овясь
пуститься в самостоятельное плавание. Сухое  дерево,  одиноко  торчавшее  на
вершине холма, четко вырисовывалось на лунном диске,  напоминая  прижатую  к
золотистому лицу руку в черной перчатке.
   Келлет сказал:
   - Взгляни на это старое дерево. Оно выглядит  таким  сильным  и  таким..,
мертвым.
   Когда луна, наконец-то оторвавшись от земли, поплыла над холмами,  Келлет
вернулся к своему рассказу.
   - В общем, я починил эту дверь, поставил новый косяк и укрепил петли, так
что каждому, кому вздумалось бы ее снова вышибить, пришлось бы  как  следует
потрудиться. Она...
   Пауэре молча ждал.
   - ..Она ни разу не закрыла ее, даже когда окрепла настолько, что  была  в
состоянии встать и дойти до кухни. Она  просто  оставляла  ее  открытой.  Не
знаю, может быть, ей это просто не пришло в голову. А может, наоборот... Как
бы там ни было, вечерами я по-прежнему стелил свои одеяла в кухне, ложился и
ждал. Обычно она говорила  мне:  "Спокойной  ночи,  Келлет",  или  "Приятных
сновидений, Келлет". Такие слова - они, брат, дорогого стоят, так что за них
не жалко маленько поплотничать или поковыряться в земле...
   Однажды ночью, на десятый или одиннадцатый день после того как я попал  в
этот дом, я неожиданно проснулся от какого-то странного звука. Сначала я  не
понял, что это такое, и только потом догадался, что она плачет в темноте.  Я
окликнул ее, спросил, что с ней, но она не  ответила  и  продолжала  реветь.
Тогда я подумал, что у нее, верно, сильно болит голова, но когда я  встал  и
спросил, не нужно ли ей что-нибудь, она опять не ответила.
   Но я слышал, что она продолжает плакать. Нет, конечно, она  не  рыдала  в
голос и не выла по-бабьи, но я знал, что она плачет по-настоящему.  А  такие
вещи  всегда  заставляют  мужчину  чувствовать,  будто  у  него  внутри  все
наизнанку выворачивается.
   Я вошел в комнату и окликнул ее по имени. В ответ  она  только  похлопала
рукой по кровати - садись, мол. Я  сел  и  потрогал  рукой  ее  щеку,  чтобы
посмотреть, не вернулась ли лихорадка, но щека была прохладной и  мокрой.  И
тут она сделала странную вещь. Она схватила мою ладонь обеими руками  и  так
крепко прижала к губам, что я даже удивился. Я и  не  знал,  что  она  такая
сильная.
   Так мы сидели минуты две или три; потом я  осторожно  высвободил  руку  и
спрашиваю: "О чем вы плачете, мэм?" А она отвечает: "Просто хорошо,  что  ты
рядом". Тогда я встал и говорю: "Вам надо бы отдыхать, мэм". А она...
   Между этими и следующими его словами прошли целых две минуты,  но,  когда
Келлет снова заговорил, его голос нисколько не изменился.
   - ..А она снова расплакалась и плакала,  наверное,  целый  час,  а  потом
как-то внезапно успокоилась. Не помню, спал ли я после этого, или нет -  так
все в голове перепуталось. Помню только, что утром она встала очень  рано  и
сразу принялась готовить рагу - впервые с тех пор, как упала.
   "Эй, мэм, - говорю, - будьте осторожны. Вы же не хотите загнать  себя  до
смерти?"
   А она этак сердито отвечает, что могла, мол, взяться за  эту  работу  еще
третьего дня. Не знаю, на кого из нас двоих она тогда сердилась, но  завтрак
у нее получился - пальчики оближешь.
   Словом, этот день вроде и похож был на предыдущие, да только  не  совсем.
До этого мы если и разговаривали, то только о делах: о  гусеницах,  объевших
помидоры, о щели в коптильне, которую надо было заделать, и о всем таком.  И
в тот день мы говорили, вроде, о тех же самых вещах, но разница  состояла  в
том, то нам обоим  приходилось  очень  стараться,  чтобы  поддерживать  этот
разговор. И еще: ни один из нас ни разу не обмолвился о делах, которые  надо
сделать завтра.
   Около полудня я собрал свои пожитки, упаковал в седельные  сумки,  привел
лошадь и поставил под навес, чтобы напоить как следует. Ее я почти не видел,
но знал, что она наблюдает за мной из  дома.  Когда  все  было  готово,  мне
вздумалось потрепать мою конягу по шее, но тут на меня словно что-то  нашло.
Я не рассчитал удара и так хватил ее по холке, что она попятилась и чуть  не
встала на дыбы. А я не мог взять в толк, что это со мной.
   Тут она вышла, чтобы попрощаться. Стоит и смотрит на меня. Потом говорит:
   "До свидания, Келлет. Да благословит вас Господь".
   Ну, я тоже с ней попрощался, а она все стоит и молчит, и  я  тоже  молчу.
Наконец она говорит:
   "Вы, наверное, думаете, что я - скверная женщина".
   "Ничего подобного, - говорю,  -  мэм.  Просто  вы  были  больны,  и  вам,
наверное, было здорово одиноко. Но теперь, надеюсь, с вами все в порядке".
   "Да, - отвечает, - со мной все в порядке и, пока я живу, всегда  будет  в
порядке. А все благодаря вам, Келлет. Вам, - говорит, - пришлось  думать  за
нас двоих, и вы справились. Вы - настоящий джентльмен, Келлет",  -  вот  как
она сказала.
   Потом я вскочил в седло и выехал со двора. На холме, правда, обернулся  и
увидел, что она все стоит подле навеса и глядит мне вслед. Ну, я  махнул  ей
на прощание шляпой и поскакал дальше. Вот и вся история...
   Ночь из черно-синей сделалась белой, ибо луна уже сменила золотую роскошь
вечернего пеньюара на серебристое дорожное  платье.  Келлет  заворочался,  и
Пауэре понял, что теперь и он тоже может что-нибудь сказать, если,  конечно,
захочет.
   Где-то коротко пискнула мышь, попавшая в когти бесшумной летунье-сове,  и
голодный лай койота разбудил в холмах одинокое эхо.
   - Значит, вот что такое джентльмен...  -  промолвил  Пауэре.  -  Мужчина,
который, когда надо, умеет думать за двоих, так что ли?
   - Не-а... - насмешливо отозвался Келлет. - Она решила, что я  джентльмен,
потому что я ее не тронул.
   - А почему? - спросил Пауэре напрямик. Человек иногда высказывает  мысли,
которые растут у него внутри, как мозоли на руках, и которые являются  такой
же неотъемлемой частью его самого, как разорванное  ухо  или  след  пулевого
ранения на животе. И тот, кому он открывает душу, должен  уметь  молчать  об
услышанном и после того, как взойдет солнце, и  после  смерти  напарника,  и
вообще - всегда. И Келлет сказал:
   - Я просто не мог.



   Теодор СТАРДЖОН
   КАК ПРИШИТЬ ТЕТУШКУ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   - Вот чертяка, - восхищенно произнесла старая леди. Тон ее, пожалуй,  мог
бы показаться странным, поскольку белок она не переваривала,  особенно  тех,
что воруют птичий корм и сало из кормушек. Прикованные  к  постели  люди  не
могут не любить птиц. И тем не менее старуха добавила:
   - Ох, есть у тебя мозги в голове.
   Обращалась она к белке, которая после двух безуспешных попыток  добраться
до птичьей кормушки оказалась как раз на той  ветке,  откуда  удобнее  всего
было прыгнуть.
   Старая дама терпеть не  могла  белок,  непунктуальность,  неаккуратность,
рисовый пудинг, жадность, рекламу, особенно на телевидении (а телевизор  она
смотрела очень часто), тупоумие,  племянника  Хьюберта.  Хьюберт  нимало  не
походил на рисовый пудинг или на белку, но для тетушки он служил воплощением
всего вышеперечисленного.
   Отчасти.
   В этом, наверное, все и дело, думала старая  леди,  восхищаясь  проклятой
белкой. Все верно, она  ненавидит  Хьюберта  во  всех  его  ипостасях  -  от
внешнего вида до рода занятий (Хьюберт работал ассистентом продюсера в одной
из коммерческих телепрограмм, а значит - мыл  чашки,  говорил:  "Вас  понял,
сэр", и вечно был на побегушках). Она его  ненавидит  -  отчасти.  Пусть  по
большей части. Но не полностью.
   А белка тем временем добралась до  латунной  ручки,  при  помощи  которой
открывалась и закрывалась кормушка. Всем белкам белка:  хитрая,  плутоватая,
проворная воровка.
   Беззлобно выругавшись,  старуха  дернула  за  проведенную  к  ее  кровати
веревку, и кормушка поднялась на положенное место, то есть на верхние  ветви
березы. Эту хитроумную кормушку, способную путешествовать от окна старухи  к
дереву и обратно, как и кое-что еще в этом доме, изобрела  сама  хозяйка,  а
смастерил Хьюберт. Ну что о нем можно сказать? Нет, конечно,  он  не  совсем
криворукий. В принципе с работой  справиться  способен,  просто  он  сначала
перепробует все неверные способы,  и  только  потом  доберется  до  верного.
Тетушка содрогнулась, вспомнив бесконечные недели хаоса  в  доме,  когда  ее
племянник трудился над сооружением  кормушки.  Но  теперь,  так  или  иначе,
устройство работало, и старая дама каждое утро подтягивала кормушку к  окну,
дабы наполнить ее.
   Она взглянула на часы и сунула руку  под  подушку,  чтобы  достать  пульт
дистанционного управления телевизора. Телевизор она любила и без смущения  в
этом признавалась. Особенно она  пристрастилась  к  телевизору  в  последнее
время. И еще она обожала именно этот телеприемник, ей нравилось смотреть  на
него даже тогда, когда он не включен. Этим вот телевизором  Хьюберт  пытался
убить ее, и она, в общем-то, помогала ему.
   Этот телевизор - не чета птичьей кормушке. Там тетушка только  и  делала,
что понукала Хьюберта. В случае же с телевизором она  подала  идею,  убедила
Хьюберта в необходимости ее  реализации,  а  затем  старательно  разыгрывала
дурочку, причем Хюберт так и не понял, что она далеко не так глупа, что  она
всего лишь играла роль простодушной старушки. А  Хьюберт  -  тетушка  скрепя
сердце признавала это - в работе над телевизором проявил изрядное упорство и
прилежание. На этот раз Хьюберт изменил себе и  настойчиво  добивался  своей
цели.
   Уже много времени прошло с тех пор как он  впервые  попытался  убить  ее.
Поводом тогда послужила Сюзи Варина. Наверное, у него  много  накопилось  за
долгие годы, но  именно  Сюзи  стала  последней  каплей.  Сюзи  была  у  них
прислугой,  и  тетушка,  подумать  только,  тетушка,  как  последняя   дура,
предоставила ей кров. Она, тетушка, не предполагала, что Хьюберту  придет  в
голову связаться с женщиной, и тем  паче  с  Сюзи.  Да,  она  ошиблась.  Она
прекрасно разбиралась в денежных вопросах, в простых механизмах, в птицах, в
хронометрах, но за всю свою долгую и полную забот жизнь (в  кошельке  у  нее
никогда  не  было  незаработанного   цента)   она   так   и   не   научилась
ориентироваться в хитросплетениях отношений между  мужчиной  и  женщиной.  В
этой единственной области она могла допустить ошибку  -  и  допустила.  Сюзи
была маленькой хищницей, пронырливой и алчной. О Хьюберте старуха  судила  в
общем-то верно, он не подошел бы к женщине, даже встретив ее на  необитаемом
острове, настолько непоколебимо он был убежден в своей  непривлекательности.
Но он, как и его тетушка,  не  принял  во  внимание  дьявольское  мастерство
лести, которым в совершенстве владела Сюзи. Похвали мужчину за  его  мужские
качества, и можешь из него веревки вить. Так что Хьюберт, чей опыт в общении
с противоположным полом сводился к игре  в  почту  в  десятилетнем  возрасте
(тогда все девочки, не сговариваясь, отправили его  в  ящик  для  писем,  не
нашедших адресата), стал легкой добычей. Завоевать его  сердце  львице  Сюзи
было ничуть не труднее, чем скатиться на лыжах с пологого склона.
   Роман Хьюберта и Сюзи  продолжался  несколько  месяцев  прямо  под  носом
тетушки, в ее собственном доме. Их шашни сходили им с рук не только  потому,
что Сюзи держалась очень скромно,  то  есть  выбрала  разумную  тактику  для
достижения своих целей, и не только  потому,  что  старая  тетушка  не  была
настроена на данную волну. Хьюберт был настолько ошарашен  тем,  что  с  ним
произошло, что впал в  оцепенение,  и  родная  тетушка,  самая  близкая  его
родственница, считала, что он ведет себя, как  всегда.  Он  не  пропадал  по
ночам, двигался, как обычно, то есть словно  во  сне,  и  даже  не  предался
мотовству - интересы Сюзи простирались несколько далее новых  шляпок.  Этого
обстоятельства старая леди, разумеется, так и не узнала,  даже  после  того,
как обнаружила опасность и молча ликвидировала ее источник.
   Тайна раскрылась совершенно случайно. Однажды в  половине  третьего  ночи
тетушке зачем-то вздумалось глянуть с лестницы вниз, и она увидела,  как  ее
племянник выходит почему-то из столовой да  еще  посылает  в  сторону  двери
воздушный поцелуй. Она отступила в темный  угол,  и  племянник  прошествовал
мимо нее по лестнице, блаженно улыбаясь. В  руках  у  него  были  не  только
туфли, но и нижнее белье. Не заметив слежки, Хьюберт проследовал  к  себе  в
комнату и заперся изнутри. Тем временем старая дева, необыкновенно подвижная
для своих лет, молнией метнулась вниз и застыла на пороге столовой.
   На толстом меховом коврике были расставлены в ряд четыре массивных  стула
старинной работы. На спинке ближнего к двери стула висела  темная  блузка  и
белел лифчик, а возле дальнего стула стояла парализованная страхом и яростью
Сюзи Карина. На ней была юбка, соответствующая блузе. В комнате было  темно,
но картина эта навсегда отпечаталась в  памяти  обеих  женщин.  Опомнившись,
Сюзи шагнула назад  и  растворилась  во  мраке.  Ничтоже  сумняшеся  тетушка
подошла к каморке дворецкого - именно там скрылась Сюзи, - захлопнула  дверь
и задвинула тяжелый засов. Затем она стремительно прошла в кухню  и  заперла
каморку дворецкого с другой стороны. И все это время в доме  стояла  мертвая
тишина, нарушаемая только лязганьем засовов. Никто не произнес ни слова.
   Тетушка обошла нижний этаж, убедившись, что все  ходы  и  выходы  надежно
заперты, за исключением окна в буфетной, широко  распахнутого  в  прекрасный
ночной мир, вернулась в столовую, двумя пальцами взяла  блузку  и  лифчик  и
отнесла их, держа на вытянутой руке, в комнату прислуги. Там она  решительно
и быстро упаковала все вещи Сюзи, достала из встроенного сейфа двухнедельное
жалованье служанки, засунула деньги в один из двух чемоданов и затянула  все
ремни, после чего отнесла чемоданы в кухню, положила их на мусорное ведро  и
отправилась спать.
   Она плохо знала женщин, зато хорошо знала  Хьюберта  и  понимала,  что  в
любом затруднительном, даже скандальном положении, он будет слепо  исполнять
то, что ему скажут, причем командовать им будет не Сюзи.  Никто  никогда  не
узнает, как скоро дошла эта истина до Сюзи, но она дошла, это факт, так  как
на следующее утро тетушка спустилась в кухню  и  уже  не  увидела  чемоданов
девушки.
   Хьюберт спал сном праведника.  Тетушка  приготовила  завтрак  и  властным
голосом приказала ему спуститься. Когда он вошел, зевая и  потягиваясь,  она
велела ему поставить стулья на место. Хьюберт оглядел кухню, увидел тетушку,
самолично ставящую на стол поднос, и побелел. Он, конечно же, вернул  стулья
на место, сел на один из них и принялся за завтрак.
   Впрямую об этом эпизоде в доме никогда не  говорили.  Был,  правда,  один
случай, когда (два  дня  спустя  после  изгнания  Сюзи)  Хьюберт,  отобедав,
наигранно-небрежной походкой актера из любительского драмкружка направился в
прихожую и взял в руки шляпу. Тогда тетушка сообщила ему:
   - Отныне за каждым твоим шагом будет  следить  частный  детектив.  Отчеты
будут направляться мистеру Силверстейну.
   Надо заметить, что мистер Силверстейн,  юрист,  занимавшийся  в  основном
завещаниями и управлением наследствами, был старшим компаньоном в  рекламном
агентстве, куда Хьюберт совсем недавно устроился на работу.
   Потому-то Хьюберт замер.  Несмотря  на  маленькое  жалованье,  он  жил  в
прекрасном и уважаемом доме. Расходов у него почти не было,  тогда  как  под
рукой было все, чего душа  пожелает.  О  том,  чтобы  добиться  всего  этого
самостоятельно, смешно было и думать. Короче говоря, Хьюберт  повесил  шляпу
на место и безмолвно поднялся наверх. В обычный час  и  он,  и  его  тетушка
заснули в своих кроватях.
   Нельзя не признать, что до сих пор все действия тетушки были продиктованы
исключительно заботой о племяннике. В таком  маленьком  городе,  где  каждой
собаке становится известно все, невозможно сделать карьеру, путаясь с  такой
женщиной, как Сюзи Карина, даже  если  оформить  отношения  с  ней  законным
образом. Против Хьюберта мгновенно возникло бы сильнейшее  предубеждение.  О
том, чтобы наказать племянника, тетушка вовсе не помышляла. Мало  того,  она
по-своему даже зауважала Хьюберта - естественно, не за его  поступок,  а  за
то, как ловко он сумел обвести ее  вокруг  пальца.  Она  всегда  восхищалась
мастерской работой, в чем  бы  та  ни  состояла.  Скажем,  творчество  Фрица
Крейслера   она ценила не столько за качество музыки, сколько за
ловкость пальцев исполнителя. Ничуть не меньше она восторгалась  мастерством
жонглеров  в  цирке.  Когда-то  ей  довелось  приобрести  набор  из   восьми
нефритовых шариков разного размера, покрытых странными письменами,  которые,
наверное, пытливому исследователю открыли бы немало  захватывающих  историй.
Но тетушке не было дела до символики этих шаров, до их происхождения, до  их
прежних владельцев. Ее привлекала исключительно искусная  ювелирная  работа.
Потому она и была готова простить племяннику его грех.  Впрочем,  награждать
его за мастерски выполненный  проступок  у  нее  тоже  не  было  желания.  И
возмещать ему потерю она тоже не собиралась.
   Новая служанка, которую звали миссис Карстерс, никоим  образом  не  могла
служить заменой Сюзи.
   Это  была  вечно  измученная  дама,  при  приближении  к  ней  у   мужчин
становилось кисло во рту.
   Все произошло во вторую ночь пребывания миссис Карстерс в доме.
   Снова глубокая ночь, снова лишь неверный лунный свет,  льющийся  в  окна,
освещает место действия.
   Проснулась тетушка совершенно неожиданно; так  просыпаются  от  какого-то
звука, который к моменту пробуждения уже умолк, и  в  ушах  отдается  только
эхо, но слишком частый пульс неопровержимо свидетельствует о том, что  повод
для волнения действительно был.
   Итак, тетушка проснулась, села на кровать и затаила дыхание, несмотря  на
бешеное сердцебиение.
   Услышала она сдавленный, приглушенный хохот, едва различимый;  откуда  он
доносился, определить было невозможно.
   Тетушка встала и опять затаила дыхание.
   Теперь до нее донесся смачный звук поцелуя.
   На  цыпочках  она  подбежала  к  двери,   выходившей   на   лестницу,   и
прислушалась.
   По всей видимости, ее пробудил и пригнал к двери  фантом.  Ровным  счетом
ничего слышно не было. Ничего. Ни слова, ни вздоха.
   Она снесла бы любую обиду, но не эту. Она ни за  что  бы  не  согласилась
стоять и тупо ждать следующего звука, следующего вздоха. Ждать и  задаваться
вопросом, где они... Кто они... Кто? Миссис Карстерс...
   Тетушка ринулась в бой.
   Ее правая нога наткнулась на что-то уже на самой верхней  ступеньке.  Она
вылетела из комнаты молнией, и вот уже парит  в  воздухе  над  лестницей,  а
внизу - нижние ступени... Что-то черное, прямоугольное - мимо... И - удар  в
поясницу, по локтям. Боли не было, не было, не было, сначала боли не было, а
потом...
   Было уже темно, потому-то у нее не потемнело  в  глазах,  просто  темнота
перешла в черноту. Но в последнюю секунду, пока черный покров еще не  совсем
накрыл ее, она вроде бы увидела, как  из  столовой  показалась  человеческая
фигура, подхватила черный прямоугольник, возможно,  набитый  чем-то  толстый
чемоданчик,  и  скрылась.  Потом  была  еще  вспышка,  позволившая   тетушке
разглядеть (сквозь дикую боль в локтях) миссис Карстерс, вышедшую в холл.  А
потом - чернота.

***

   Одиннадцать лет.
   Она думает об этом одиннадцать  лет.  За  одиннадцать  лет  многое  можно
передумать.  Лежа  в  постели,  очень  многое   можно   передумать.   Трудно
вообразить, сколько  может  передумать  человек,  прикованный  к  постели  в
течение одиннадцати лет.
   Знать, что никогда больше не придется кататься на коньках,  предпринимать
пешие прогулки - и не сойти с ума? Ей это удалось.  Танцевать?  Танцами  она
никогда не занималась, недостойное это дело.
   Так что же произошло в ту ночь? То самое, что отпечаталось в  ее  памяти?
Она не могла с уверенностью сказать. И она уже никогда не узнает  наверняк