Китай  -  это  ее
судьба, как и судьба Майкла. И в контексте этого видения даже смерть  ее
брата наполнилась  новым  значением.  Это  тоже  промысел  Божий.  Майкл
продолжает жить на своей духовной родине, потому что она смогла  пустить
здесь корни. Его дух будет жить здесь ее молитвами.
   Тепло лунного  света,  которое  она  только  теперь  начала  ощущать,
очистило ее душу от той мучительной боли, которая не оставляла ее с  той
самой ночи, когда она раскаленной кочергой выжгла клеймо на теле Шен Ли.
   Она согрешила, но искупила свой грех, и теперь вознаграждена тем, что
ей доверено продолжить дело покойного брата. Его мир стал ее миром.  Она
уже  больше  не  одинокая,  перепуганная  и  растерянная  женщина.  Вера
исцелила ее от этих мук так же, как и от чувства вины. Она очистилась от
страха. Очистилась от ненависти.
   Следующие три месяца Афина провела на улицах города, покинув дом, где
она провела столько времени, съежившись от страха.  Она  несла  духовное
исцеление и тем, кто слушал ее, и тем, кто не слушал.
   Работы было невпроворот. Шанхай все больше и больше походил на пустую
раковину, откликавшуюся смутным эхо  на  пушечную  канонаду  и  ружейные
выстрелы.  По  ночам  снаряды  выныривали   из   низкой   облачности   и
оглушительно взрывались, заставляя вздрагивать весь квартал. Днем японцы
беспрестанно атаковали. Мало-помалу храбрые, но  значительно  поредевшие
полки Чан Кайши оттеснялись с укрепленных  позиций.  Они  отступали  все
дальше и дальше, покидая развалины того, что раньше называлось одним  из
крупнейших городов на континенте.
   Свирепствовали  болезни  и  эпидемии.   Афина   вспомнила   всадников
Апокалипсиса из Библии, порожденных войной. Небеса стали  пепельными,  а
когда-то ослепительно белые здания офисов на Бунде потемнели от копоти.
   Шанхай превращался в кровоточащий труп. Смерть была на  каждом  шагу:
мгновенная от пуль и осколков или медленная от болезней. Афина старалась
помочь всем. Она часто ходила через  Сугайо  на  южную  окраину  города,
заселенную китайской беднотой. Шла по Шанхаю, отгоняя назойливых псов  и
обнаглевших крыс. Джейк тоже  не  расставался  с  палкой.  Встречали  их
китайцы по-разному. Некоторые удивлялись, что гвай-ло так хорошо владеет
кантонским  диалектом,  другие  отворачивались.   Но   все   чувствовали
целительную силу ее рук.
   Осень медленно умирала, как и сам город. Близилась зима, а  с  ней  и
новые тяготы. В ноябре генералиссимус Чан наконец приказал своим войскам
оставить долго удерживаемые укрепления. Они покинули город, а за ними по
пятам в Шанхай вступила победоносная девяностотысячная  японская  армия.
Японцы вышли на  берег  Янцзы,  преследуя  отступающих  китайцев.  Город
казался вымершим. В неподвижном  воздухе  висел  дымок  пожарищ.  Жуткая
тишина  сковала  кварталы,  привыкшие   за   многие   месяцы   осады   к
бомбардировкам.
   Целые районы города были начисто  разорены.  Тысячи  домов  и  фабрик
сравнялись с землей. Повсюду валялись неубранные трупы. А в тех  местах,
где взорвались бомбы, трупы лежали штабелями  и  разлагались,  привлекая
крыс и одичавших собак.
   От самой  Бренан-роуд  и  до  Гарден-бридж  вытянулась  шеститысячная
колонна японских солдат, вступавших чеканным шагом в побежденный  город.
У  всех  на  лицах  были  марлевые  повязки.  По  приказу   командующего
гарнизоном, идущие сбоку колонны солдаты с мегафонами в руках  оповещали
граждан, что им надлежит приветствовать победителей "вежливыми поклонами
и пожеланиями доброго здоровья".
   Афина стояла в толпе, держа Джейка  за  руку,  и  с  болью  в  сердце
смотрела, как китайцы склоняются перед оккупантами, бормоча приветствия.
Ей казалось, что она слышит стоны ужаса, исторгаемые  этим  зрелищем  из
уст их предков.  И  это  унижение  любимого  ею  народа  было  настолько
непереносимо, что, вскрикнув, она  упала  рядом  с  Джейком  и  потеряла
сознание.
   Джейк никогда не видел мать такой бледной. И  жевело  от  нее  как-то
странно. Ему было страшно к ней приближаться. Молча наблюдал он,  как  к
ней подошли незнакомые дяди и тети. Один из них, показавшийся ему  очень
старым, нагнулся к матери и взял ее за руку. Губы его  двигались,  будто
он пел про себя. Джейк очень этому удивился, потому что ему показалось -
и совершенно справедливо - что сейчас не время для песен.
   - Пойдем, - сказал этот мужчина, повернувшись к стоявшей рядом с  ним
женщине. - Давай отнесем ее в дом.
   Он поднял Афину на руки и пошел сквозь толпу. Женщина протянула  руку
Джейку. Он благодарно ухватился за нее. Она была такая теплая.  И  пахло
от нее хорошо. И она, и мужчина, что нес  его  мать  на  своих  жилистых
руках, ему понравились.
   В их доме сначала все было хорошо. Потом Джейк услыхал громкие  крики
матери. Она лежала на кровати. Лицо  ее  все  блестело  от  пота,  грудь
вздымалась. Женщина суетилась  подле  нее,  прикладывая  ко  лбу  мокрую
тряпку. Потом она попыталась покормить Афину из большой чашки.  Жидкость
текла по подбородку и по шее, оставляя блестящие полосы, а платье на  ее
груди сразу же потемнело, став мокрым.
   У мужчины на шее  висела  странная  шестиконечная  звезда.  Он  обнял
Джейка за плечи своей огромной рукой и повернул его спиной к кровати.  -
Есть хочешь? - спросил он.
   Джейк кивнул головой,  но  невольно  захихикал,  потому  что  мужчина
говорил с очень смешным акцентом.
   Ночью хозяйка разбудила его, тихонько шепнув на ухо:
   - Вставай. Мать хочет тебя видеть.
   От женщины исходил все тот же приятный запах. Джейк взял ее за руку и
послушно пошел.
   От матери пахло еще хуже, чем раньше. Он сморщил нос  и  старался  не
дышать. Вскоре он начал  задыхаться  и  попытался  сбежать,  но  женщина
ухватила его за руку и не пустила.
   Лицо матери по-прежнему блестело от пота. Почему она  так  потеет?  И
почему эти люди не вытрут ей  лицо  полотенцем?  Внезапно  глаза  матери
открылись. Мужчина подсунул ей под спину руку  и  приподнял.  При  свете
керосиновой лампы Джейк увидел, что глаза у нее такие же ясные и добрые,
какими они были у нее до болезни.
   В этот момент связь между  матерью  и  сыном  восстановилась,  и  он,
почувствовав, что с ней происходит нечто страшное, упал ей  на  грудь  и
крепко обнял ее потную шею.
   Ароматные руки женщины мягко, но решительно оттащили его от матери, а
потом удерживали, поглаживая по головке, как это часто делала мама.
   - Джейк.
   Голос коснулся его обнаженных нервов, как наждачной бумагой.
   Он слышал, что кто-то позвал его по имени, но не узнал голоса.
   - Мама.
   Афина плакала. Ее исхудавшие, тонкие руки искали что-то под  платьем,
пытаясь залезть за пазуху. Она перевела взгляд с Джейка на женщину.
   - Вот, пожалуйста, - умоляюще прошептала  она,  и  ее  рука  вытащила
что-то из-под платья.
   Женщина увидела на ее шее мешочек из замши,  подвешенный  на  кожаном
ремешке.
   - Отдайте это ему, - с трудом выговорила Афина. - Пожалуйста.
   Женщина отпустила руку Джейка и, наклонившись над Афиной, сняла с  ее
шеи мешочек. Раскрыв его, она достала оттуда какие-то бумаги  и  обломок
камня розоватого цвета.
   - Сделайте так, чтобы это было  с  ним  всегда,  -  сказала  Афина  и
тяжело, хрипло вздохнула.
   Джейк посмотрел в лицо матери и увидел в  глазах  ее  пустоту.  Через
мгновение свет в ее зрачках медленно погас,  погружая  ее  заострившиеся
черты в темноту.
   Высоко над собой он услышал рокочущий бас мужчины:
   - Пора покидать эти места. Мы едем к друзьям в Гонконг.
   Хотя было уже темно, но  Джейк  чувствовал  присутствие  женщины.  Он
потянулся к ней и нашел ее теплую руку.
 
*** 
 
   Путь к Мао лежал через Ху Ханмина. Это Чжилинь знал еще тогда,  когда
покидал  Шанхай,  направляясь  в  крестьянскую  Хунань,  куда,  как  ему
сообщили, Мао вернулся через тринадцать  лет,  чтобы  склонить  на  свою
сторону густонаселенные центральные провинции.
   Чжилинь знал, что он не может так просто придти к Мао и посвятить его
в  свои  планы.  На  этом  этапе  он  вообще  не  хотел  приближаться  к
коммунистическому лидеру, собираясь пока лишь внедриться в его партию  и
затем начать потихоньку распространять свои идеи.
   Для него также было  очень  важно  подать  себя  Ху  как  убежденного
коммуниста. Если Ху ему не поверит, Чжилинь знал,  что  ему  не  удастся
осуществить свой план, который он продумывал  в  течение  стольких  лет.
Ему, конечно же, было не очень приятно столько  откровенно  использовать
дружбу с человеком, которого  он  знал  в  добрые  старые  годы,  но  он
напомнил себе, что  ему  приходилось  куда  более  жестоко  поступить  с
людьми, которых он любил даже больше "дяди Ханмина".
   Разумеется, он мог бы принести с собой деньги -  Мао  в  этот  период
отчаянно нуждался в средствах. Но он инстинктивно  чувствовал,  что  это
было бы грубой ошибкой. Прежде всего, это  бы  сразу  привлекло  к  нему
внимание. Ну и, конечно, кто-нибудь из ближайшего окружения Мао  захотел
бы покопаться в его прошлом. А этого Чжилинь ни в коем случае не  хотел:
слишком большую часть своей жизни он прожил как "проклятый капиталист".
   Чжилинь понимал, что сблизило Мао и Ху: их общая любовь к  философии.
Ну а раз это так, то почему бы и ему не подкатиться к ним обоим  с  этой
же стороны, только использовать несколько иную наживку.
   Для Мао он припас Сунь Цзу  с  его  "Искусством  войны",  которое  не
помешает коммунистическому вождю в его партизанской войне с  Чан  Кайши.
Для Ху это будет Лао-Цзы, философ, которого Чжилинь  серьезно  изучал  в
молодости, но в котором несколько разочаровался впоследствии.
   Прежде всего, учение  Лао-Цзы  слишком  заформализовано,  а  это,  по
мнению Чжилиня, сковывает философскую  мысль  в  не  меньшей  мере,  чем
начетничество. Кстати, по этой же причине он не мог принять полностью  и
коммунистическую  доктрину.  Догматизм,  считал  он,  может  служить   в
качестве подручного средства в борьбе с анархией, но как  долговременная
основа для строительства нового общества он не подходит.
   Ху Ханмина он нашел в поле, где тот работал бок о бок с  крестьянами.
Он постарел, его широкоскулое лицо стало каким-то  серым  и  сморщенным.
Чжилинь подумал про себя, что, наверно, эти морщины можно  рассматривать
как зарубки, которыми жизнь  отметила  его  работу  с  Мао:  в  день  по
зарубке.
   - Кого я вижу! Ши Чжилинь! - воскликнул  тот,  узнав  своего  старого
знакомого, покрытого дорожной пылью и в бедняцкой одежде. - Я знал,  что
ты придешь к нам в конце концов!
   - Нет ничего для человека  хуже  сиротства,  одиночества  и  мелочной
жизни, - откликнулся Чжилинь, цитируя Лао-Цзы.
   Ху вытер пот со лба и прищурил глаза.
   - Наверно, все-таки ты бежал не столько от мелочей жизни, а от войны?
Что, совсем разорен?
   Чжилинь покачал головой.
   - Не в том дело. Я уже давно избавился  от  состояния.  Я  и  братьев
уговаривал  идти  сюда,  но,  видать,  их  интересы  пролегают  в   иной
плоскости. Оно и понятно: им не довелось слушать Сунь Ятсена,  да  и  не
знали они таких женщин, как Май. - Он пожал плечами. - Иногда  начинаешь
ценить вещи только после того, как их у  тебя  забрали,  -  закончил  он
опять цитатой.
   Ху осторожно улыбнулся.
   - Ну, если так... - Он поднял мотыгу и подал ее Чжилиню. - Вот  когда
натрудишь хорошенько руки, тогда и поговорим.
 
*** 
 
   Через пять месяцев после того, как Чжилинь пришел в  стан  Мао,  силы
коммунистов подверглись первой серьезной атаке со стороны  чанкайшистов.
До этого  он,  по-видимому,  зализывал  раны,  полученные  под  Шанхаем,
набирая пополнение в провинциях, не пострадавших от японской оккупации.
   Известия  о  его  поражении  дошли  до  провинции  Хунань  с  большим
запозданием. Чжилинь  очень  переживал,  представляя  себе,  что  сейчас
творится в разоренном городе. Но он знал,  что  и  Афина,  и  Шен  Ли  -
сильные женщины, каждая по-своему. Он  оставил  им,  уходя,  минимальные
средства, необходимые для выживания, и верил, что у  них  хватит  сил  и
мудрости защитить детей.
   Начало сезона дождей превратило  дороги  в  грязное  месиво,  покрыло
водой рисовые поля. Силы Мао занимали плацдарм, который, по терминологии
Сунь Цзу, следовало бы назвать "замкнутым": подходы к нему  были  строго
ограничены, а выходы из него - затруднены. Это означало,  что  предприми
Чан сейчас вылазку, войско Мао было  бы  обречено  на  поражение.  Через
своих шпионов Чан, конечно, знал это и поэтому начал стягивать сюда свои
силы.
   Мао ничего не оставалось, как отдать приказ об отступлении  из  этого
гиблого места. Если бы ему удалось вывести  своих  людей  через  широкие
рисовые поля, покрытые водой, и через  узкий  проход  между  холмами  До
подхода основных сил противника, был бы шанс спастись  от  разгрома.  Но
действовать надо было быстро и слаженно. А вот как раз быстроты-то  было
весьма трудно ожидать от маоистов, которые  последнее  время  занимались
больше сельхозработами, помогая крестьянам, чем боевой подготовкой.
   Учитывая все это, Чжилинь рассчитал, что измотанные солдаты Мао будут
атакованы или на подходе к холмам или в узком пространстве  между  ними.
Так или иначе, они окажутся в "ловушке", из которой, по мнению Сунь Цзу,
армия может вырваться только в том случае, если солдаты будут драться  с
мужеством отчаяния. Но все равно потери будут колоссальные.
   - Не может быть, что нет более разумного выхода,  -  сказал  Чжилинь,
когда они с Ху сидели на корточках, подкрепляясь вареным рисом.
   - Солдаты пойдут за Мао в  огонь  и  воду,  -  сказал  Ху,  торопливо
работая палочками. Приказ выступать вот-вот должен был дойти до  войска.
- Так было всегда. Они верят ему безоговорочно. Мао никогда не ошибался.
   До сих пор, - добавил про себя Чжилинь. Он  взглянул  на  сгущающиеся
тучи. С самого утра шел  дождь,  но  осадки  прекратились  примерно  час
назад. Тем не менее темнота была такая, словно солнце уже час  заходило,
вместо того, чтобы быть в зените.  Чжилинь,  которого  Цунь  Три  Клятвы
научил предсказывать погоду по направлению  ветра,  уровню  влажности  и
давления, знал, что в ближайшие полчаса пойдет дождь, причем сильный.
   Он бросил мрачный  взгляд  на  бескрайние  поля,  которые  надо  было
пересечь, прежде чем они подойдут к холмам. Две или три  крестьянки  все
еще копались там, подоткнув под бедра свои грязные домотканные юбки. Они
утопали по икры в жидкой грязи и  одна  из  них,  как  заметил  Чжилинь,
ухнула по колено, когда сошла со своего места. Нет, подумал он, не дойти
нам до холмов вовремя. Это же сплошное болото.
   И вдруг он так шумно втянул в себя воздух, что Ху в недоумении поднял
на него глаза.
   - Что с тобой? - спросил он. - Тебе нехорошо?
   - Наоборот, - возразил Чжилинь. - Мне  никогда  не  было  лучше,  чем
сейчас.
   От возбуждения у него  даже  голова  немного  закружилась:  адреналин
потоками разливался по телу. Он поднялся на ноги.
   - Мне кажется, я знаю, как спасти наших людей.
   Ху Ханмин тоже выпрямился, забыв про рис.
   - То есть?
   - Так ты считаешь, что тактика Мао абсолютно правильна?  -  обратился
он к своему старшему товарищу, вместо  того,  чтобы  сразу  дать  прямой
ответ на прямой вопрос.
   Ху кивнул.
   - Да, считаю.
   - Тогда скажи мне, что произойдет, если завяжется бой с частями Чана,
когда наши люди частично выберутся из  того  прохода  между  холмами,  а
частично будут следовать через него узкой колонной?
   Печать усталости еще больше обозначилась на лице Ху Ханмина.
   - Будет много потерь. Много  хороших  людей  отдадут  свою  жизнь  за
дело...
   - Им не надо будет умирать,  -  сказал  Чжилинь,  подчеркивая  каждое
слово.
   Ху промолчал, ожидая объяснений.
   - Посмотри на женщин на рисовом поле, - указал Чжилинь. - Видишь, как
медленно они двигаются?
   - Это женщины, - заметил Ху, - а не мужчины. Тем более, не солдаты.
   - Эти женщины выносят без всяких жалоб вдвое  большую  нагрузку,  чем
выпадает на долю солдата, - возразил Чжилинь.  -  И  тем  не  менее,  им
трудно передвигаться по полю. Оно превратилось в сплошное болото.
   - Да, это верно. - Ху печально кивнул головой. - Это  очень  замедлит
наше продвижение.
   - А ведь в ближайшее время опять дождь пойдет. Я чую его приближение.
- Чжилинь повернулся и посмотрел Ху Ханмину прямо в глаза. - И если  уже
теперь поле практически непроходимо, то подумай, каково там будет  через
шесть часов, когда сюда пожалуют солдаты
   Чана! И еще учти, что они там окажутся после многодневного  перехода,
и им придется чапать по этой грязи! Ху смотрел на него, пока еще  ничего
не понимая.
   - А им придется чапать, мой друг, если мы  не  выйдем  им  навстречу.
Если мы не покинем свои позиции до тех пор, пока они не увязнут здесь на
поле. А потом мы навалимся на них всей мощью.
   Ху молчал, не сводя глаз с Чжилиня.
   - Кроме того,  -  добавил  Чжилинь,  чтобы  окончательно  сразить  Ху
Ханмина, - мы будем драться на глазах крестьян, с которыми трудились бок
о бок. Они увидят, как мы умеем защищать их свободный  труд.  Ты  можешь
предугадать их реакцию? Я могу. Они все станут нашей опорой  здесь.  Имя
Мао станет легендарным в их устах.
   Ху медленно кивнул, переваривая сказанное Чжилинем.
   - А ведь это верно. - Он задумчиво потянул себя  за  нижнюю  губу.  -
Превосходный план. Пойдем, я отведу тебя к Мао.
   Чжилинь покачал головой.
   - Это не план, а всего лишь идея. Ее надо защищать, а времени нет. Вы
с Мао близки. Он может не послушать меня, но тебя-то он точно выслушает.
   - Хорошо, - согласился Ху. - Но я скажу ему, чья это идея.
   - Главное, убеди его в ее разумности, - сказал Чжилинь, - Этого будет
достаточно.
 
*** 
 
   После победы Мао над силами,  посланными  Чан  Кайши  в  Хунань,  его
престиж и влияние на народные массы возросли десятикратно. Слухи об этой
победе передавались из уст в уста по всем центральным провинциям. И, как
это часто бывает, события того дня в  рассказах  у  деревенских  костров
становились все более грандиозными. В этих рассказах силы Чана выросли с
шести до девяти тысяч, а потом и до пятнадцати. Силы  Мао,  естественно,
оставались прежними, и таким образом важность победы возросла вдвое.
   Мао был в курсе всего этого, но позволял молве расти и шириться.  Чем
с большим числом противника его  людям  пришлось  якобы  сражаться,  тем
большая им слава и честь. Пусть  себе  гордятся,  облегчая  ему  процесс
рекрутирования новобранцев.
   Он также знал, что план принадлежал не ему. Никто в его армии не знал
об этом, кроме Ху.  Да  еще  человека,  которого  эта  прекрасная  мысль
осенила. Поскольку, несмотря на протесты  Чжилиня,  Ху  Ханмин  все-таки
упомянул его имя.
   Через некоторое время перед Мао встала дилемма, как поступить  с  тем
человеком. Раскрыть  его  анонимность  перед  всеми  -  значит  потерять
собственное лицо, а сделать вид, что  ничего  не  произошло,  -  и  того
глупее. У человека явно  светлый,  аналитический  ум,  который  можно  с
пользой употребить в государственных делах.
   И вот однажды он вызвал к себе Чжилиня. Ху Ханмин,  приведший  его  к
коммунистическому лидеру, был немедленно отпущен.
   - Ши Чжилинь, - начал Мао, - последнее время я часто слышу ваше имя.
   - Не знаю, чем я удостоился такой чести. Мао рассеянно кивнул.  Не  в
его правилах было показывать человеку, что он в нем заинтересован.
   - Ху Ханмин о  вас  очень  высокого  мнения.  Во  время  всего  этого
предварительного зондирования Мао ни разу не посмотрел прямо на Чжилиня.
Он все расхаживал взад и вперед по помещению, которое ему оборудовали  в
пещере под кабинет. У него, как Чжилинь не преминул отметить  про  себя,
был беспокойный дух истинного революционера. Интересно, каким образом он
заставлял себя сидеть на полях Хунаня столько времени, когда ему  трудно
усидеть на одном месте даже пять минут? Наверно, это стоило ему огромных
усилий. А теперь вот они обживали пещеру в прови