нции Юньнань, прямо  как
летучие мыши.
   - Я полагаюсь на суждение Ху Ханмина. -  Мао  сделал  картинный  жест
правой рукой. - Я хочу, чтобы он подыскал вам место при штабе.
   - Как вы полагаете нужным, товарищ Мао, - ответил  Чжилинь,  подумав,
что в эту игру можно играть и вдвоем.
   Мао бросил на него быстрый взгляд.
   - Мы с вами еще не раз увидимся. Если вас интересуют вопросы  военной
стратегии, то мы могли бы как-нибудь сыграть в вэй ци.
   - С большим удовольствием, - откликнулся Чжилинь, ничем не выдав, что
он понял намек на предложенный им в провинции Хунань план,  который  Мао
выдал за свой собственный.
 
*** 
 
   Влияние Чжилиня на судьбы страны возрастало по мере того,  как  росло
влияние  Мао.   Все   чаще   и   чаще   люди,   искавшие   аудиенции   у
коммунистического лидера, но так ее и  не  добившиеся,  шли  к  Чжилиню.
Постепенно у него появилась репутация  человека,  который  умеет  решать
проблемы получше Мао.
   Чжилинь в самом деле был мастером по этой части. Афина просвещала его
достаточно по вопросам христианской религии и, конечно, рассказывала ему
о царе Соломоне. Чжилиню тогда страшно понравилась эта история.  Он  сам
всегда с  большим  удовольствием  решал  задачки  подобные  этим.  И  не
тщеславие подталкивало его  к  сравнению  себя  с  библейским  мудрецом.
Просто у него были так устроены мозги.
   В один из ветреных дней, когда пещера  больше  походила  на  пчелиный
улей, привлекая людей со всего нагорья, к Чжилиню привели женщину.
   Время близилось к закату. Во всех углах горели керосиновые лампы,  но
из-за сквозняков язычки пламени постоянно колебались под стеклом,  делая
чтение практически невозможным.
   Помощник Чжилиня, интеллигентный молодой человек, разделявший  многие
из его идей, представил ее.
   - Это Цин Мин, товарищ Ши, - сказал он и  стоял  рядом  с  ней,  пока
настойчивый взгляд Чжилиня не заставил его удалиться.
   Оставшись наедине с начальником, женщина подошла поближе.
   Чжилинь внимательно разглядывал ее, но в неверном свете лампы  трудно
было сказать даже, сколько ей лет. Порой  казалось,  что  ей  не  больше
двадцати, порой она казалась старше.  Одно  только  можно  было  сказать
определенно: женщина была исключительно красива. Чжилинь подумал, что ей
очень идет ее имя: Цин Мин значит "чистая ясность".
   На ней была одежда, какую обычно носят крестьянки в южных провинциях,
но у Чжилиня создалось впечатление, что она пришла издалека.
   - Присаживайтесь, - пригласил он.
   - Спасибо, постою.
   - Чаю хотите?
   Она  молча  кивнула  головой,  и   Чжилинь   прочел   в   ее   глазах
благодарность. Разливая чай, Чжилинь кликнул своего помощника и попросил
его принести чего-нибудь поесть.
   Виновато улыбнулся Цин Мин. - Сегодня у меня  был  такой  напряженный
день, что не удалось даже поесть. Надеюсь,  вы  не  сочтете  невежливым,
если я во время нашей беседы заморю червячка? Да  и  вам  не  мешало  бы
подкрепиться с дороги. Мой помощник принесет нам чего-нибудь.
   - Да что вы, не надо, - отказывалась женщина, но все-таки  подсела  к
столу, когда еда была принесена, и поела с видимым удовольствием.
   Чжилинь лишь едва притронулся к  еде  -  так,  за  компанию.  Он  все
потихоньку наблюдал за женщиной, удивляясь деликатности, с  которой  она
ела, несмотря на голод. Такая скорее умрет, чем попросит кусок хлеба,  -
подумал он.
   Сидела она на кончике стула,  ив  ее  позе  все  время  чувствовалась
какая-то напряженность. Поев, она вытерла рот. Чжилинь подлил ей чая.
   - Мне было очень трудно решиться придти сюда, -  сказала  она,  пряча
глаза. - А когда я услыхала ваше имя, у меня  появилось  желание  вообще
сбежать. Мне так стыдно, что я едва могу сидеть здесь перед вами.
   Чжилинь ничего не сказал, понимая, что ему сейчас лучше помолчать.
   Женщина подняла голову, и он увидел  в  ее  черных  глазах  отражение
мерцающего огня лампы.
   - Я внучка Цзяна.
   Цзян. Это слово заставило Чжилиня вздрогнуть, будто она  плеснула  на
него холодной водой.
   - Цзян, - пробормотал он, вспомнив сад в Сучжоу и старика, научившего
его так многому.
   Его исчезновение совпало с началом взрослой жизни Чжилиня.
   Он взглянул на красивую  молодую  женщину,  сидевшую  перед  ним.  Он
понимал, что ему не надо ей говорить той о роли, которую сыграл ее дед в
его жизни. В ее глазах он прочел, что она прекрасно обо всем знает.
   - У меня никого нет, и мне некуда идти, -  сказала  она.  -  Мой  муж
погиб три месяца назад в бою под Гуанчжоу. С семьей его у меня отношения
как-то не сложились. Его мать всегда относилась ко мне, как к  чужой,  а
теперь и вовсе плюется при одном моем появлении. Да я  и  сама  понимаю,
что в такие лихие времена я им только лишняя обуза... Самой  мне  ничего
не надо. Ради себя я не пришла бы сюда, прося о помощи. Но есть кое-кто,
о ком я обязана позаботиться. - Она приложила руку к животу. -  Мой  еще
нерожденный ребенок заставил меня позабыть о гордости и придти к вам.
   Она опустила глаза и сидела с минуту молча.
   - Моя бабушка жила в доме Цзяна. Она была его возлюбленной. И это  от
нее я услышала ваше имя. Цзян  ей  часто  говорил  о  мальчике,  который
приходил в его сад. Он говорил о нем как о своем духовном сыне... Но вы,
конечно, не подумайте, что я навязываюсь вам. Мало ли кто что чувствовал
и что говорил?
   Все это было так неожиданно, что Чжилинь не сразу  смог  собраться  с
мыслями.
   - Время, проведенное с твоим дедом, - сказал он наконец, - никогда не
изгладится из моей памяти. Если бы не он, я  даже  не  знаю,  где  бы  я
сейчас был. - Он огляделся по сторонам. - Во всяком случае, не здесь.
   Еще бы, - добавил он про себя, - все мои планы в  отношении  будущего
Китая не могли бы родиться в моей голове  без  уроков,  преподанных  мне
Цзяном в детстве.
   Он настолько проникся важностью момента, что встал из-за стола.
   - Симпатия между твоим дедом и мной была взаимной. И я  рад,  что  ты
решились все-таки придти сюда. - Он поднял ее на ноги, притронулся рукой
к ее животу. - Твое дитя - член моей семьи, так  же,  как  и  ты.  Семья
Цзяна - моя семья. Сегодня, - продолжал он, -  я  устрою  тебя  на  ночь
здесь. Особого комфорта не обещаю, но  питанием  обеспечу.  Мы  ведь  не
хотим, чтобы наш малыш голодал, верно? И завтра же я начну готовить все,
что тебе понадобится в дороге. Путь будет далекий и  тяжелый.  Возможно,
твой ребенок родится прежде, чем ты достигнешь места назначения.
   Цин Мин подняла на него глаза. Скованность, которая ощущалась в  ней,
теперь совсем пропала.
   - И куда же я еду?
   - Через Бирму в Гонконг, - ответил Чжилинь. - К человеку по  прозвищу
Цунь Три Клятвы. Я снабжу тебя, так сказать, рекомендательным письмом. -
Он улыбнулся. - И, конечно, приданым для ребеночка.
 
*** 
 
   Каждое 18-е января Юмико (с того момента, как Шен Ли присоединилась к
людям японской национальности, эвакуировавшимся из Шанхая на родину, она
называла себя этим именем, данным ей отцом) отправлялась со своим  сыном
на  крохотное  кладбище  на  окраине  Камиоки  -   маленького   городка,
примостившегося на склоне горы.
   Кладбище находилось неподалеку от ее дома. И какая бы ни была  погода
- очень часто здесь в это время года землю  покрывал  глубокий  снег,  -
Юмико хорошенько закутывала сына, сама надевала  поверх,  кимоно  теплое
пальто и отправлялась в путь по одному и тому же маршруту.
   Их гета скрипели по свежевыпавшему снегу. Тишина  окутывала  холмы  и
редкие  деревья,  что  встречались  им  на  пути.   На   ветках   сидели
нахохлившиеся вороны и тоже, кажется, дрожали от холода.
   На кладбище Юмико отпускала руку сына, доставала сандаловые палочки и
втыкала их в мерзлую землю. Молча наблюдал мальчик, как  она  опускалась
на колени и замирала. Потом она зажигала палочки и начинала молиться. Но
всякий раз она молилась у разных могил, и мальчик долгое  время  не  мог
понять, о ком она молится.
   Потом,  когда  он  достаточно  подрос,   чтобы   делать   собственные
умозаключения, он стал думать, что она молится духу его  отца,  который,
по ее словам, умер в Китае, когда он только родился.
   Это его ошибочное убеждение  проистекало  в  большей  степени  из  ее
скрытности, нежели из недостатка сообразительности самого мальчика.  Раз
она приходит на кладбище,  значит  соблюдает  траур.  А  по  ком  же  ей
соблюдать траур, как не по его отцу?
   К весне 1947 года Вторая  мировая  война  закончилась.  Измотанная  и
униженная Япония была  оккупирована  американскими  войсками.  Но  жизнь
продолжалась. В дни, когда склоны холмов стали бело-розовыми от цветущей
дикой сливы, Юмико вышила на белом полотняном вымпеле изображение  рыбы.
В пятый день  пятого  месяца  она  прикрепила  этот  вымпел  к  высокому
бамбуковому шесту, который затем поставила рядом с входом в дом.  Матери
и отцы всех мальчиков в этом маленьком городке - да  и  во  всех  других
городах и деревнях Японии - сделали то же самое.  Мать  объяснила  сыну,
что это койнобори.
   Аки - так теперь Юмико называла мальчика, переведя его китайское имя,
дословно означающее "начало осени", на японский язык - спросил мать, что
это за праздник. Он впервые видел эти приготовления, потому что во время
войны койнобори не отмечался.
   Это Праздник Мальчиков, объяснила она. Вымпелы  с  изображением  рыбы
развеваются перед каждым  домом,  где  есть  сыновья.  Маленький  флажок
означает, что сын еще мал. Чем больше вымпел, тем старше сын.
   Аки понравилось, что вымпел,  который  сделала  в  честь  него  мать,
вполне приличных размеров. Он стоял и наблюдал, как  на  весеннем  ветру
рыба дрожит всеми своими чешуйками, любовно вышитыми  матерью  на  куске
холста. Ему понравилась ее морда - добрая, но в то же время решительная.
   - Это карп, -  объяснила  Юмико.  -  Он  выбран  в  качестве  символа
койнобори за его мужество. Карп не боится, когда его несет к водопаду, и
он хладнокровно смотрит на нож, которым кухарка собирается вспороть  ему
брюхо. Говорят, что стая карпов вела армаду императрицы Дзингу к берегам
Кореи.
   Юмико взяла мальчика за руку и усадила его на край энгавы.  Было  все
еще прохладно. Весеннее солнце еще не успело как следует прогреть землю.
Воздух был необычайно чист, и пики горы  Хида  четко  вырисовывались  на
востоке. Как острие меча мстителя, - подумала Юмико. Может быть,  именно
поэтому она и поселилась здесь.
   Черные волосы мальчика развевались на ветру, лицо запрокинуто: он все
еще  любовался  парящим  в  воздухе  карпом.  Юмико  отметила  про  себя
символичность момента. Даже в дни своего позорного поражения  Япония  не
забыла о своих мальчиках - своей надежде на возрождение. Ему уже десять,
- подумала Юмико. - Пора по-настоящему заняться его воспитанием.
   - Аки-чан, - тихо окликнула она мальчика. - Хочешь, я расскажу тебе о
том, как карп стал символом койнобори?
   Сын не ответил на ее вопрос, но она знала, что он  не  пропустил  его
мимо ушей. Он всегда слушает, что она  говорит,  и  все  запоминает.  Но
когда он не сразу отвечал на ее вопросы, сердце ее по привычке екало: он
поздно начал говорить из-за детских болезней,  и  у  нее  на  всю  жизнь
остался страх, что он никогда не заговорит.
   Доктора уверяли ее, что никаких причин для  паники  нет,  но  она  не
очень им верила. Эти мужчины мыслями все на войне, им  не  до  детей,  -
думала она и продолжала бояться.
   Хотя, вообще-то, в жизни осталось очень мало вещей, которые могли  бы
испугать Юмико. В ту ночь, когда она уползла из дома Чжилиня в Шанхае  к
себе и обнаружила там пакет с  деньгами  и  обломок  розовато-сиреневого
жадеита, оставленный  для  ее  сына,  она  поклялась,  что  страх  будет
навсегда изгнан из ее жизни. Потому что если она уступит своему  страху,
то и она, и ее сын будут обречены.
   Тем не менее,  боязнь,  что  он  не  сможет  вырасти  в  полноценного
мужчину, преследовала ее. Может быть, она  так  думала  потому,  что  он
пришел в этот мир до срока, недоношенным. А может быть, в  ней  говорило
суеверное чувство, что ее несчастливая судьба перешла и на нее мальчика.
   Аки произнес свое первое слово, когда ему было четырнадцать  месяцев.
Но  фактически  он  не  говорил  до  трехлетнего  возраста.  Его  первым
осмысленным высказыванием была целая фраза:
   - Мама, можно я пойду за сливами?
   Юмико была так ошарашена, что первое мгновение смотрела на малыша, не
говоря ни слова, а потом засмеялась и заплакала  одновременно,  схватила
его на руки и принялась тискать. Он выждал приступ материнской  радости,
а потом спокойно повторил вопрос.
   - Конечно, можно, - ответила она и пошла вместе с ним.
   Маринованные сливы были его любимым лакомством.  Первый  урожай  слив
снимают весной и закатывают в большие банки. К  июню,  когда  начинается
летняя жар, маринованные сливы становятся сочным, освежающим лакомством.
Аки уже знал, что если слив не нарвешь, то нечего  будет  и  мариновать.
Милый ты мой!  -  подумала  Юмико,  шагая  за  трехлетним  организатором
сельхозработ.
   - Ты мне хотела рассказать про карпа, - напомнил он матери,  переводя
взгляд с вымпела на лицо матери.
   Юмико очнулась от воспоминаний.
   - В XVII веке самураи в этот  день  выходили  из  дома  с  оружием  и
приветствовали своих сыновей, выставляя на показ свои катана, сверкающие
в лучах весеннего солнца. Простонародью же не разрешалось носить оружие.
Вот они и решили - я думаю  в  шутку  -  выставлять  напоказ  сверкающую
чешуей рыбу, давая понять самураям, что и простые люди не лыком шиты.
   - Значит, мы не самураи, раз выставили рыбу? - спросил Аки с присущей
ему сообразительностью.
   Юмико не сразу ответила на этот каверзный вопрос.
   - Даже и не знаю, что  тебе  на  это  сказать,  Аки-чан.  Но  мне  бы
хотелось верить, что мы самураи.
   - Мне тоже, - сказал Аки задумчиво. Потом он поднялся  с  крыльца.  -
Можно я пойду за сливами, мам?
   - Конечно, - ответила Юмико. Одинокая слезинка скатилась по ее  щеке,
когда она смотрела, как ее длинноногий  отпрыск  бежит  по  тропинке  на
улицу.
 
*** 
 
   Когда они в этот день ужинали, прислушиваясь, как стяг с изображением
карпа трепещет на ветру.
   Юмико рассказала сыну, зачем она каждую зиму водит  его  на  кладбище
молиться.
   - Ты быстро взрослеешь, - сказала она. -  Пора  тебе  узнать  историю
моей жизни. Мы сюда приехали из Шанхая...
   - Расскажи мне об отце, - попросил он.
   - Нечего о нем рассказывать, - довольно резко ответила  она.  -  Твой
отец умер. Погиб в Шанхае. Может быть, это и к лучшему.
   - Но он был самураем, - упорствовал сын, - и все-таки  погиб.  Почему
храбрые погибают?
   - В той войне, - ответила Юмико, - храбрейшие и  самые  чистые  духом
погибали первыми. - Ее глаза стали задумчивыми. - Может быть, это всегда
было так, и не только в Шанхае. Чистоте, по-видимому, нет места  в  этом
несовершенном мире. Те, что живут по законам чести, обычно  наказываются
за свою дерзость.
   - Ну уж я бы не позволил себя  наказать,  -  воскликнул  Аки,  хватая
палочку для еды и размахивая ею, как мечом. - Я -  самурай,  и  я  башку
отрублю любому, кто попробует меня наказать!
   Юмико собиралась было отругать  сына  за  такие  глупые  речи,  но  в
последний момент прикусила язык. Даже когда он был совсем маленьким, она
всегда относилась к его словам всерьез. Вот и сейчас в его  мальчишеской
браваде ей почудилось, что ее  дух,  жаждущий  отмщения,  переселился  в
сына.
   - Мы ходим на кладбище каждый год 18-го января,  потому  что  в  этот
день в 1932 году в городе Шанхае на пятерых  японских  священников  было
совершено нападение. Один из них был убит, и это послужило  толчком  для
волны столкновений между китайцами и японцами. Погиб первый  из  многих.
Мы должны почитать его коми.
   - Он был самурай?
   - Нет, Аки-чан. Я же тебе сказала, что он был священником.
   - А что он делал в Китае?
   До чего же въедливы эти детишки! - подумала Юмико. И особенно ее сын.
   - Он был членом весьма воинственной буддистской секты.
   - А в нашем городе такие буддисты есть? - спросил Аки.
   Юмико улыбнулась и коснулась руки сына.
   - Не думаю. Они далеко не так популярны в  наши  дни,  как  когда-то.
Сомневаюсь, чтобы представители этой секты жили в нашем городе.
   - А как они себя называют?
   - Ничиренами.
 
*** 
 
   Аки узнал от матери, что основатель этой секты  Ничирен  жил  в  XIII
веке. В отличие от последователей других форм буддизма, он  считал,  что
три воплощения Будды - Универсальное Тело, Вечное  Тело  и  Изменяющееся
Тело - составляют единое и неделимое целое.
   Много сил и времени он отдал борьбе  с  другими,  более  влиятельными
сектами буддизма и критике правителей Японии за  потворство  ложным,  по
его мнению, учениям.
   Ничирен - это было не настоящее имя  основателя  секты.  Он  его  сам
придумал,  сложив  два  слова:  "ничи",  что  значит  "солнце",  которое
одновременно символизировало и Свет Истины,  провозглашенной  Буддой,  и
Страну Восходящего Солнца,  и  "рен",  что  означает  "лотос",  то  есть
истинный буддизм.
   Из-за своей непримиримости Ничирен  в  конце  концов  был  приговорен
правителями Камакуры к смертной казни. Но когда на эшафоте топор  палача
поднялся над Ничиреном,  молния  необыкновенно  чистого  голубого  цвета
ударила в его лезвие и затупила его.
   Божественное вмешательство заставило  правителей  пересмотреть  форму
наказания строптивого  реформатора.  В  конце  концов,  его  осудили  на
пожизненное изгнание на необитаемом островке в Японском море.
   Там он написал:  "Крики  чаек  похожи  на  плач,  но  слез  птицы  не
проливают. Ничирен не плачет, но слезы его никогда не просыхают".
   Никто не знает, сколько он там пробыл, но одно не подлежит  сомнению:
он там не умер. Рассказывают, что из глубины  моря  поднялся  гигантский
карп. Ничирен уселся ему на спину и отбыл в неизвестном направлении.
   На Аки рассказ о Ничирене  произвел  сильное  впечатление.  Ночью  он
долго не мог  заснуть  и  все  думал  об  этом  бунтовщике  под  личиной
священника. Ничирен казался ему человеком с чистым духом, наказанным  за
свою чистоту. Но, в отличие от его нынешних  последователей,  о  которых
ему рассказала мать, Ничирену не было позволено умереть.  Разве  это  не
Будда вмешался, метнув в топор палача голубую молнию? Если это  так,  то
почему Будда не сделал то же самое для пятерых священников в Шанхае?
   Наверно, это был все-таки не Будда. Наверно, сама природа возмутилась
и  вмешалась.  Эта  мысль  понравилась  Аки:  ведь  и  гигантский  карп,
прибывший за Ничиреном на необитаемый остров, тоже создание природы.
   Придя к такому умозаключению, Аки уснул. Когда он  проснулся  поутру,
мать позвала его помочь ей убрать бамбуковый шест перед домом.
   И вот шест уже лежит на земле и Юмико  начинает  отвязывать  от  него
вымпел с изображением карпа. Аки подбежал и помог матери снять этот стяг
с бечевки. Подул сильный ветер, и карп начал биться  в  руках  мальчика,
будто живой.
   Аки сложил вымпел, отнес в дом и там завернул в  кусок  самой  лучшей
рисовой бумаги, которая у него была. Потом он подошел к своему футону  и
осторожно положил сверток под подушку.
   Мать следила за ним, стоя в дверном проеме. Ее глаза сверкали.
 
*** 
 
   В этом году Аки получил на свой день рождения два подарка. Первый был
от матери: лук из  древесины  самшита  и  колчан  с  ровными,  мастерски
оперенными стрелами, о которых он мечтал  если  не  всю  жизнь,  то,  по
крайней мере, всю зиму. Аки порывисто обнял мать и  тотчас  помчался  во
двор испытывать лук. - Аки-чан! - окликнула его Юмико. -  Ты  ничего  не
забыл? Здесь ведь для тебя есть еще один подарок.
   - Разве? - Он вернулся и подошел к низенькому столику. - От  кого  же
это?
   - Там и записка есть, я полагаю, - сказала она, подавая ему  сверток.
Аки очень осторожно развернул его, почувствовав по тщательности упаковки
важность того, что находи