое удовольствие.
   - Такое же редкое, как празднование "возраста  риса"?  -  осведомился
Аки, бросив на сэнсея свой бесхитростный взгляд.
   Мицунобэ захохотал басом, и мальчику  показалось,  что  стропила  под
потолком задрожали, вторя этому хохоту.
   - Это ты здорово заметил! - сказал он. - Редкое, как возраст риса!  -
Он снял с банки крышку. - Как насчет того, чтобы присоединиться к  моему
пиршеству? Нет закуски лучше умебоси!
   Спустилась ночь, но Аки заметил  это  только  тогда,  когда  Мицунобэ
зажег свет.  Электричества  в  его  доме  не  было.  Сэнсей  пользовался
керосиновыми лампами. Праздничный ужин был  простым,  но  основательным:
жареная рыба и рассыпчатый рис.
   После этого сэнсей провел его в главную комнату. Аки ожидал, что он и
здесь зажжет лампу, но Мицунобэ  просто  опустился  на  татами.  Мальчик
устроился рядом с ним, почувствовав, словно его омывает  неземной  свет.
Он перевел взгляд на окно. Ночь  была  ясная,  прямо  на  него  смотрело
созвездие, напоминавшее  герб,  вышитый  на  спине  подаренного  сэнсеем
кимоно.
   В тишине ночи свет звезд вливал в душу покой и ясность.
   - Это время я обычно посвящаю  размышлениям,  -  сказал  Мицунобэ,  -
купаясь в Свете Будды.
   Из темноты выступали только отдельные черты его  лица,  так  что  Аки
пришлось мысленно дорисовать остальное. В таинственной атмосфере комнаты
облик сэнсея преобразился. Сейчас  он  казался  каким-то  фантастическим
существом, пришедшим из глубины веков.
   - Жил когда-то на земле волшебный барсук, - начал Мицунобэ. - Точнее,
не барсук, а некий мудрец, принявший облик этого лесного  зверя,  потому
что его жизни угрожал один злой волшебник, находившийся  в  услужении  у
жестокого и несправедливого князя. Приняв  этот  облик,  мудрец  покинул
свою телесную оболочку. Князь, увидав  бездыханный  труп  своего  врага,
очень обрадовался. Но волшебник, которого было не так  просто  обмануть,
только недоверчиво покачал головою и принялся  обыскивать  замок,  чтобы
найти какие-нибудь подтверждения  своим  подозрениям.  Мудрецу  пришлось
спешно покинуть свой дом. Чувствуя, что волшебник идет по его следу,  он
бежал во всю барсучью прыть. Но он понимал, что не может  бежать  вечно.
Да и залезать в барсучью нору возле лесной реки тоже  не  имело  смысла,
потому что волшебнику ничего не стоило его оттуда выкурить.
   И  тут  барсук  увидел  плавучий  островок  лотосов,  и  его  осенила
прекрасная мысль. Он подбежал  к  берегу  и  сорвал  два  самых  больших
цветка. В один, который был побольше, он залез сам, а второй,  поменьше,
он надел себе на голову, как шлем. Так и стоял он,  тревожно  поглядывая
своими золотистыми глазенками сквозь тычинки  цветка  в  ожидании  злого
волшебника. Скоро барсук почувствовал холод, который мы все ощущаем  при
приближении опасности. Он старался унять  дрожь,  сотрясавшую  его  тело
внутри лотосового скафандра, потому что малейшее движение могло  открыть
его присутствие. Волшебник пролетел мимо него на своих кожистых,  как  у
гигантской летучей мыши, крыльях. Все обитатели леса  умолкли,  заслышав
шипение,  вырывавшееся  из  его  пасти.  Мгновение   -   и   он   исчез,
растворившись в сумраке ночи.
   А барсук вылез из спасительного  лотоса  и  помчался  к  себе  домой.
Теперь, когда он отделался от своего опасного врага, он мог вернуть себе
свой прежний, человеческий облик. Вбежал он в комнату, где оставил  свое
бренное тело, и замер на пороге: оставленное им тело  исчезло.  Жестокий
князь приказал соорудить костер и сжечь на  нем  тело  заклятого  своего
врага. Тоска сжала сердце барсука, когда он понял,  что  отныне  ему  до
конца дней своих придется оставаться зверем лесным, и он убежал прочь от
своего бывшего жилища.
   Весь следующий год барсук провел в лесу, обдумывая способ,  каким  он
может вернуть себе человеческий облик. За это  время  он  подружился  со
многими своими  соседями:  с  лисицами,  зайцами,  горностаями.  Даже  в
хорьках он нашел нечто симпатичное. И чем ближе он  знакомился  с  ними,
тем дальше отходил от человеческого  общества.  Живя  в  лесу,  он  смог
посмотреть на людей непредвзято. Он видел, как люди  беспрестанно  воюют
друг с другом. Он видел, с какой легкостью  они  проливают  кровь  своих
собратьев, видел злорадствующих  победителей  и  униженных  побежденных.
Более того, он увидел корни этой исконной порочности  человека,  главную
черту, отличающую в худшую сторону  человека  от  зверей.  Эта  черта  -
гордыня.  Зверю  абсолютно  чужд  этот   грех,   являющийся   проклятием
человечества.
   И  вот,  в  день  летнего  солнцестояния,  когда  все  звери   лесные
собрались, чтобы  отпраздновать  начало  Нового  лесного  года,  барсук,
который сидел на опушке леса, наблюдая, с какой бесчеловечностью человек
обращается с человеком, проклял род людской и решил навсегда остаться со
своими новыми друзьями в лесу. Но, на  беду,  его  заметили  охотники  и
последовали за ним вглубь леса. Они страшно  обрадовались,  увидев,  что
барсук привел их на поляну, где звери встречали Новый год. Натянули  они
свои луки и послали острые стрелы  в  ничего  не  подозревавших  зверей.
Последним погиб барсук, и перед  своей  кончиной  ему  довелось  увидеть
смерть всех его товарищей. Закрыл он в тоске свои золотистые глаза и как
избавительницу встретил стрелу, пронзившую его сердце...
   Долго еще после того, как сэнсей закончил  свой  рассказ,  Аки  сидел
молча. Казалось, он напряженно  вслушивается  в  крики  ночных  птиц,  в
шуршание, с которым ветка растущего  рядом  с  домом  дерева  терлась  о
стену.
   - Я бы хотел быть барсуком, - сказал он наконец.
   - Вот  как?  -  повернулся  к  нему  Мицунобэ.  -  А  как  же  насчет
опасностей, которым он постоянно подвергался?
   Свет звезд отражался от его плеч, и создавалось впечатление,  что  он
то появляется, то исчезает в чаще густого леса.
   - Если быть достаточно умным и храбрым, можно перехитрить врагов.
   Через минуту Аки услышал звук раздвигаемой фузумы и  почувствовал  на
своем лице прохладу осенней ночи.
   - Сейчас мы проверим,  что  в  тебе  говорит:  храбрость  или  глупая
бравада. Возьми свой лук и стрелы, - голос Мицунобэ уносился в ночь, - и
следуй за мной.
   Аки поднялся, нашарил в темноте подарок  матери,  который  он  принес
показать сэнсею, и прошел по татами к выходу. Переступив через порог, он
оказался на каменном крыльце и сразу же почувствовал, как мерзнет нога в
тонком таби.
   - Мои гета.
   - Никаких башмаков, - голос Мицунобэ рокотал, как  раскаты  грома.  -
Только кимоно.
   - Но оно же такое тонкое, - возразил Аки. - А ночь холодна.
   Сильная рука сэнсея обняла мальчишеские плечи.
   - Одежда грибов в лесу еще тоньше.
   Голос его расколол ясное небо, усеянное звездами.
   Аки поплотнее запахнул свое черное кимоно.
   Где-то далеко впереди подымался туман...
 
*** 
 
   Когда он вернулся домой после первых уроков у сэнсея, Юмико  увидела,
что он уже не малыш Аки-чан, и пошла в свою комнату,  где  она  устроила
алтарь богине с лисьей головой, которую избрала в свои  покровительницы.
Юмико зажгла множество свеч и поставила двадцать семь сандаловых палочек
полукругом вокруг алтаря. Затем она позвала сына.
   Когда он вошел в комнату матери, она сидела на татами. скрестив  ноги
и уставившись неподвижным взглядом в  разложенные  перед  ней  старинные
книги. Знаком приказала  ему  сесть  в  освещенный  круг.  Пламя  свечей
мерцало в его глазах, сила его юного тела наполнила ее  усталое  сердце,
ее увядшую душу. Она чувствовала его дыхание на своем  лице,  освежающее
ее, как ветер бессмертия. Она знала, что может скоро умереть, но сын  ее
останется на этой земле, чтобы отомстить Афине и Чжилиню.
   Исторический Ничирен бунтовал и убивал во имя святого дела.  А  разве
ее дело менее свято? Шрамы  ее  горели,  как  стигматы,  как  физическое
свидетельство этой святости. Врачи уверяли ее, что нервные  узлы  в  тех
точках, к которым прикоснулась раскаленная кочерга, не восстановятся  и,
следовательно, эти точки будут абсолютно нечувствительны ко всякой боли.
Но почему же они так горят?
   Что может быть более святым, чем месть? Сознание того, что сейчас она
начинает нечто  значительное,  смягчило  мучительную  боль,  которая  не
покидала Юмико с той страшной ночи, когда рука соперницы заклеймила  ее.
Обычно дети - радость, но, бывает, что они еще и орудие  возмездия.  Да,
Аки-чан был отпрыском Чжилиня,  но  ведь  именно  от  нее  зависело  его
воспитание. И уж она с помощью сэнсея постарается,  чтобы  Аки-чан  стал
таким человеком, в котором Чжилинь вряд ли признает собственного сына.
   Жизненная философия  его  отца  заключается  в  том,  чтобы  наводить
порядок в этом мире и перестраивать его по законам разума. Высшей  карой
для него будет видеть, что его собственная плоть и  кровь  -  воплощение
хаоса и анархии. Его собственный сын.  В  этом  Юмико  видела  торжество
высшей справедливости, трагическую иронию бытия.
   И она начала свою молитву, воскрешая из эфемерных частиц,  блуждающих
в пространстве и времени, древних духов - ками. За порогом дома бушевала
непогода. Тучи заволокли небо, погасив  пронзительный  свет  звезд,  при
котором  сэнсей  провел  с  Аки  первые  уроки  его  обучения,   которым
предстояло продлиться еще многие годы. Заряженные электричеством тяжелые
тучи ползли над землею. Они заполняли собой  весь  мир.  Бросив  быстрый
взгляд в окно, Аки вспомнил рассказ  сэнсея  о  барсуке.  Ему  и  самому
хотелось сейчас спрятаться в лотос, потому что он чувствовал приближение
чего-то холодного и страшного. Он слышал хлопанье  кожистых  крыльев  во
мраке ночи.
   Монотонное пение Юмико заставляло пламя  свечей  трепетать.  А  может
быть, их задувает ветер, проникавший сквозь щели в окнах и стенах? Свечи
то почти гасли, то вспыхивали с  ослепительной  яркостью.  Свет  и  тени
сплетались в причудливые узоры.
   Заклинания стихли.
   Перед Юмико сидел уже не Аки-чан. В  ее  сына  вошел  дух  мужчины  с
железной волей и необузданной жаждой жизни.
   Чары Юмико вернули к жизни самого Ничирена. Он возродился в ее  сыне.
И разве нашелся бы кто-либо в целом мире, кто смог бы переубедить  ее  и
доказать, что это не так?
 
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ 
ГО 
 
ВРЕМЯ НАСТОЯЩЕЕ, ЛЕТО 
МОСКВА - ГОНКОНГ - ПЕКИН - ВАШИНГТОН - МАКАО 
 
   Я хочу расспросить тебя кое о чем. Юрий Лантин  лежал  на  скомканных
простынях тончайшего полотна. Совершенно голый,  он  курил  американскую
сигарету, небрежно скрестив ноги  в  лодыжках.  Он  чувствовал  приятную
истому во всем теле.
   - До меня дошли слухи, - продолжал он, разглядывая сводчатый потолок,
- весьма тревожного характера.
   - Насчет чего? -  спросила  Даниэла.  Она  полулежала  рядом  с  ним,
подсунув под спину пару пуховых подушек. На  ней  был  пеньюар,  который
Лантин купил для нее в валютном магазине "Березка". Хотя у Даниэлы,  как
и у всякого  другого  большого  начальника,  были  заветные  "чеки",  на
которые  в  этих  магазинах  можно  купить  роскошные   вещи   западного
производства, она не любила там бывать, И уж, конечно, ей бы и в  голову
не пришло покупать эту дрянь из синтетики голубого цвета  с  оборочками.
Но Лантин настаивал, чтобы она напяливала на себя эту хламиду  во  время
их, как он выражался, "любовных запоев". Он говорил, что в  пеньюаре  от
Нипона у нее очень  сексуальный  вид.  Он  вообще  предпочитал  в  любви
изобретательность, и ему нравилось видеть, как все выпуклости и ложбинки
ее тела просвечивают сквозь полупрозрачную  ткань.  Сам  же  предпочитал
быть телешом.
   Она изучала его наготу, как художница изучает тело натурщика,  прежде
чем приступить к работе. Ее взгляд скользнул по чистым линиям его груди,
абсолютно лишенной растительности,  избыток  которой  у  многих  россиян
всегда  ее  коробил.  Живот  поджарый,  плоский,  мышцы  видны  даже   в
расслабленном состоянии, в котором  он  сейчас  пребывал.  Пах  затенен,
отчетливо видны только курчавые волоски. У него мускулистые ноги, как  у
бегуна. Даниэле нравилось его тел