шевым,  стоившего  жизни  Соне,  в  ее
практике не было случаев, когда  заказчики  жаловались  на  плохое  качество
работы.  Потерпевшие  в  суд  не  подавали.  И   все-таки   первой   мыслью,
проскочившей в Любином мозгу, было: неужели кто-то  из  них?  Память  начала
услужливо проматывать жутковатые,  неаппетитные  эпизоды.  Их  было  немало,
несколько десятков. Очень разные, но одновременно чем-то похожие. Потому что
в каждом из них поначалу присутствовал живой человек,  а  в  конце  -  труп.
Мужчины, женщины, полные и худые, спортивные и квелые, красивые и некрасивые
- эти люди, пока жили, были очень разными. Но у них было одно  общее:  никто
из них в день своей смерти помирать не собирался. У всех были какие-то дела,
заботы, проблемы, надежды, предвкушения, ожидания,  но  появлялась  Люба,  и
всему приходил конец. Вспоминать неприятно, но надо. Потому что  этот  дядя,
который куда-то торопится, может вспомнить  раньше.  Убийце  хочется  забыть
убитого. Чтоб не лез по ночам в сны, не мерещился среди бела дня  на  улице,
когда судьба вдруг  снова  приведет  пройти  по  тому  месту,  где  все  это
случилось. А вот тот, кого хотели  убить,  но  не  убили,  стремится  узнать
своего несостоявшегося убийцу, даже если ни разу  не  видел  его.  Громадное
большинство тех, с кем "поработала" Люба, даже обернуться не успели. Но были
случаи, когда контрольный выстрел приходился еще в живого человека.  И  тот,
кто через секунду после этого затихал навсегда, дернувшись  от  удара  пули,
быть  может,  успевал  удивиться,  узнав,  что   смерть   пришла   от   руки
привлекательной блондинки. Впрочем, Люба бывала  и  брюнеткой,  и  рыжей,  и
накоротко стриженной, и лохматой,  и  синеглазой,  и  кареглазой,  и  вообще
безликой, с чулком на  голове  или  в  вязаной  маске.  Поэтому  увидеть  ее
настоящее лицо довелось лишь двоим-троим. Эти случаи она вспомнила, но ни  в
одном из них нельзя было усомниться. "Клиенты" были сделаны с гарантией.
   Никакая реанимация уже не смогла бы вытащить их  оттуда,  куда  они  ушли
после встречи с Любой...
   Она остановилась у колонны, оперлась спиной о мрамор,  искоса  поглядывая
на обладателя зеленого плаща. Теперь не было уже никаких  сомнений,  что  он
едет в том же направлении, что и Люба, то есть в сторону "Речного  вокзала".
Он медленно приближался, и Люба все отчетливее видела его лицо.  Багроватое,
одутловатое, с утра, должно быть, бритое, но  к  вечеру  ощетинившееся.  Под
глазами - темные мешки. Должно быть, предыдущую ночь  не  спал.  Либо  водку
хлестал до полуночи, либо в карты дулся до двух, либо трахался до  утра.  Но
теперь ему, видать, не до удовольствий. Торопится.
   Четыре шага ему оставалось дойти до колонны, когда очередной взгляд Любы,
незаметно  скользнув  по  квадратному  подбородку   мужика,   зацепился   за
продолговатое красное пятнышко посреди щетинной синевы. Когда он сделал  еще
два шага и, косо посмотрев на Любу, чуть задержался, память наконец решилась
и доложила. Теперь все стало ясно. Пятнышко подсказало.
   Пятнышко это было  шрамом.  Небольшим,  плоским,  похожим  на  полумесяц.
Неизвестно, где им обзавелся этот мужик. То  ли  побрился  неудачно,  то  ли
поговорил с обладателем чего-то режущего на повышенных тонах. В принципе это
было для Любы неважно. Гораздо важнее, что такой шрам Люба видела  только  у
одного человека. Шестнадцать лет назад. В самый страшный день своей жизни, в
общежитии Сидоровского строительного техникума...
   Этот день она всегда хотела забыть, но отчего-то вспоминала  все  чаще  и
чаще. Особенно  с  тех  пор,  как  в  прошлом  году  повстречалась  с  Петей
Гладышевым. Наверно, потому, что именно этот день,  через  злосчастную  цепь
событий, где одна  ошибка  тянула  за  собой  другую,  а  один  ужас  служил
прелюдией   к   другому,   привел   ее,   Любу   Потапову,   к    нынешнему,
противоестественному и страшному занятию. Потому, что  она  мстила  за  свое
унижение всему миру, и каждая пуля, вонзавшаяся  в  тело  очередной  жертвы,
чуточку утешала ту давнюю боль,  которая  вот  уже  второй  десяток  лет  не
оставляла ее...
   Ее обесчестили вшестером. Да еще  и  подруженьки  присутствовали,  ржали,
гадины... Те шестеро, отрезвев, сообразили, что накрутили себе 117-ю,  часть
третью, и быстро удрали из городка. Были они не местные, и кто их  привел  в
общагу - никто не знал. Что они в Сидорове делали, откуда взялись - знатоков
не оказалось. Девки-соседки, боясь, что их привлекут за соучастие, уговорили
помалкивать где  сочувствием,  где  запугиванием.  Она  промолчала.  Сказала
только родителям, когда  узнала,  что  забеременела.  И  родители,  опасаясь
жуткого позорища на всю деревню, тоже заявления в милицию не  подали...  Так
что ушли насильники безнаказанными, укатили в далекие  края,  оставив  после
себя ее, трижды пытавшуюся себя убить, вынужденную уехать из родных  мест  в
эту гадскую Москву, выйти замуж за нелюбимого и к тому же подонка...
   Пятерых из шести она давно забыла. Может, кто-то из них и подвернулся  ей
под   выстрел   -   черт   его   знает,   не   определяла.   Но   этого,   с
пятнышком-полумесяцем,  Люба  на  всю  жизнь  запомнила.  Точнее,  запомнила
шрамик, а все остальное лишь в общих чертах. Но стоило увидеть "полумесяц" -
и узнала тут же.
   Именно обладатель этой приметы - Люба  даже  вспомнила,  что  его  дружки
Жекой называли, - был тем, кто первым за нее взялся. Что  он  был  настоящим
отцом того  ребенка,  которого  уморил  из  вредности  Любин  законный  муж,
наверняка она не знала, но сейчас ей очень хотелось, чтоб это было так, а не
иначе. И первая смерть -  убийство  мужа,  и  первый  -  пока,  слава  Богу,
единственный срок - все это из-за этого, с полумесяцем. И то, что она узнала
женское счастье не с мужиком, а с бабой, - его вина, и вообще все, что у нее
плохое в жизни было, - из-за него...
   Между тем подошел поезд. Люба вошла в вагон. Жека тоже. В один и тот  же.
Только Люба ближе к голове состава, а Жека - к хвосту...
   Нет, он ее не узнал. Просто  заметил  ее  пристальный  взгляд  и  немного
насторожился. Про ту историю в Сидорове он забыл  давным-давно.  После  того
было еще с десяток похожих приключений. Да и не до  того  было.  Слишком  уж
ответственное задание выполнял Жека, и от  того,  как  он  с  этим  заданием
справится, зависело многое.
   Вчера его вызвал очень большой человек и сказал:
   - Собирай чемоданчик. Поедешь в Москву. Небось доволен? Верно?
   - Смотря зачем ехать, Георгий Петрович, - честно  ответил  Жека.  -  Если
отдыхать - то я  доволен,  как  юный  пионер.  Если  работать  -  энтузиазма
поменьше.
   - Само собой, поедешь работать. Правда, ненадолго. Но всерьез.  Если  все
пройдет штатно, то разом получишь пять тысяч "зеленых". И вообще, забудь эти
слова: энтузиазм и лень. В нашем новом обществе надо не перерабатывать и  не
сидеть сложа руки, а делать ровно столько, сколько хозяин велит.
   - Понял, - кивнул "посол по особым поручениям", -  так  что  же  от  меня
требуется?
   - Надо встретиться с одним человеком и передать ему вот этот  чемоданчик.
Но только не абы как, а из рук в руки. Сразу,  как  приедешь,  позвонишь  из
автомата вот по этому телефону. Спросишь дядю Гришу. Не Гришку, не Григория,
не Гришу просто,  а  именно  дядю  Гришу.  Тебе  ответят,  что  такого  нет.
Переспросишь номер телефона. Это чтоб случайно не  ошибиться.  Если  скажут,
что номер  не  тот,  -  перезвонишь  еще  раз.  Должны  ответить:  "Григорий
Андреевич переехал месяц назад". Запомни! Не дядя Гриша переехал, а Григорий
Андреевич. Остальные слова не так важны, а "Григорий Андреевич" -  основное.
Услышишь - сразу топай на метро  и  отправляйся  на  станцию  "Октябрьская".
Исходя из времени прибытия твоего поезда в Москву,  тебе  надо  быть  там  в
14.00. Встанешь у синей ниши с решеткой. Подойти может  кто  угодно.  Мужик,
баба, даже мент в форме. Тебя узнают по твоему кейсу. На нем, как видишь,  в
правом верхнем углу  крышки  есть  треугольная  наклейка  с  эмблемой  банка
"Статус" и буквы "АС". Тот, кто подойдет, скажет:
   "Я от  Григория  Андреевича".  Спросишь:  "То  есть  от  Рыжова?"  Должны
ответить: "Нет, от Борина". После этого ты должен сказать: "Рад душевно". Не
"душевно рад", а именно - "рад душевно". Запомни как следует,  а  то  был  у
меня один разгильдяй, которого начисто отучили плохо помнить.  Только  после
этой фразы связной будет с тобой работать.  Если  ошибешься,  то  можешь  не
вернуться, понял? Обратным рейсом  повезешь  то,  что  они  тебе  передадут,
принесешь лично мне. Пока все. Вопросы?
   - Первый вопрос: что делать, если по телефону  не  будет  слов  "Григорий
Андреевич"?
   - Вешать трубку и идти на переговорный пункт, откуда позвонить мне домой.
Отзовется автоответчик. Скажешь одно слово: "Нет". Бери билет  на  ближайший
поезд и возвращайся. Как и что не получилось, будешь говорить лично  мне,  с
глазу на глаз.
   - Второй вопрос: что делать, если в метро неувязка получится? Допустим  я
спрошу: "То есть от Рыжова?" А мне ответят: "Да".
   - Если ответят так, это не те люди.  Тогда  скажешь  им:  "Мне  приказано
передать вам кейс. Код левого замка - 849, код правого - 948". И после этого
тут же сваливай. Потому что, если им придет в голову набрать эти коды,  -  -
кейс взорвется. У него под обивкой полета  граммов  пластита  в  раскатанном
состоянии.
   - А если они меня не отпустят? Наверняка связник придет со страхующим.
   - Ты им не понадобишься. Этим людям нужен только кейс.
   - И все-таки?
   - Тогда попытайся сделать ноги. Если не удастся - считай, что тебе  очень
не повезло в жизни.
   Конечно, ехать в Москву на таких условиях было не больно весело, но  куда
денешься...
   Впрочем, все шло как по маслу. И на звонок ответили правильно,  и  насчет
Григория Андреевича не ошиблись, и  насчет  14.00  на  Октябрьской.  Подошел
мужичок в мятой серой ветровке и свитере, а затем  провел  диалог  так,  как
полагалось. Однако после того, как Жека произнес: "Рад душевно!", мужичок не
стал забирать "дипломат", а произнес вполголоса:
   - Садись в вагон и езжай по кольцу в сторону "Парка  культуры".  Проедешь
полный круг. Но вылезешь не здесь, а на "Парке". Там  поднимешься  наверх  и
пойдешь по левой стороне Садового кольца в направлении  Смоленской  площади.
Тебя нагонит девушка и возьмет под руку, а потом скажет, что дальше делать.
   И тут  все  было  на  мази.  Прошагав  метров  двести  вдоль  грохочущего
автолавиной Садового кольца, Жека ощутил бережное прикосновение женской руки
к своему правому локтю. Действительно, к нему прицепилась  какая-то  молодая
дама. Она мило улыбнулась ему как старому знакомому и сказала:
   - Погуляй три часа по  городу.  В  кино  сходи,  по  магазинам  пошляйся.
Главное, чтоб примерно без  четверти  восемь  ты  был  вот  здесь,  у  этого
фонарного столба. Понял?
   - Понял, - ответил Жека, не испытывая особой радости  от  того,  что  ему
надо три часа ползать по этой чертовой Москве со своим опасным "дипломатом".
Он не знал, что лежит внутри,  но  насчет  пластита  под  обивкой  босс  его
предупредил. Во взрыво-технике он был нешибко грамотен, но догадывался,  что
полсотни граммов такой взрывчатки - это немало. Догадывался  и  о  том,  что
чемоданчик лучше всего не открывать, не зная настоящего кода, и каждый,  кто
попробует его взломать, допустим, стамеской, скорее всего останется без рук,
а возможно - и без головы.
   Но три часа, слава Богу, миновали благополучно. Без двадцати восемь  Жека
подошел к столбу и пять минут  покурил  в  нервном  ожидании.  Он  никак  не
понимал, отчего так мудрят эти москвичи, хотя чемоданчик можно было  забрать
гораздо раньше. Втайне он надеялся, что очередной визитер наконец-то заберет
опасный груз.
   Ровно без четверти восемь подошел  некий  не  шибко  опрятный  гражданин,
смахивавший на бомжа, и попросил прикурить, а потом быстро и  очень  трезвым
голосом распорядился:
   - Сейчас перейдешь на  ту  сторону,  дойдешь  до  ближайшей  остановки  и
поедешь на троллейбусе "Б" до "Маяковской".  Оттуда  покатишь  на  метро  до
"Речного вокзала". Войдешь в парк Дружбы со  стороны  Фестивальной  улицы  и
пошагаешь в направлении пруда. Там тебя встретят. Около девяти часов.
   Место было для Жеки знакомое. Он хорошо знал, что в тех местах и в девять
вечера запросто можно  урыть  человека,  а  затем,  не  привлекая  внимания,
отправить его под лед, еще  не  стаявший  на  прудах.  Какие  договоренности
существовали между его шефом и московскими  партнерами  -  черт  его  знает!
Например, могло  быть  и  такое,  чтоб  ликвидировать  Жеку  после  передачи
"дипломата". Было от чего поволноваться. Но ничего  другого  не  оставалось.
Ясно, что эти самые москвичи контролировали его все время с момента  встречи
на "Октябрьской".  Отслеживали,  нет  ли  у  него  еще  каких  нежелательных
контактов, ( не идет ли за ним еще чья-то "наружка". Жека все это понимал  ;
и, поглядывая по сторонам, пытался вычислить, кто же его пасет. И когда круг
по кольцевой линии описывал, и когда  пехом  топал  от  "Парка  культуры"  в
направлении Смоленской площади, и когда три часа без толку шлялся по городу,
и когда ехал на троллейбусе  "Б".  Теперь,  в  вагоне  метро,  мчавшемся  по
направлению к "Речному вокзалу", он тоже  пытался  угадать,  кто  из  многих
десятков пассажиров, сидевших и стоявших  в  вагоне,  за  ним  приглядывает!
Впрочем, могли и из соседнего вагона через стекла - хрен  его  знает!  Кроме
того, эти самые топтунчики и топтушки запросто могли меняться. Один  "довез"
от "Маяковской" до  "Динамо",  а  на  "Динамо"  влез  еще  кто-то,  который,
допустим, сошел на "Войковской". Но  мог  и  один  кто-то  ехать  до  самого
"Речного".
   В троллейбусе он на Любу внимания не обратил. Мало ли кто может выйти  на
той же остановке. А вот когда она оказалась в метро  у  колонны,  да  еще  и
поглядела на него почти, в упор, хотя и очень быстрым вороватым взглядом,  -
приметил. Тем более что она села в  тот  же  вагон,  только  через  переднюю
дверь. Беспокойства особого у него не было. Даже наоборот, порадовался своей
проницательности - хвост определил.
   Любе надо было выходить пораньше, на "Водном стадионе". Если б Жека вылез
где-нибудь на "Аэропорте" или "Соколе", она, наверно, не  стала  бы  за  ним
гоняться. Всю дорогу у нее в душе шла ожесточенная, хотя и невидимая  глазом
борьба.  Инстинктивная  ненависть   боролась   с   разумным   рационализмом.
Застилающая глаза жажда мести - с трезвой оценкой ситуации.
   Разум стремился ее успокоить. Мало ли что когда было. Столько лет прошло,
в конце концов. Может, этот  мужик,  который  по  молодости-глупости  и  под
пьяную лавочку сотворил с дружками злое похабство, теперь остепенился, завел
жену - детишек и нежно их любит,  будучи,  честным  кормильцем-поильцем.  И,
отомстив ему, Люба осиротит  этих  самых  детишек,  овдовит  жену,  которая,
конечно, и знать ничего  не  знает  про  то,  что  ее  муж  подонком  был  в
молодости. Ему-то, дохлому, все равно будет, а ни в  чем  не  повинной  бабе
придется страдать. Однако ненависть отвечала: "Ну и пусть! Он мне всю  жизнь
поломал, из-за него я в нелюдь превратилась. С  него  все  началось!  Смерть
ему!"
   Рационализм подъезжал и с другой стороны. Пожалуй,  более  охлаждающе  на
Любу влияли сомнения не морально-этического, а чисто практического порядка.
   Действительно, этого типа ей никто не заказывал. Более того,  уже  завтра
она должна лететь в Киев, а оттуда - на Запад. Ясно, что Олег за этот  заказ
получит приличные  деньги.  И  не  простит,  если  она,  дура,  от  неумения
справиться со своими чувствами, сорвет, как  говорится,  исполнение.  А  это
вещь вполне реальная. Она ведь толком ничего не знает об этом  мужике.  Даже
как его зовут. И есть ли у него оружие - тоже. Куда он  едет,  что  везет  в
кейсе, с кем собирается встречаться, раз так торопится.  Может,  его  сейчас
еще кто-то ведет, а заодно приглядывается к Любе? А что хуже  всего  -  этот
мужик может невзначай оказаться тем человеком, который для Олега  совсем  не
чужой, а даже очень полезный и нужный. Или по крайней мере для друзей Олега.
Наделаешь делов - сто лет не разобраться...  Именно  эти  здравые  мысли  на
какое-то время возобладали в Любиной голове, пока поезд проезжал  "Аэропорт"
и "Сокол". Наверняка она не решилась бы выходить из вагона на этих станциях.
Но Жека поехал дальше. И "Войковскую" проехал.
   Как раз в это время волна здравого смысла стала отступать, и  вместо  нее
вновь накатила валом ненависть. Как? В  кои-то  веки  ей  попался  тот  гад,
который силком лил ей в рот водку, превращая в ватную  куклу,  а  потом  под
хохот парней и хихиканье пьяных девок, не слушая ее испуганного лепета - она
и крикнуть боялась, дура! - сдирал  одежду...  Почему  этот  паскуда  должен
жить? Те, "заказные", которых Люба отправила на  тот  свет,  уходили  вместо
него, хотя лично Любе ничем не навредили. А теперь, когда вот он,  рядышком,
когда его можно подловить и завалить - отступиться?! 'Точнее, наступить себе
на сердце и спокойно ехать во  Францию,  где  ей  наверняка  опять  придется
вырубать из жизни какого-то постороннего человека просто потому, что за  это
деньги уплачены. Как бы не так!
   И Люба проехала "Водный стадион". Правда, уже  через  пару  секунд  после
того, как поезд тронулся с места,  чтобы  промчаться  последний  отрезок  до
"Речного вокзала", разумные сомнения  вновь  стали  нарастать.  Потому  что,
несмотря на ярость и ненависть, Люба  оставалась  профессионалом,  а  потому
понимала, что не так-то  это  просто  -  без  предварительной  подготовки  и
разведки, без  надлежащей  информации  угробить  человека  в  людном  районе
огромного города, причем в такое "детское" время - 21.00. Она ведь не  знает
ни того, куда направит свои стопы мужик со шрамиком, когда выйдет из вагона,
ни того, встретит ли его кто-нибудь на перроне или у выхода  со  станции.  А
вдруг его ждет целый десяток друзей или хотя бы одна женщина? Подвернется ли
случай сделать его тихо, чисто и без свидетелей? Если б знать, что он едет к
себе домой, то можно было бы отследить его хату на  первый  случай,  а  душу
отвести как-нибудь в другой раз...
   С таким компромиссом в душе Люба доехала до "Речного вокзала".  Народу  в
вагоне оставалось не так уж и много. В толпе не затеряешься. Жека  вышел,  а
Люба сделала вид, что замешкалась.
   - Граждане пассажиры! При выходе из вагонов не  забывайте  свои  вещи!  -
вежливо объявил динамик, обращаясь к потенциальным террористам. Поэтому Люба
постаралась надолго не задерживаться. Не хватало еще  у  милиции  подозрения
вызвать.
   При себе у нее не было ничего особо подозрительного.  Разве  что  газовый
баллончик в кармане  да  расческа  в  сумочке.  В  газовом  баллончике  была
заряжена вытяжка из  красного  перца  -  от  нее,  при  удачном  применении,
возможный  агрессор  сразу   потеряет   всякий   интерес   к   романтическим
приключениям, но, прочихавшись и прокашлявшись, жить будет. А вот расческа -
если сдернуть с рукоятки декоративный пластмассовый чехол  -  превратится  в
опасный для жизни и здоровья трехгранный стилет. Но газовый баллончик -  это
разрешенное средство самообороны. А пластмассовый чехол со  стилета-расчески
так просто не снимается.  Внешне  похожих  расчесок  полным-полно  в  каждом
киоске. И, даже раскрыв секрет расчески, надо еще доказать, что о нем  знала
ее хозяйка.
   Понятно, Любе не следовало таскаться по городу  с  оружием.  Олег  вообще
предупреждал,  что  если  ее  где-то  задержат  с  чем-нибудь  стреляющим  в
нерабочее время, то крутиться ей придется самой. Но оружие у Любы имелось. И
довольно сильное. Таилось оно в зачехленном складном  зонтике,  висевшем  на
плече. Можно было использовать его по прямому назначению, то есть укрываться
под ним от дождя. Внешне  зонт  как  зонт,  но  после  нескольких  несл