юбой.
   Поднялись на четвертый этаж вместе. Сыч три раза нажал кнопку  звонка.  В
глазок кто-то посмотрел, потом дверь открылась.  Крупная,  полная  блондинка
улыбнулась:
   - Здрассте!
   - Лидуха, я тебе гостью привел, -  сообщил  Сыч.  -  Ей  отдохнуть  надо.
Ненадолго, вечером увезу.
   - Милости просим, - сказала хозяйка, впрочем, без особого  энтузиазма.  -
Заходите.
   Сыч быстро затопал по лестнице, сбегая вниз.
   - Покушать не хотите? - спросила Лида.
   - Спасибо, сыта, - отказалась Люба. - Подремать где-нибудь можно?
   - В дальней комнате,  на  диване.  Можете  дверь  изнутри  закрыть,  если
волнуетесь насчет чего-нибудь...
   - Хорошо, учту. Сапоги я сниму, но с собой заберу, если можно...
   Лида проводила гостью в эту самую дальнюю комнату - всего их было три - и
указала на диван.
   - Подушечка тут есть, а если ноги мерзнут, то вот одеяло...
   - Спасибо. - Едва Лида вышла за дверь, как Люба заперла ее  на  задвижку,
сняла свою куртку-пуховик, вынула из нее пистолет и  положила  под  подушку.
Затем подошла к окошку, поглядела вниз и в стороны.
   И только после  этого  позволила  себе  прилечь.  Закрыла  глаза,  Но  не
расслабилась. Ощущения безопасности у нее не было никогда. Даже в Марфутках,
когда коробку вытаскивала.
   Как будто операция прошла удачно. Почти так, как пересказывал  Теплов  со
слов коллеги Мирошина господам Рындину и Иванцову. Люба об  этом  разговоре,
конечно, ничего не  знала,  а  потому  и  не  могла  сообщить  им  кое-какие
дополнительные подробности.
   Например,  о  том,  как  она,  приехав  в  чужой  город,  за  пару  часов
разобралась, как и что делать.
   Не было у нее никаких помощников непосредственно на месте работы. Саша из
"Командира" одолжил ей "москвич" для поездки из одного облцентра в другой  и
кое-какое снаряжение. Остальное Люба  привезла  из  Лутохино,  распрощавшись
заодно  с  тетей  Катей  Корешковой.  На  этом  "москвиче"  она  доехала  до
автосервиса, где у нее был знакомый Сережа, и  там  заменила!  "москвич"  на
"девятку". Одежда тоже сменилась. Появилась спортивная  дама-автовладелец  в
кожаной куртке на меху поверх дорогого джинсового костюма. На "девятке"  она
докатила до проспекта Победы,  проехала  мимо  ресторана  "Постоялый  двор",
зарулила во двор дома,  отделенного  забором  от  заднего  двора  ресторана.
Поднялась в подъезд пятиэтажки и с  лестничной  площадки  пятого  этажа  как
следует рассмотрела двор.
   Спустилась вниз, села в машину и вновь выкатила на  проспект  Победы,  но
уже довольно далеко от "Постоялого  двора".  Там  она  припарковалась  почти
рядом с гаишником - машина числилась в угоне, но была  перекрашена  в  белый
цвет и имела новые номера. Люба пешочком дотопала обратно к ресторану, зашла
через главный вход и вежливым, но строгим  тоном  спросила  у  вышедшего  ей
навстречу администратора, не находил ли кто из  уборщиц  золотое  колечко  в
малом банкетном  зале.  Ей  сказали,  что  это  участок  Малаховой  Алевтины
Сергеевны, но ее сейчас  нет,  она  только  в  девять  вечера  придет.  Люба
заявила, что так долго ждать не может, тем более  за  это  время  бабуля  ее
кольцо может в комиссионке или просто с рук реализовать. Конечно,  ее  стали
убеждать, что эта уборщица на редкость честная и, если б действительно нашла
кольцо, непременно передала бы директору. Тогда Люба настояла на том,  чтобы
сходить в зал и посмотреть на месте. Такую леди не уважить было трудно.  Тем
более что она представилась знакомой господина  Ревенко,  то  есть  Рублика.
Директор, конечно, не мог помнить в  лицо  всех  шлюх,  привозимых  с  собой
Рубликом, ибо это была епархия  "спецсутенера",  о  котором  Любе  рассказал
Саша. Ничего не заподозрив, он лично провел Любу в пустой малый зал и дал ей
возможность  полчаса  проводить  рекогносцировку.  Конечно,  поиски   кольца
результата не дали. Люба сделала кислое лицо, почти расплакалась и  сказала,
что у  нее  остается  последняя  надежда:  съездить  к  бабульке-уборщице  и
спросить у нее лично. Директор, которому назойливая "леди"  уже  надоела,  с
радостью дал ей  адрес  Алевтины  Сергеевны  и,  когда  убедился,  что  дама
удалилась, вздохнул с облегчением.
   За то время, пока директор убеждал Любу в безукоризненной честности своей
уборщицы, госпоже Елене Лысак (у Любы был паспорт на это имя) удалось узнать
об Алевтине Сергеевне кое-какие полезные детали. Например, о  том,  что  она
живет одна, что мужа или сына пьяниц, которые могли бы пропить кольцо, у нее
нет, хотя сама Алевтина иногда выпивает помаленьку. Выяснилось, что  дети  у
нее проживают в Москве, что зовут их Михаил и Валентин,  оба  давно  женаты,
настрогали в общей сложности шесть внуков, но между  собой  не  ладят.  Любе
даже удалось узнать имя жены Михаила - Римма.
   Вот подругой этой Риммы она и представилась Алевтине Сергеевне.  Дескать,
мы с ней вместе  учились  в  школе,  недавно  встретились,  а  тут  как  раз
случилась оказия ехать в ваш город... Для вящей убедительности были переданы
гостинцы, которые щедрая Люба закупила в здешнем супермаркете: черная  икра,
рыба, колбаса, водочка. Были  там  и  розовая  мохеровая  кофта,  и  пуховой
платок, и пальто с песцовым воротником, наскоро приобретенные на барахолке.
   В общем, Люба нашла общий язык  со  старушкой,  которая  оказалась  очень
разговорчивой  и  во  время  беседы  все  к  рюмочке  прикладывалась.   Любе
три-четыре рюмочки были нипочем, а бабулю развезло. Именно тут Люба узнала о
том, что Рублик сегодня будет без дам, что в таких  случаях  женский  туалет
запирают и что ключ от раздевалки уборщиц подходит к  туалету  малого  зала.
Тут-то у Любы и сложился окончательный вариант операции.  Оставалось  только
подменить Алевтину Сергеевну. Если б она оказалась более  устойчивой,  то  у
Любы на этот случай был припасен  клофелин.  Но  он  не  понадобился.  После
недолгих споров согласились, что  Люба  (у  Алевтины  она  Зиной  назвалась)
сходит приберется вместо старухи. Малахова позвонила в  ресторан,  сказалась
больной и доложила, что вместо нее придет племянница. Почти  сразу  старушка
задремала, а Люба, надев на себя часть "гостинцев", припрятала  под  одеждой
свое боевое снаряжение, а также черный комбинезон с капюшоном, действительно
похожий на одеяние ниндзя. От этого она, конечно,  потеряла  талию  и  стала
выглядеть  полной.  Но  ничуть  не  огорчилась,  ибо  "бабкиной  племяннице"
совершенно не требовала стройность элегантной  "Елены  Лысак".  Люба  убрала
свои длинные белокурые волосы под короткий, каштановый с проседью  парик.  С
помощью вложенных в рот латексных пластинок изменила форму лица, сделав  его
одутловатым и щекастым. С  помощью  румян  и  пудры  придала  лицу  бордовый
оттенок,  тонировала  морщинки.  Вставила  в  глаза   маскировочные,   карие
контактные линзы  без  диоптрий.  Прилепила  брови  под  цвет  парика  также
искусственное родимое пятно с пятак величиной на  щеку,  повязала  платок  и
позвонила  Сереже.  Ровно  в  20.00   он   подогнал   во   двор   "москвич",
предоставленный Сашей из ТОО "Командир", а сам сел за руль белой  "девятки",
оставив "москвич" под охраной незнакомого Любе парня.
   В  20.15  Сережа  высадил  Любу  примерно  в  десяти  минутах  ходьбы  от
ресторана, и в 20.25 она прибыла  на  место.  Сережа  немного  покатался  по
городу в разных направлениях, а затем вернулся и в 21.45  пригнал  "девятку"
во  двор  пятиэтажки,  поставив   у   бетонного   забора,   прямо   напротив
трансформаторной будки. И стал дожидаться, когда появятся джипы Рублика.
   Люба приступила к уборке зала примерно без двадцати девять. Закончила она
работу через час с четвертью и, улучив момент, спряталась в дамском туалете,
запершись  изнутри.  Переодеться  в  черный  комбинезон  и  надеть  на  ноги
войлочную обувь, позволяющую  передвигаться  бесшумно,  она  успела  еще  до
приезда Рублика и компании.
   Сережа занял наблюдательную позицию в пятиэтажке без десяти десять. Когда
прикатил кортеж Рублика, он вернулся к машине и достал из багажника предмет,
напоминающий по форме разбитую автомобильную фару. Корпус был  действительно
от фары, но в него был вмонтирован кумулятивный  заряд,  эквивалентный  двум
400-граммовым  шашкам.  Никакого  радиовзрывателя  не   было.   Был   просто
электронный таймер с батарей  кой  и  обычный  электродетонатор.  С  помощью
телескопической удочки он опустил заряд на крышу будки. Правда, не  сразу  -
во дворе пятиэтажки гулял какой-то старик с собакой, - а  в  22.  35,  когда
никаких  ненужных  свидетелей  во  дворе  уже  не   было.   Таймер,   загодя
установленный на три часа, включился после того, как  Сережа  концом  удочки
выдернул предохранительную чеку. После этого Сережа в  прямом  и  переносном
смысле смотался. Правда, не насовсем. Он опять поехал  кататься  по  городу,
чтобы не торчать тут, поблизости от грядущего взрыва.
   Вернулся Сережа только за десять минут до контрольного и остановил машину
за углом, метрах в двухстах от забора  трансформаторной  будки.  Как  только
прогремел взрыв, он тут же завел мотор.
   Люба к моменту взрыва была  полностью  готова.  Она  надела  инфракрасные
очки, навинтила на ствол "дрели" глушитель.  Левой  рукой  она  была  готова
повернуть ключ двери. Но о задержке старичка  с  собакой  она  не  знала,  и
поволноваться ей пришлось немало. Люба рассчитывала, что взрыв произойдет  в
1.10 - 1.15, и потому двадцать лишних минут ощущала острое беспокойство.
   Сотрясение и гул взрыва стали чем-то вроде команды: "Пошел!"
   Секунда  -  Люба  повернула  ключ  в  замке  и  выскочила   из   туалета.
Вторая-третья - и она опознала на зеленоватой картинке среди  шести  человек
одного - обреченного. Четвертая секунда -  пуля  ударила  в  спину  Рублика.
Пятая - Рублик упал. Шестая - контрольный выстрел в лоб.  Седьмая-десятая  -
пробежка до двери, ведущей на лестницу.
   У Любы оставалось в "дрели" восемь патронов, и  она  готова  была  валить
всех, кто станет поперек дороги. Но этого, слава Богу, не потребовалось.
   Все  охранники,  находившиеся   во   дворе   ресторана,   поблизости   от
взорвавшейся будки, получили  легкую  контузию  и  временно  оглохли.  Двое,
сторожившие низ лестницы, ведущей в малый зал, тоже слетели с ног от толчка,
но быстро очухались и выскочили во  двор.  Третий,  охранявший  вход  в  зал
наверху, не падал и не бросал поста, но  лишь  до  того  момента,  когда  не
услышал предсмертный вскрик Рублика. А  когда  в  зале  заорали  от  испуга,
охранник с пистолетом в руке кинулся в кромешную  тьму  и...  проскочил,  не
заметив Любу, беспрепятственно пробежавшую на лестницу.
   Коридор, ведущий во двор, оказался свободен, а дверь - не закрытой. Люба,
которую,  возможно,  и  заметили  на  фоне  снега,  не  привлекла  внимания.
Выбежавшие из ресторана пытались оказать помощь товарищам, свет во всем доме
не горел, а потому понять, кто именно выскочил и что там наверху  произошло,
никто не успел. Зато через  пару  минут,  когда  сверху  прибежал  охранник,
счастливо разминувшийся с Любой, и заорал: "Шефа убили!",  все  находившиеся
во дворе, толкаясь, бросились на крылечко.  А  Люба  тихонечко  подбежала  к
джипу, стоявшему Дом к забору почти впритык, бесшумно вползла на крышу и  им
прыжком перескочила во двор пятиэтажки. Там ее  уже  ждал  Сережа  на  белой
"девятке", который за двадцать минут успел довезти Любу до "москвича".  Пока
ехали Люба разгримировывалась, умывалась и переодевалась. Во дворе дома, где
обитала уборщица Малахова, в "москвич" пересела  та  самая  дама  в  дорогой
нубуковой  куртке,  которая  приходила  в  ресторан   днем:   светловолосая,
голубоглазая, без всяких родимых пятен и свекольного  цвета  щек.  "Москвич"
покатил в одну сторону, а "девятка" - в другую. Через четыре часа  -  зимней
ночью по скользкому шоссе не больно погоняешь, - то есть почти в шесть  утра
Люба была уже в центре родной области.
   До девяти утра она просидела в Лавровке, на окраине  города  у  знакомого
старика Михалыча, который испытывал острую алкогольную недостаточность. Люба
предусмотрительно купила бутылку в киоске,  и  счастливый  дед  даже  лишних
вопросов не задавал. Спросил, правда, почему одна  приехала,  без  Сони,  но
вполне удовлетворился ответом, что, мол, она в другой раз приедет.
   Убедившись, что дед ужрался, а уличное движение стало  интенсивнее,  Люба
поехала к Саше...
   Ее помаленьку одолевала  усталость,  веки  тяжелели,  глаза  закрывались.
Отчего-то Любе вдруг захотелось уснуть и не проснуться. Такая тоска  наехала
- жуть. С тех пор, как она потеряла Соню, эта тоска все чаще давала  о  себе
знать. И с каждым разом все сильней.
   Раньше, выполнив то, что уже привыкла называть работой,  Люба  испытывала
некое эйфорическое, приподнятое настроение. Она прошла  там,  где  не  могли
пройти  другие,  обманула  тех,  кто  мог  ее  убить,  уничтожила   цель   и
безнаказанно ушла. Деньги особо не радовали. Так,  мусор.  В  прошлом  году,
когда Люба застрелила городского прокурора Балыбина, причем не где-нибудь, а
в строго охраняемом поселке, где проживала здешняя "элита", ей одной -  Соня
в этом деле не участвовала - выплатили десять тысяч баксов. Да еще и Соня со
своего "дела" принесла пять. Не знали, куда потратить. Распихали по каким-то
счетам, чтоб кучей не лежало. А сейчас у  нее  одной  на  руках  без  малого
четырнадцать. В сумме, если все, что уже было заработано на двоих,  собрать,
за полсотни будет. В бизнес, что ли,  удариться?  Ну  уж,  дудки!  Еще  саму
застрелят...
   Нет, конечно, не из-за денег они радовались. И совесть не мучила тоже  не
из-за денег. Пьянило то, что они не такие, как все, что  играют  в  опасные,
неженские игрушки и прошибают головы мужикам, а сами остаются целы. Ни  разу
ни у одной, ни у  другой  не  проскакивало  мысли,  что  они  делают  что-то
ужасное, мерзкое и грязное. Ни разу! Почему? А потому  что  им  было  хорошо
вдвоем. Ненормально? А они этим гордились. И запросто могли сказать: да,  мы
- ненормальные, да, мы - по фазе сдвинутые, да, у нас крыша поехала, но  нам
это нравится, и пошли все на хрен.
   Сколько это могло еще продолжаться? Черт его знает! Люба была в этой паре
ведомой. И потом она все-таки оставалась немножко  "деревней",  несмотря  на
то, что уже порядком нахваталась городского, могла изобразить нечто себе  не
свойственное, научилась прятать себя под грим и-в  прямом,  и  в  переносном
смысле. А от жалости к убиенным, число которых росло с каждым месяцем, у нее
было превосходное лекарство. Едва появлялось хоть небольшое сомнение в  том,
что человек, которого ей предстоит ликвидировать, заслуживает  смерти.  Люба
вспоминала ту страшную для себя  ночь  в  общежитии,  когда  шестеро  парней
валяли ее по койке как хотели, а  пьяные  девки  ржали  и  смотрели  как  на
цирк... После этого воспоминания ей ничего не  стоило  убить  и  мужчину,  и
женщину, и кого угодно. Если б в такой момент  на  руках  у  нее,  допустим,
оказалась бы какая-нибудь "кнопка", от нажатия которой весь мир  взлетел  бы
на воздух или превратился в космическую пыль, она без  колебаний  нажала  бы
ее. Только Соня могла бы удержать, потому что была  единственным  человеком,
ради которого Люба жила.
   Соня сосредоточила в себе вообще все,  что  вызывало  у  Любы  интерес  к
жизни. Была ли для нее тем же Люба, неизвестно, теперь не спросишь. Но  Любе
хотелось верить в это. Потому что для нее-то точно Соня была и  подругой,  и
сестрой, и  матерью.  А  также,  как  это  ни  противоестественно,  мужем  и
любовником. Но иногда, когда той эта последняя роль надоедала,  отдавала  ее
Любе. У Сони вообще была неуемная  фантазия,  она  словно  чувствовала,  что
проживет недолго, и буквально пожирала все острые ощущения  и  удовольствия,
которые могла выудить из океана жизни. И щедро делилась  ими  с  Любой.  Как
правило, реализация очередной Сониной фантазии требовала от Любы переступить
через очередной барьер страха или стыда. Иногда это было нелегко, задуманное
казалось либо полным идиотизмом, либо бессмысленной и рискованной  шалостью,
но, когда все, что придумывала неистощимая Сонина голова,  осуществлялось  и
приносило новые ощущения. Люба была в восторге.
   Сумасшедший дом!
   А теперь ничего этого не было. Одна. Ни семьи, ни друзей, только знакомые
- опасные или безопасные, нужные или  ненужные,  но  никого,  хоть  частично
способного заменить Соню. Соне можно было сказать все что хочешь,  вывернуть
из души Любое, самое сокровенное, самое святое,  самое  грязное.  Ни  одному
священнику такой исповеди не дождаться вовек...
   В дверь постучали, за окном уже светили фонари.
   - Это я, Лида, - донеслось оттуда, - за вами Сыч приехал...
   Все. Отдохнула.  Надо  ехать  в  Москву,  возвращаться  в  пустую  Сонину
квартирку, где еще пахнет ее духами, куда, может быть, иногда  прилетает  ее
душа и тревожит тоскующее Любино тело...

ПОМИНКИ

   - Господи! Машин-то сколько! И все ненашенские...  А  народу-то,  народу!
Это кто ж помер-то, а?  -  спросила  бабка  сельского  образца  у  городской
старушонки,  продававшей  перед  воротами  кладбища   иконки,   крестики   и
религиозную литературу.
   - Известно, кто - бандит. Простого человека так  не  хоронят,  -  понизив
голос, произнесла продавщица вечных ценностей.
   - Ишь ты... И чего ж, убили его или сам концы отдал?
   - Убили. В ресторане бомбой взорвали.
   - Ох ты, надо же! Одного или с женой?
   - Не знаю, вроде одного.
   - Молодой или старый был?
   - Молодой, сорока еще не было. Они, бандиты, до старости редко живут.
   - И за что ж его так?
   - Бог его знает. Они найдут, за что. Тут уж, почитай, десятка  два  таких
лежит. Гробы-то все полированные, резные, с позолотой, с окошками. Каждый по
три лимона стоит, а то и по пять.
   - Да ну?!
   - А памятники, знаешь, какие ставят? У-у! Другому дачу себе на эти деньги
не построить. Со статуями, все буквы - чистым золотом сделаны. Мильонов сто,
не меньше.
   - Во наворовали-то! - позавидовала сельская старуха. - А у меня вон  тоже
сватья-то померла, так и не  хватило  на  погребение-то.  А  ведь  немолодая
.была, семьдесят пятый не дожила, копила все, копила - и шиш! Со всей  родни
наскребли едва-едва. Зарплаты нет ни у  кого,  а  у  ней  самой  на  книжке,
значит, сто тыщ всего. Это ж во  что  деньги-то  превратили?  Помню,  мой-то
старый, как привез однажды с шабашки три тыщи, так сразу ж запорожец" купил,
а сейчас за билет, чтоб сюда доехать, бeз малого сто выложила...
   - Во, смотри, - перебила ее торговка,  -  эти  идут,  с  похорон.  Группа
людей, одетых в дорогие пальто и шубы, проследовала от ворот кладбища к трем
иномаркам. В центре ее шли двое, остальные сурово поглядывали по сторонам  -
охраняли.
   Те двое, что шли в центре, вместе с двумя охранниками уселись  в  большой
"мерседес-600", остальные - в джипы  сопровождения,  и  машины  покатили  от
кладбища.
   - По сто грамм в память о покойном? - предложил Жеке бывший  заместитель,
а ныне преемник Рублика, известный народу под кличкой Рома, открывая бар.
   - Естественно, - вздохнул Жека. Выпили.
   - Да будет ему земля пухом... - пожелал Рома.
   - Надо надеяться, - пробормотал Жека.
   - Не зажимайся, будь проще, - посоветовал Рома, - к тебе у нас  претензий
нет, к твоим паханам - тоже. Это из другой дыры свищет.
   - От Фрола подарок, что ли?
   - Обязательно. И даже не от него, а от Степы. Соседняя область  рвется  с
вами напрямую работать. Степа уже несколько раз к вам удочки закидывал, я-то
знаю. Но он ломит цену. Пока действовала связка  Фрол  -  Рублик,  вам  было
выгодно. Они Степу хотели  дешевкой  загнать.  Но  тот,  как  видишь,  нашел
подход. Фрола купил. Рублика урыл...
   - Долг Рублика на тебя переходит, учти! - напомнил Жека.
   - Здесь проблем не будет. Если договоримся,  то  те  самые  сорок  восемь
коробок, которые зажал Фрол, будут у тебя к вечеру.  Забесплатно  плюс