орько сказал я, - представляю себе.  Легкая  щетина,  ни  грамма
серого вещества, грудь  поросла  волосами.  Склонен  к  крепким  выражениям,
словно боцман. У него очень широкие плечи, очень узкие  бедра;  он  цитирует
Торна Смита, и голос его также низок,  как  и  намерения.  Человек,  который
никак не может уловить  разницы  между  жратвой  и  пристойным  обедом,  для
которого лучшее времяпрепровождение это...
   - Перестань. - сказала она. Сказала небрежно и очень  тихо.  Поскольку  я
говорил на повышенных тонах, контраст возымел действие.  Я  застыл,  отвесив
челюсть, словно ковш экскаватора, а она продолжила:
   - Будь лапочкой, Лео, перестань.
   Это был рассчитанный удар - обратиться  ко  мне,  как  обычно  обращается
женщина к женщине, и мы оба понимали это. Я вдруг ощутил  то,  что  французы
называют esprit d'escalier - когда разум возвращается к  тебе  на  лестнице;
иными словами, когда ты слишком поздно понимаешь, что  нужно  было  сказать,
если бы вовремя сообразил, и расстроенно бормочешь  эту  фразу  на  лестнице
себе под нос,  направляясь  домой.  Я  должен  был  поймать  ее,  когда  она
проходила мимо меня, и задушить - как это говорится? - жгучими,  неистовыми,
доводящими до исступления поцелуями... Ошеломить ее страстью...
   Затем  подумал  о  великолепном,  гармоничном  храме   самоотверженности,
который я возвел вместе с нею, и смог только воскликнуть...
   - Зачем тебе надо было приходить сюда и демонстрировать мне это? - кричал
я. - Почему бы тебе вместе с  приятелем-бульдозером  не  зарыться  поглубже?
Зачем было приходить и тыкать меня носом во все это?
   Она  встала,  бледная  и  такая  красивая  -  красивее,  чем  можно  себе
вообразить, - что я должен был прикрыть глаза.
   - Я пришла, потому что мне нужно было кого-то сравнить с ним,  -  сказала
она спокойно. - Ты - это все, о чем я когда-либо мечтала, Лео, и  мои  мечты
были.., очень подробными... - По крайней мере, она запиналась,  и  глаза  ее
ярко блестели. - Артур.., он... - Глория тряхнула головой.  Голос  отказывал
ей, она перешла на шепот:
   - Я знаю о тебе все, Лео. Я знаю, как ты думаешь, и что ты скажешь, и что
ты любишь..,  это  чудесно,  чудесно..,  но,  Лео,  Артур  -  что-то  совсем
отдельное от меня. Понимаешь? Мне нравится не все, что он делает.  Но  я  не
могу угадать,  что  именно  он  собирается  сделать!  Ты..,  с  тобой  можно
разделить все, Лео, дорогой, но ты не требуешь ничего!
   - Ox, - хрипло выдохнул  я.  Голову  сжимало,  как  обручем.  Я  встал  и
направился через всю комнату прямо к ней, до боли стиснув зубы.
   - Перестань, Лео, - произнесла  она  со  вздохом.  -  Перестань.  Да,  ты
можешь... Но это значит,  что  ты  будешь  действовать.  А  до  сих  пор  ты
бездействовал. Это будет неверно. Не порть то,  что  осталось.  Нет,  Лео..,
нет...нет...
   Глория была права. Совершенно права. Она была всегда права во  всем,  что
касалось меня. В подобной мелодраме для меня не было роли. Я подошел к  ней,
взял за руку. Она закрыла глаза. Когда мои пальцы сомкнулись на ее запястье,
я ощутил боль. Глория дрожала, но не делала попыток вырваться. Я  поднес  ее
кисть к губам. Поцеловал ладонь и сжал ее пальцы в кулак.
   - Это тебе, - сказал я. - Может быть,  тебе  когда-нибудь  будет  приятно
вспомнить об этом. И отпустил ее.
   - О Лео, дорогой,  -  сказала  Глория.  -  Дорогой,  -  повторила  она  с
презрительной усмешкой... Она повернулась к двери. И вдруг ..
   -  А-а!  -  Она  пронзительно  вскрикнула  и  метнулась  назад,  ко  мне,
совершенно сразив меня тем, что испугалась Абернати. Я крепко держал  ее,  а
она прижималась, припадала ко мне  всем  телом.  Тут  я  разразился  смехом.
Возможно, это была просто реакция - не знаю. Но я хохотал.
   Абернати - это мой мышонок.
   Наше знакомство началось вскоре  после  того,  как  я  поселился  в  этой
квартире. Я знал, что этот маленький паршивец живет здесь,  поскольку  видел
следы его разбойничьих набегов под раковиной, где хранил картошку и овощи. Я
занялся  поисками  мышеловки.  В  те  времена  найти  мышеловку,  какую  мне
хотелось, было непросто, я потратил на  это  четыре  дня  и  кучу  денег  на
транспорт. Дело в том, что я терпеть не могу мышеловок,  в  которых  пружина
прихлопывает бедного зверька, и он с писком умирает в муках. Я хотел найти -
и, к счастью, нашел - проволочную ловушку,  в  которой  пружина  захлопывает
дверку, как только тронешь приманку.
   Я поймал Абернати в эту хитрую ловушку в первый же вечер. Это  был  серый
мышонок с очень круглыми ушками. Тонкие,  как  бумажная  салфетка,  покрытые
нежнейшим в мире пушком.  Они  были  прозрачные,  и  если  рассматривать  их
вблизи, можно было увидеть  замысловатый  рисунок  тончайших,  как  волоски,
кровеносных сосудов. Я  всегда  утверждал,  что  всеми  жизненными  успехами
Абернати обязан  красоте  своих  ушек.  Ни  один  человек,  претендующий  на
обладание душой, не способен уничтожить этот божественный узор.
   Я держал его в мышеловке, пока он не перестал бояться и бесноваться, пока
он не проголодался и не съел всю приманку, и еще несколько  часов.  Когда  я
решил, что он пришел в себя и в состоянии внять голосу разума,  то  поставил
мышеловку на письменный стол и хорошенько поговорил с ним.
   Я очень осторожно объяснил ему (разумеется, самым доступным языком),  что
его  манера  грызть  все   без   разбора   и   пачкать   кругом   совершенно
антиобщественна. Я объяснил ему, что в детстве меня приучили доедать то, что
начал есть, и я так поступаю и по сей день, а я гораздо  больше,  сильнее  и
сообразительнее его. А то, что хорошо для меня, он может, по  крайней  мере,
попытаться  сделать.  Я  предписал  ему  законы.  Дал   мышонку   время   на
размышления, а потом стал совать  сыр  сквозь  прутья  мышеловки,  пока  его
брюшко не стало круглым, как шарик для пинг-понга. Тогда я его выпустил.

***

   Несколько дней после этого Абернати не показывался. Затем я снова  поймал
его; но поскольку  он  за  это  время  ничего  не  стащил,  отпустил  его  с
напутственными словами - на сей раз весьма дружескими, хотя в первый раз был
с ним довольно суров, - и дал ему еще сыра. В течение  недели  я  ловил  его
через день, и единственная неприятность произошла у  нас  с  ним,  когда  я,
положив приманку, оставил мышеловку закрытой. Мышонок не мог достать  сыр  и
начал так буянить, что разбудил меня, и я впустил его внутрь. После этого  я
понял, что добрососедские отношения наладились, и обходился  без  мышеловки,
просто оставляя ему сыр. Сначала Абернати не брал сыр, если тот не  лежал  в
мышеловке, но потом проникся ко мне таким доверием, что ел  прямо  на  полу,
хотя  я  с  самого  начала  предупреждал  его,  что  кто-нибудь  из  живущих
поблизости может подложить ему отравленную пищу, и  считаю,  что  достаточно
напугал его. Как бы там ни было, мы прекрасно ладили.
   И вот, ко мне жалась до смерти испуганная Глория, а в центре прихожей  на
полу сидел Абернати, подергивая носиком и потирая лапками. Все еще смеясь, я
вдруг почувствовал угрызения совести.
   Абернати не получал сыра с позавчерашнего вечера! Sic semper amoris . Все  мои  мысли  были  настолько
заняты Глорией, что я забыл о своих обязанностях.
   - Дорогая, я позабочусь о нем, - ободряюще сказал я Глории. Подвел  ее  к
мягкому креслу и пошел за Абернати. Щелкнул языком о передние зубы  -  издав
звук, которым всегда подзывал мышонка, когда давал сыр. Он подбежал ко  мне,
увидел Глорию, заколебался, потом махнул хвостиком,  словно  решив  "черт  с
ней", и побежал вверх по моей брючине.
   К счастью, по наружной стороне.
   Затем Абернати сидел, крепко вцепившись в мою ладонь, пока я другой рукой
шарил в холодильнике в поисках сыра. И не набросился на сыр сразу, а сначала
позволил снова рассмотреть свои ушки. Вы никогда в  жизни  не  видели  таких
красивых ушек. Я дал ему сыру, и отломил еще кусочек на сладкое,  и  посадил
его в уголок у раковины. Затем вернулся к Глории, которая наблюдала за мной,
расширив глаза и вздрагивая.
   - Лео.., как ты можешь касаться его?
   - К мыши приятно прикасаться. Ты никогда не пробовала?
   Она содрогнулась, словно я был Горацио, только что беседовавший с тенью.
   - Я их не выношу.
   - Мышей? Только не говори, что такой  человек,  как  ты,  может  страдать
традиционной викторианской ненавистью к мышам!
   - Не смейся, - сказала она слабым голосом. - Не только к мышам. К  любому
маленькому зверьку - к лягушкам, ящерицам, и  даже  котятам  и  щенкам.  Мне
нравятся взрослые собаки, и кошки, и лошади. Но так или иначе... - Она снова
содрогнулась. - Когда я слышу, как маленькие коготочки стучат по  полу,  или
вижу, как маленькие существа бегают вдоль стен, я  просто  схожу  с  ума.  Я
вытаращил глаза.
   - Когда ты слышишь... Да, хорошо, что ты не осталась в прошлый вечер  еще
на час.
   - В прошлый вечер?..
   Потом она повторила: "В прошлый вечер?.." совершенно другим тоном, взгляд
ее был обращен внутрь, глаза лучились счастьем. Она фыркнула.
   - В прошлый вечер я рассказывала... Артуру об этой своей небольшой фобии.
   Если я думал, что умелое обращение с мышонком зачтется в мою  пользу,  то
явно ошибался.
   - Ты лучше беги, - сказал я с горечью. - Может быть, Артур ждет.
   - Да, - согласилась она без малейшего раздражения, - может быть, ждет. До
свидания, Лео.
   - До свидания. Мы помолчали.
   - Ну, - повторила она, - до свидания.
   - Да, - отозвался я, - я позвоню тебе.
   - Непременно, - сказала она и ушла.

***

   Я долго сидел на кушетке, стараясь свыкнуться с тем,  что  произошло.  Не
стоило обманывать себя: что-то произошло между нами. Главным образом, что-то
по имени Артур. Я никак не мог понять, как он мог  возникнуть  -  при  наших
отношениях с Глорией. За всю свою жизнь и во всех книгах, что я прочел, я не
встретил ничего подобного такому слиянию  душ.  Мы  оба  почувствовали  это,
когда  встретились;  такое  не   исчезает.   Артуру   предстояло   небывалое
соперничество, поскольку было  очевидно,  что  у  Глории  совершенно  те  же
качества, что у меня, и одно из них - верность. Я мог бы понять  -  если  бы
очень постарался - как другой человек мог перешибить меня  в  том  или  ином
отношении. Есть люди, у которых больше ума,  красоты,  силы.  И  с  нами  бы
ничего не случилось, если бы я лишился любого из этих качеств.
   Но не верности! Нет! Она слишком велика; ничто из того, что у  нас  есть,
не может возместить утрату верности.
   Я поднялся, чтобы зажечь свет,  и  поскользнулся.  Пол  был  влажный.  Не
только влажный, еще и мягкий. Я с трудом добрался до  семирожковой  лампы  и
врубил полный свет. Комната была засыпана тапиокой. На полу ее слой  доходил
до лодыжек, на стульях и кушетке толщина его была несколько дюймов.
   - Она сейчас думает о тапиоке, - сказала Голова. Только на  сей  раз  это
была не голова, а дряблая масса живой ткани. В  ней  виднелись  пульсирующие
кровеносные сосуды. Желудок мой судорожно сжался.
   - Ах, прости, я не в фокусе.
   Отвратительное месиво - очевидно, обнаженный мозг - придвинулось ближе  и
сделалось лицом.
   Я вытащил ногу из вязкой массы, отряхнул ее и поставил обратно.
   - Хорошо, что она ушла, - произнес я хрипло.
   - Тебя пугает эта штука?
   - Нет! - сказал я. - Конечно, нет!
   - Она исчезнет, - объявила Голова. - Послушай, жаль огорчать тебя, но это
не сизигий. Ты пропал, парень.
   - Что не сизигий? - задал я вопрос. - И что - сизигий?
   - Артур. Вся эта история с Артуром.
   - Уходи, - проскрипел я. - Говори осмысленно или уходи. Лучше уходи.
   Голова  покачалась  из  стороны  в  сторону  с   самым   доброжелательным
выражением.
   - Оставь, - сказала она. - Забудь все. Помни только хорошее  и  отойди  в
сторонку.
   - Но ты вовсе не хорошее, - пробормотал я, с трудом пробираясь к книжному
шкафу.  Взял  словарь,  сердито  поглядывая  на  голову,  на  лице   которой
сочувствие мешалось с удивлением. Внезапно тапиока пропала. Я листал  книгу.
Сиерра, сиеста, сизаль...
   - Нашел, - сказал я торжествующе. И прочел:
   - "Сизигий - одна из точек, в которых Луна  наиболее  близка  к  Земле  и
Солнцу, в новолуние или  полнолуние".  Ты  хочешь  сказать,  что  я  влип  в
какое-то астрологическое колдовство?
   - Вовсе нет, - быстро проговорила Голова, - но должен заметить - если это
все, что говорится в твоем словаре по поводу сизигия, то  словарь  не  очень
хорош. - И с этим исчезла.
   - Но... - сказал я рассеянно, снова  заглядывая  в  словарь.  Да,  больше
ничего о сизигии там не было. Чувствуя дрожь во всем теле, я поставил его на
место.

***

   Что-то пушистое, размером с кошку, пронеслось по воздуху и вцепилось  мне
в плечо. Я испуганно попятился, врезался в шкафчик с пластинками и шлепнулся
на спину рядом с дверью. Зверек перепрыгнул на кушетку  и  уселся,  разложив
длинный пушистый хвост по спине, не сводя с меня блестящих,  как  самоцветы,
глаз. Это была белка.
   - Привет! - сказал я, поднимаясь на колени,  затем  вставая  на  ноги.  -
Откуда ты тут взялась?
   Белка характерным быстрым движением скакнула на край кушетки  и  замерла,
широко расставив все четыре лапы и задрав голову; хвост вычерчивал в воздухе
траекторию только что совершенного  скачка,  а  сам  зверек  уже  был  готов
немедленно прыгнуть в любом направлении, хоть на потолок. Я смотрел на белку
в некотором замешательстве.
   - Пойду взгляну, нет  ли  у  меня  грецких  орехов,  -  сказал  я  ей.  И
направился к двери. Белка прыгнула на меня. Я поднял  руку,  чтобы  прикрыть
лицо. Белка снова вцепилась когтями в мое плечо и скакнула с него...
   Как я понимаю, скакнула в четвертое измерение или куда-то  в  этом  роде.
Поскольку я искал ее под кроватью, под стульями, в стенном шкафу, в буфете и
на стеллаже, и не обнаружил ничего похожего. Она исчезла совершенно,  как  и
слой тапиоки...
   Тапиока! Что говорила голова о тапиоке? "Она сейчас  думает  о  тапиоке".
Она - это Глория, разумеется. Все это безумие  каким-то  образом  связано  с
Глорией.
   Глория не только не любила тапиоку - боялась ее.

***

   Я немного подумал,  затем  взглянул  на  часы.  Глория  уже  должна  была
добраться до гостиницы. Я подбежал к телефону, набрал номер.
   - Гостиница "Сан-Дрэгон", - отозвался невнятный голос.
   - 748, будьте добры, - поспешно сказал я. Несколько щелчков. Затем:
   - Алло?
   - Глория, - сказал я, - послушай, я...
   - А, это ты.. Ты не можешь позвонить мне попозже? Я очень занята.
   - Могу и позвоню, только ответь мне быстренько, ты боишься белок?
   Не говорите мне, что дрожь не передается по  телефону.  В  этот  раз,  по
крайней мере, я слышал, как Глория дрожит.
   - Ненавижу их. Позвони мне около...
   - Почему ты их ненавидишь? Подчеркнуто терпеливо она объяснила:
   - Когда я была маленькой, я как-то кормила голубей,  и  белка  вспрыгнула
мне прямо на плечо и напугала до полусмерти. А теперь, пожалуйста...
   - Хорошо, хорошо, - отозвался я, - поговорим потом. - Повесил трубку. Она
не должна была так со мной разговаривать. Она не имела права...
   А кроме того, чем это она так занята в своем гостиничном номере?
   Я отогнал дурные предчувствия и пошел налить  себе  пива.  Глория  боится
тапиоки, думал я, и тапиока появляется здесь. Она боится звука шагов  мелких
животных, и я слышу их здесь. Она боится белок, прыгающих на людей, и у меня
оказывается белка, которая прыгает на людей.
   В этом должен крыться какой-то  смысл.  Разумеется,  можно  найти  легкий
выход - считать, что я сошел с ума. Но почему-то расхотелось так  думать.  В
глубине души я решил не признавать этого, пока не будут исчерпаны все другие
возможности.
   Дурацкое дело. Смотрите, не поступайте так.  Возможно,  умнее  просто  не
размышлять надо всем этим.
   Единственно,  кто  может  разобраться  во  всей  этой  безумной  путанице
(поскольку Голова исчезла), так это Глория, внезапно подумал  я.  И  тут  же
понял, почему не рассказал ей обо всем раньше. Из боязни испортить то, что у
нас с Глорией было общего. Ну что ж, нужно глядеть в лицо  действительности.
У нас больше нет общего. От этой мысли сделалось легче.
   Я шагнул к телефону, набрал номер гостиницы.
   - Гостиница "Сан-Дрэгон".
   - 748, будьте добры. Минутная пауза. Затем:
   - Извините, сэр. Номер 748 просил не беспокоить.

***

   Я тупо смотрел на телефон, внутри меня кружилась и  спиралью  поднималась
боль.
   До сих пор я воспринимал всю эту историю то ли как  болезнь,  то  ли  как
сон, но последний звонок каким-то образом свел все в  острый  и  болезненный
фокус. Глория не могла поступить более жестоко и расчетливо.
   Я положил трубку и двинулся к двери. Прежде  чем  я  дошел  до  нее,  все
вокруг заволокло туманом. Какое-то время казалось, что я очутился на  чем-то
вроде спортивной "бегущей дорожки" - шел, но не мог никуда дойти. Но  вскоре
туман рассеялся.
   Должно быть, со мной  совсем  скверно,  пробормотал  я.  Потряс  головой.
Удивительно, я чувствовал  себя  вполне  хорошо,  только  немного  кружилась
голова. Я подошел к двери и вышел.
   Путь  к  гостинице  оказался  похуже  любого  кошмара.  Творилось   нечто
странное, но, насколько можно было понять, совершенно не  связанное  с  моей
яростью и обидой на Глорию. Меня окружало какое-то темное колдовство, и  все
вокруг приобретало нереальный  вид.  Свет  был  какой-то  не  правильный.  Я
проходил мимо людей на улице, а когда оборачивался, их  не  было.  Я  слышал
голоса там, где не было людей, и видел разговаривавших людей, но  не  слышал
их голосов. Страшно хотелось вернуться домой,  но  это  было  невозможно,  я
понимал это; я знал, что должен встретить лицом к  лицу  самое  невероятное,
что бы ни случилось, и знал, что Глория имеет к этому отношение.
   Наконец, я поймал такси, хотя мог бы поклясться, что, когда уже готов был
сесть в одну из машин, она как сквозь землю провалилась. Очевидно, это  было
еще одним проявлением темного колдовства. В такси стало  легче.  Я  забился,
дрожа, в уголек сиденья и закрыл глаза.
   У гостиницы я расплатился с шофером и, еле передвигая ноги,  вошел  через
вращающиеся двери. Гостиница выглядела куда более надежно, чем все, с чем  я
сталкивался с того времени,  как  со  мной  начали  твориться  эти  страшные
чудеса. Я направился  прямо  к  Конторке,  собираясь  передать  какое-нибудь
безумное послание относительно "дела жизни и смерти", чтобы только  прервать
это жуткое "не беспокоить". Проходя мимо гостиничного кафе, заглянул туда  и
остолбенел.
   Она была там, в кабинке...и не одна. Я не мог  разглядеть  ничего,  кроме
лоснящегося черного затылка и толстой красной шеи. Она  улыбалась  ему,  это
была  улыбка,  которая,  как  я  считал,  родилась   только   для   меня   и
предназначалась только мне.
   Я стал подкрадываться к ним, трепеща. Когда я был  уже  почти  рядом,  он
приподнялся, перегнулся через стол и поцеловал ее.
   - Артур... - вздохнула она.
   - Да, это должно было случиться, - убежденно сказал я.
   Они не шевельнулись.
   - Прекратите! - заорал я. Они не двигались. Ничто  кругом  не  двигалось.
Это была живая картина, портрет, чудовищное застывшее изображение, при  виде
которого у меня все рвалось внутри.
   - Вот и все, - тихо произнес знакомый голос.  -Этот  поцелуй  все  решил,
сынок. Ты пролетел. - Опять голова, хотя сейчас  это  был  человек  целиком.
Заурядной внешности, среднего роста, с тощим  телом,  вполне  подходившим  к
невыразительному немолодому лицу. Он сел на край стола, милосердно загородив
собою доставлявший мне невыразимые муки поцелуй.
   Я подбежал к нему, схватил за худые плечи.
   - Скажи мне, что это, - умолял я его. - Скажи, если знаешь - а  я  думаю,
ты знаешь. Скажи! - кричал я, впиваясь пальцами в его тело.
   Он поднял руки и мягко положил их на мои запястья, и держал так,  пока  я
немного не успокоился. Я отпустил его.
   - Мне жаль, сынок, - сказал он, - я на