ь отсюда, -  сказала  Блисс.  -  Сюда  идет
кондуктор, а мы не запаслись билетами.
   Это вернуло  его  к  действительности.  Вспомнились  последние  слова
Дэвида Оу. Хо йонь! "Движущееся  око"  в  вэй  ци.  Что  он  хотел  этим
сказать?
   И где материалы о Куорри, которые откопал Дэвид? При  нем  ничего  не
было, да и поспешный обыск китайцев тоже ничего не дал. Впрочем,  это  и
не удивительно. Дэвид  был  слишком  опытным  агентом,  чтобы  носить  в
карманах материалы подобного рода.
   - Пойдем же! Пойдем!
   Блисс схватила его за руку, таща его за собой  к  выходу.  Когда  они
соскакивали на землю с подножки, еще одна неприятная мысль кольнула  его
в сердце. Теперь, когда Куорри  разделался  с  Дэвидом  Оу,  можно  быть
совершенно уверенным, что  следующей  мишенью  подосланного  ими  убийцы
будет он.
   ЛЕТО 1937 - ВЕСНА 1947
   ШАНХАЙ - ГОНКОНГ - ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КИТАЙ - ШАНХАЙ - ЯПОНСКИЕ АЛЬПЫ
   В течение девяноста с лишним лет иностранные  тай-пэни  заправляли  в
Шанхае. Теперь крысы и бездомные псы хозяйничали  на  этих  улицах,  где
повсюду валялся мусор и человеческие трупы. Тай-пэни,  составившие  себе
колоссальные состояния на  торговле  чаем,  шелком,  опиумом,  каучуком,
серебром, недвижимостью - в зависимости от спроса, - теперь отсиживались
на верхних этажах своих  белых  особняков,  выстроившихся  вдоль  Бунда.
Оттуда, вооружившись биноклями, они наблюдали за тем,  как  уничтожается
город.
   Как и в 1932 году, японцы  вели  наступательные  бои.  Генералиссимус
Чан, которому удавалось так долго отстаивать извилистые  улочки  Шанхая,
его каналы и мосты,  к  удивлению  многих,  кто  его  знал  недостаточно
хорошо, решил встретиться  с  захватчиками  в  самом  городе,  а  не  на
равнинах  Гаоляна.  Вероятно,  ему  льстило,  что  в  Шанхае  он   снова
оказывался в центре внимания международной общественности.
   Естественно, в свое время тай-пэни  сделали  все  от  них  зависящее,
чтобы удержать китайцев от войны с Японией, понимая, что  она,  конечно,
уничтожит Шанхай, а с ним и их будущее в этой стране. Но в эти смутные и
воинственные времена тай-пэни  уже  подрастеряли  большую  часть  своего
влияния на  судьбы  народов.  Их  замкнутая  жизнь  в  Интернациональном
микрорайоне способствовала созданию у них иллюзии, что они у себя  дома.
И теперь происходящие события показали, насколько глубоко они ошибались.
   Японские и британские канонерки стояли  на  якоре  в  гавани.  Десять
тысяч китайских солдат, специально отобранных  Чаном  для  этой  работы,
превращали город в крепость, сооружая баррикады, роя на улицах  траншеи,
строя проволочные заграждения. А тем  временем  двадцать  один  японский
корабль вошел в устье реки, высаживая на берег армию в синих бушлатах.
   Тринадцатого августа были произведены первые  залпы  по  Йокагамскому
мосту, на северном конце Интернационального микрорайона.
   У китайцев были бомбардировщики - американские "Нортропы". Их  пилоты
были молодыми, неопытными и нетерпеливыми. Несколько  часов  подряд  они
пытались  разбомбить  японские  военные  склады.  Когда  это  у  них  не
получилось, они обратили свое  внимание  на  стоявший  на  якоре  линкор
"Идзумо". Бомбы упали в реку и  вдобавок  уничтожили  несколько  складов
вдоль верфей. Японский же флагманский корабль не пострадал.
   Скрипнув зубами от досады, пилоты развернулись и  на  бреющем  полете
пронеслись над Бундом. Тай-пэни в  белых  смокингах  поднесли  к  глазам
бинокли и ахнули, увидев, как падают  бомбы  на  оживленный  перекресток
Бунда и Нанкин-роуд.
   Первая же бомба угодила в крышу отеля "Палас", где проживало огромное
количество иностранных гостей. Вторая разорвалась на улице перед  входом
в отель "Катай". Улица в этот момент была забита народом. Многие  так  и
не поняли, откуда  пришла  их  смерть.  Другие,  раненые  осколками  или
обгоревшие,  расползались  в  разные  стороны,  вопя  от   боли.   Дети,
разорванные на части, когда они  ели  мороженое,  женщины,  раздавленные
упавшими балками и кирпичами... Погибло 729 человек, серьезно  ранено  -
861. И все это за какие-то девяносто секунд.
   Хотя Афина с  Джейком  находилась  в  этот  момент  далеко  от  места
катастрофы, она все же почувствовала, как земля  вздрогнула  у  нее  под
ногами. Афина, если и  обратила  на  это  внимание,  то,  скорее  всего,
подумала, что это просто небольшое  землетрясение.  Вряд  ли  она  могла
иначе объяснить тот грохот, который услышала.
   С той страшной ночи, когда она  изуродовала  любовницу  Чжилиня,  она
очень переменилась. Придя в ужас от того,  что  она  сотворила  с  живым
человеком, она схватила Джейка и убежала  в  кабинет  Чжилиня  в  задней
части дома. До возвращения мужа у нее  было  достаточно  времени,  чтобы
подумать и о своем поступке, и о массе противоречивых чувств, которые он
вызвал в ней самой. Впервые в жизни она воочию увидела, как страх  может
превратиться в ненависть. И то, во что вылилась ее ненависть, привело ее
в ужас.
   Ее гавайка-мать была не способна на ненависть. Более того,  она  была
не способна даже просто на  недобрые  чувства  по  отношению  к  другому
человеку. И Афина считала, что в этом отношении она похожа на свою мать.
До этого случая. Ее мать никогда бы не сделала того, что сделала  она  с
любовницей мужа, как бы велико ни было искушение.
   А, впрочем, почему я так уверена в этом? - спрашивала себя  Афина.  -
Ведь моей  матери  никогда  не  грозил  распад  семьи.  Она  никогда  не
чувствовала такого одиночества и такого ужаса, которые испытываю  я  все
эти долгие ночи в этом обреченном городе.
   Когда-то Шанхай был одним из богатейших городов мира. Он был известен
расположенными в его окрестностях крупнейшими месторождениями серебра  и
золота, был крупнейшим центром промышленности и торговли. Через его порт
проходило больше опиума, чем через любой другой порт мира. И если  Китай
всегда был бедной страной, то Шанхай, наоборот, всегда процветал.
   И это богатство города во все времена оставалось его надежным  щитом,
спасавшим от всех  напастей.  Оно  выработало  у  всех  жителей  чувство
собственной исключительности, и законы их словно бы не  касались.  Война
1932 года казалась досадной ошибкой, которая не должна была повториться.
Во всяком случае, так считали на Бунде.
   Но теперь падение Шанхая стало делом предрешенным. Японцы  стояли  на
пороге, и китайцы, плохо вооруженные и как  всегда  разделенные  на  два
лагеря,   были   не   в   силах   остановить   их.   По   сравнению    с
дисциплинированными и вымуштрованными захватчиками, китайцы  были  плохо
обученными и недостаточно подкованными в смысле  военной  тактики,  хотя
немецкие военные советники Чана и утверждали обратное.
   Славное прошлое Шанхая ветры войны сдули, как пепел. Запах  пороха  и
крови повис над городом, как погребальный  саван.  В  горле  першило  от
гари. Неубранные трупы валялись на улицах и в подворотнях, распространяя
заразу. Всюду сновали крысы, отожравшиеся на человеческом мясе.
   Афина  все   ждала,   когда   вернется   Чжилинь,   сочиняя   в   уме
прочувствованную речь, которой она его встретит, - речь покаянную и в то
же время на роняющую ее достоинства.
   Но он так и не вернулся. Слуги, напуганные уличными  боями,  тоже  не
являлись. Сердце большого дома билось все  слабее  и  слабее.  А  потом,
одним серым утром, исчезла и Шен Ли. Тупо глядела Афина на пятна  крови,
запекшейся на дорогих коврах ее мужа, как несмываемая татуировка. Тут же
валялась  посиневшая  от  окалины  кочерга.   Взглянув   на   нее,   она
пробормотала: "О Боже!" - развернулась и, зажимая ладонью рот, помчалась
в ванную, где ее вырвало в раковину.
   Минут десять она простояла так, склонившись над раковиной. Набирала в
дрожащие ладони побольше ледяной воды и  плескала  себе  в  лицо.  Потом
медленно поднялась в кабинет мужа. Маленький Джейк  играл  на  отцовском
столе. В его ручках был большой конверт. Заслышав ее шаги, он повернулся
к ней, сунул в рот угол конверта и принялся его жевать, у него уже вовсю
резались зубки.
   Афина осторожно забрала у него конверт, а чтобы малыш не хныкал,  она
взяла его на руки, поцеловала в макушку и присела  к  столу.  Перевернув
конверт, она  увидела  "Моей  дорогой  Афине",  написанное  по-английски
четким почерком Чжилиня. И тогда она заплакала,  поняв,  что  ее  худшие
опасения, мучавшие ее по ночам, сбылись, муж бросил ее.
   У нее так дрожали руки, что она порезалась, вскрывая конверт.  Внутри
оказалась записка из трех строчек:  в  двух  содержались  указания,  как
найти секретный сейф, третья строчка была цифровым кодом.
   Предоставив Джейку возможность уползти под письменный  стол,  в  свое
любимое место для игр, она открыла  лакированный  шкафчик,  за  потайной
дверцей которого был сейф. Набрав указанный Чжилинем  код,  она  открыла
его. Там она нашла пятьдесят таэлей золотом, сто унций серебра и  что-то
маленькое, завернутое в шелковую тряпочку.
   Это  последнее  было  обозначено  как  наследство  Джейка.  Развернув
шелковую  тряпочку,  она  увидела  обломок  жадеита  цвета   лаванды   с
вырезанной на нем частью какого-то животного. Однако  что  это  было  за
животное, определить не представлялось возможным.
   "Этот обломок фу, - прочла она в приложенной записке,  -  принадлежит
по праву рождения моему сыну и должен находиться у него, что бы с ним ни
случилось.  В  будущем,  когда  он  станет  взрослым,   ему,   возможно,
представится  возможность  им  воспользоваться.  Это  произойдет  в  том
случае, дорогая моя жена, если мне удастся совершить то, ради чего я вас
покинул. Я люблю вас, но страну свою люблю еще больше.  Может  быть,  ты
когда-нибудь поймешь это. Не  сейчас,  конечно,  но  потом.  А  разбитые
сердца может вылечить время".  Вместо  подписи  стояла  печать  Чжилиня.
Ярко-красного цвета.
   С последней фразой в этой записке Афина не могла  согласиться.  Ничто
на свете не может склеить разбитое сердце. Да  и  разбитую  жизнь  тоже.
Если бы не Чжилинь, ее бы давно не было в Китае. Хоть она и полюбила эту
страну но предпочла бы любоваться ею издали. Оказавшись теперь  запертой
здесь из-за начавшейся войны, она не  знала,  что  делать.  Она  помнила
зверства, учиненные японской солдатней в 1932 году.  Эта  бессмысленная,
кровавая резня могла повториться. За  свою  жизнь  она  не  боялась,  но
спасти ребенка чувствовала себя обязанной.
   В  течение  двух  месяцев  она  очень  экономно  тратила   богатство,
оставленные ей Чжилинем. Выходила из дома  на  улице  Мольера  только  в
магазин, когда  запасы  провизии  подходили  к  концу.  Эвакуация  семей
западных тай-пэней уже началась, хотя мужчины в основном  не  торопились
покидать город, зная, что британский  эсминец  "Дункан"  с  контингентом
морской пехоты все еще стоит на якоре напротив Шанхайского клуба.
   В этом скудно освещенном святилище с дубовыми панелями в  доме  номер
три по набережной Бунд, весьма отличавшемся по атмосфере от  укрепленных
мешками с песком траншей, где китайцы и японцы стреляли, кололи и рубили
друг друга, тай-пэни говорили о том, что мир рушится. Их мир. И неважно,
кто победит в этой глупой войне. Японцы попытаются перерезать  их,  если
победят. А если свершится чудо, и  победят  китайцы,  то  им  все  равно
несдобровать: генералиссимус Чан столкнет их в море. В любом  случае  их
время прошло. Впрочем, ощущение своей обреченности не мешало им подымать
стаканы с шотландским виски или бренди и пить за конец света.
   Несчастья преследовали Афину. Днем она занималась с сыном, отгоняя от
себя черные мысли, но ночью часами лежала без сна  в  полутьме  комнаты,
освещенной с улицы вспышками взрывов. Канонада не прекращалась ни  днем,
ни ночью. Запах пороховой  гари  постоянно  висел  в  воздухе,  а  треск
выстрелов стал таким же обычным явлением в жизни шанхайцев, как  молитвы
в монастыре.
   Однажды Афина пошла за покупками, прихватив с собой Джейка: хотя  она
и боялась таскать его с собой по городу, но оставлять  его  одного  дома
было еще страшнее. Для выхода "в свет" она выбрала полдень, поскольку  в
это время в городе было больше всего народа,  особенно  на  Нанкин-роуд.
Выйдя из магазина Синсиэра, она направилась к  универмагу,  когда  вдруг
услышала характерный гул.
   Этот звук преследовал ее по ночам, от него она просыпалась вся в поту
и хватала Джейка на руки. И она узнала этот звук  прежде,  чем  кто-либо
еще из людей вокруг нее. Прижав Джейка к груди, она помчалась по  улице,
забитой грузовиками и рикшами. У нее было ощущение, что  она  совсем  не
движется, как в страшном сне, когда чувствуешь, что надо бежать, а  ноги
словно приросли к земле.
   Время растягивалось, как каучуковое. Она работала  локтями,  стараясь
пробиться сквозь толпу, чуть-чуть не  попала  под  машину,  задевшую  ее
своим пыльным боком. Люди кричали на нее,  ругали  на  всех  языках.  Но
ощущение того, что ноги ее завязли в грязи и совсем  не  повинуются  ей,
все усиливалось, как усиливался гул в небесах,  заполняя  собой  все  ее
сознание. Смерть приближалась.
   Ужас охватил Афину, и она закричала. О Боже! -  пронеслась  мысль.  -
Спаси хотя бы мое дитя!
   Огромная тень самолета накрыла толпу и  тотчас  же  послышался  свист
падающей бомбы. Но  мгновение  перед  этим  свистом,  Афина  это  хорошо
запомнил, было мгновением  смертной  тишины,  когда  все  живое  затаило
дыхание.
   А потом мир взорвался.
   Магазинчик Синсиэра превратился в ад. Жуткие крики  погибающих  людей
огласили воздух, как вой обреченных грешников. Земля выскользнула из-под
ног Афины и взрывная волна отбросила ее к стене,  уже  ставшей  алой  от
человеческой крови и прилипших к ней сгустков человеческой плоти.
   Свернувшись клубочком вокруг Джейка, Афина ударилась плечом и коленом
о кирпичи. Невыносимая вонь свежей  крови  и  испражнений  заставила  ее
зажать себе рот и нос. Жуткий призрак смерти шествовал по городу.
   Джейк заплакал,  задыхаясь  от  этой  вони,  и  Афина  стала  шепотом
успокаивать его, гладя по голове.
   А потом и стена универмага, к  которой  их  отбросило  взрывом,  тоже
зашаталась и начала рушиться.  Афина  услышала  над  головой  треск,  но
сначала не поняла, в чем  дело.  Инстинктивно  ей  хотелось  вскочить  и
бежать прочь от этого страшного места, но она отбросила страх и осталась
на месте. Это спасло им жизнь: если бы она шарахнулась, как  все,  то  и
она сама, и Джейк были бы погребены под рухнувшей стеной.
   Лавина кирпича,  деревянных  балок  и  стекла  накрыла  толпу  людей,
уцелевших после взрыва магазина Синсиэра, с такой стремительностью,  что
многие даже не успели сообразить, что с ними произошло. Положение  Афины
у самого основания падающей стены оказалось самым  безопасным  из  всех,
которые она могла бы занять. Она избежала  участи  сотен,  погибших  под
развалинами с переломанными шеями,  разбитыми  головами,  множественными
переломами, перебитыми артериями, сплющенными грудными клетками.  Только
осколком кирпича ей рассекло лоб от линии волос до правой брови.
   Кровь залила ее лицо, напугав Джейка. Он снова заплакал. Сначала  она
растерялась, не понимая, что это ее собственная кровь.
   - Боже, да что ж это такое? - выкрикивала она, осматривая Джейка.
   ...Голова  работала  с  трудом.  Долгое  время  она  никак  не  могла
сообразить, где же она находится. Ей казалась, что она утонула  и  лежит
на дне. Спасатели в конце  концов  добрались  до  ниши,  в  которой  она
лежала, прижимая к себе  ребенка.  Двое  мужчин  осторожно  вытащили  ее
из-под обломков. Испуганно озираясь по сторонам, она ни за что но хотела
отдавать им малыша, когда те хотели его осмотреть.
   Больница, куда их доставили, была переполнена. Сбившиеся с ног  врачи
очистили ее рану, наложили швы, перевязали. Они хотели  оставить  ее  на
ночь, чтобы проверить, нет ли у  нее  сотрясения  мозга.  Не  в  палате,
конечно, поскольку в палатах лежали тяжелораненые, а в коридоре.
   Немного  оправившись,  Афина  подхватив  Джейка,  бежала   из   этого
чистилища, где вповалку лежали замотанные бинтами стонущие люди. Она  не
хотела оставаться там ни одной лишней минуты.
   Страшная рана на лбу Афины выглядывала из-под бинтов. Лицо  распухло,
приобретя сине-багровый цвет, так  что  Афину  невозможно  было  узнать.
Джейк очень пугался, когда она  приближалась  к  нему,  и  ей  никак  не
удавалось его успокоить. Он вырывался у нее из  рук  и  плакал.  Он  был
уверен, что кто-то чужой, прикинувшись его мамой, проник в их дом.  Даже
песенкой не удавалось его умиротворить - у нее изменился  тембр  голоса.
Он стал какой-то хриплый и каркающий.
   По  ночам  она  лежала,  охватив  руками   распухшую   голову.   Боль
пульсировала в ней, отсчитывая секунды. Казалось, что на  свете  остался
только этот стук в висках  да  шум  крови,  струящейся  по  ее  венам  и
артериям. Замурованная в собственное тело, как в  тюремную  камеру,  она
ощущала мир как нечто далекое и нереальное.
   Иногда на нее как бы нападал столбняк.  И  тогда  она  сидел  часами,
ничего не понимая, неподвижно уставясь на Джейка  или  в  пыльное  окно.
Сознание ее тогда представляло из себя, как говорится, чистую доску.  Ни
одной мысли не возникало в ее мозгу, ни одной эмоции  не  отражалось  на
лице. А потом мысли, воспоминания, эмоции вдруг возвращались к ней будто
поворотом выключателя. И это происходило всегда так резко и  неожиданно,
что она, не выдержав боли, начинала кричать.
   Джейк обычно сидел на отцовском столе и молча наблюдал за ней. Теперь
он уже не боялся ее. По мере того, как спадала  опухоль,  он  все  более
узнавал в ней  свою  мать.  Но  тем  не  менее,  между  ними  оставалась
некоторая отчужденность. Он наблюдал за ней с напряженным вниманием, как
за посторонним человеком.
   Однажды ночью Афина вдруг проснулась и села в  кровати.  У  нее  было
странное ощущение, что сон ее продолжается. Ощущение полной нереальности
всего происходящего. Ночь была ясная, тихая.  Земля  купалась  в  лунном
свете.
   Она посмотрела на окно. Не в окно  а  именно  на  окно.  Лунный  свет
проникал сквозь него в спальню, освещая темный квадрат коврика на полу и
по-новому окрашивая предметы. Этот  свет  колебался  перед  ее  глазами,
производя не только визуальные ощущения, но и слуховые. Казалось, лунный
свет пел ей такую знакомую песню, что слезы навернулись на ее глаза.
   Будто во сне, Афина вылезла из постели и босиком прошла  по  комнате.
Медленно положила руку на подоконник,  омывая  ее  в  серебряном  свете.
Потом так же медленно подняла глаза, направив свой взгляд  вдоль  потока
света. Там сиял лунный диск. Небо вокруг него было изумительно ясным.
   И она вскрикнула, потому  что  ее  посетило  первое  из  ее  видений.
Вскрикнув,  она  зашаталась,  упала  навзничь  и  так  лежала  в  лунном
прямоугольнике, пока ее сознание восстанавливало  во  всех  подробностях
картину трагедии на Нанкин-роуд, начиная с момента, когда  она  услышала
гул приближающегося самолета до момента, когда стена,  под  которой  она
сидела, начала падать.
   Очнувшись, она снова уставилась невидящими глазами навстречу  лунному
свету. Мелодия звучала так громко, что заглушала все другие  звуки.  Это
было похоже на гимн. Лунный свет поет гимн... Она узнала его.
   Это был тот самый религиозный гимн, который пел ее брат Майкл,  когда
бывал дома, приезжая  на  каникулы  из  семинарии.  Она  тогда,  бывало,
затыкала уши и убегала из дома. И терпеть не  могла  воскресений,  когда
мать заставляла ее ходить с братом в церковь. Как она  ненавидела  тогда
религию!
   Впервые она взглянула религию по-иному здесь, в Китае.  Она  увидела,
каким счастливым делает Майкла его вера, какие силы вливает она в  него,
делая нечувствительным ко  всем  культурным  шокам  этого  непостижимого
континента.
   И теперь Афина поняла, почему она не  хотела  покидать  Шанхай,  даже
когда началась эвакуация. Ее видение подсказало ответ.