общество.  Тесное.
Такое тесное, что один ошибочный поступок может разодрать его на куски.  Вот
наш с тобой поступок - он и будет ошибочным.
   - Откуда ты знаешь? О чем ты говоришь?
   - Назови это интуицией. Главное, я знаю, как дела шли до сих пор, и знаю,
что если ты.., мы.., это неважно.., нам нельзя  рисковать  и  менять  старый
добрый статус-кво.
   Она закричала:
   - А что будет со мной?!
   - Сурово тебе... - сказал Латч. Я знал  его  много  лет,  но  первый  раз
услышал, чтобы он говорил сдавленно, без легкости. - Фоун,  в  этой  команде
четырнадцать лабухов, и они все относятся к тебе так же, как ты ко  мне.  Не
тебе одной - всем сурово. Думают, что будет, когда  у  тебя  снова  настанет
весенняя лихорадка... -  По-моему,  он  опять  закусил  нижнюю  губу.  Потом
произнес голосом, почти таким же мягким, как гитара Скида на басовых тонах:
   - Извини меня, деточка...
   Фоун взорвалась:
   - Не зови меня деточкой!!
   - Лучше иди и играй свои гаммы, - проговорил он невнятно.
   Хлопнула дверь.
   Довольно скоро он меня выпустил. Сам сел у окна и стал глядеть наружу.
   - Ну, и зачем ты это сделал? - поинтересовался я.
   - Ради сообщества, - ответил он, глядя в окно.
   - Ты псих. Ты разве ее не хочешь?
   Я видел только часть его лица, но ответ был ясен. Наверно, до того  я  не
понимал, как сильно он ее хотел. Наверно, я и не думал об этом. Он сказал:
   - Я не настолько ее хочу, чтобы совершить убийство ради малого  шанса  ее
получить. Как ты. Если кто-то хочет ее сильней, чем я - значит  моих  чувств
недостаточно. Так я это понимаю.
   Я бы мог тогда сказать, что меня разбирает не только из-за него  и  Фоун,
что это лишь часть дела. Но вроде бы ни к чему было сейчас  выкладывать  все
карты. Хочет изображать порядочного - милости просим. Я только сказал;
   - Ну, пойду укладываться. Латч вскочил и загремел:
   - Не делай этого! Слушай, хипстер, ты видел, как далеко я зашел, чтобы не
навредить сообществу.  Ты  мне  сегодня  дал  урок,  крутой  урок,  ты  меня
образумил, и во имя Бога не разваливай теперь группу! - Он  подошел  ко  мне
вплотную: пришлось задрать голову, чтобы видеть его лицо. Ткнул пальцем  мне
в грудь. - Если ты сейчас уйдешь из сообщества, клянусь, я  тебя  выслежу  и
затравлю до смерти. Теперь убирайся.
   - Очень хорошо, - ответил я. - Но послушай.
   Ты мне вернул билет на вход, а сам играешь опасное соло. Подумай обо всем
спокойненько, и если  захочешь,  чтоб  я  остался,  скажи  сегодня  вечером.
Сделаю, как скажешь.
   Он ухмыльнулся - нормальной своей ухмылкой.
   - Ладно, Флук. До встречи.
   Трудно ненавидеть такого парнягу. Но если сумеешь, то и дело сделаешь.
   Я сумел.

***

   Так-то. Значит,  я  попробовал  по-умному.  В  следующий  раз  попробовал
по-тайному.
   Мы играли на Западном побережье, то там,  то  здесь.  Выложились  в  двух
забойных  фильмах  и  тринадцати  короткометражках.  Поучаствовали  в  самых
известных радиопрограммах. Вернулись на Восток, малость  побыв  в  Чикаго  -
Добрая Домашняя Неделя с родней Фоун, - а потом три недели  без  перерыва  в
Парамаунте. Играли сладко, так что местные  оглядывались  друг  на  друга  и
улыбались. Или играли бешено, так что крышу сдувало. Ну, вы сами знаете.
   Я ненавидел каждый доллар,  что  валился  нам  в  руки,  и  каждый  взрыв
аплодисментов, и каждую газетную строку, где  нами  восхищались,  а  такого,
чтобы ненавидеть, была куча. "Пропащие парни" играли столько разной  музыки,
что от нее нигде не спрячешься. Я  видел  музавтомат  с  шестью  пластинками
Кроуфорда - одна над одной! Весь мир вешался на шею  Латчу,  потому  как  он
отличный парень. А я наживался, потому как он был добр ко мне.  И  весь  мир
провонял этим хорьком и его музыкой. От  нее  нигде  не  было  продыха.  (Не
приходилось слышать запись "Дабу-дабай" в исполнении французского  "Горячего
джаза"?) Здоровущая тюряга для старины Флука -  шелковая  тюряга.  Палата  в
психушке, обитая войлоком.
   Фоун была малость измученная после Боулдер-Сити, но понемногу приходила в
себя. Училась чувствовать одно, а делать другое. Как и мы все. Что же, разве
это не основа всего, разве не с этого приходится начинать в шоу-бизнесе? Она
училась лучше всех.
   Мы опять двинулись на Запад, потом на Юг, и я попытался еще раз - уже  по
тайному - в Батон-Руже.
   Там снова был загородный клуб,  убойный  такой,  с  волнистыми  стеклами,
акустическими потолками и прочими примочками. Не скажу, что меня  подпихнуло
что-то специальное, - попросту я задолго до того все  продумал  и  дожидался
только места рядом с текучей водой. В Батон-Руже был хорошенький ручей перед
входом и еще речка Олд-Мен, и она ничего не расскажет.
   Все  было  очень  просто  -  удивительно,  какими  простыми   оказываются
некоторые дела, когда их наконец сделаешь, даже если они годами выедали тебе
нутро. Латчу пришло письмо. Клубная гардеробщица отвернулась, чтобы повесить
плащ, возвращается, а на  тарелке  для  чаевых  лежит  письмо.  Куча  народу
толклась в холле, ходила туда-сюда. Я тоже там толокся.  Уборная  помещалась
внизу, под лестницей - я тем вечером заплохел. Все это знали и все  смеялись
над стариной Флуком. У меня аллергия на креветок, а здесь пришлось заглотать
добрый фунт жареных креветок с рисом из  Нового  Орлеана.  Получилась  такая
крапивница, что ее не скрывал даже жирный грим; я едва  переставлял  ноги  и
вынужден был  путешествовать  вниз  каждые  двадцать  минут.  И  иногда  там
задерживался.
   Латч получил это письмо. Оно было заклеено, адрес напечатан  на  машинке.
Без обратного адреса. Гардеробщица  передала  письмо  метрдотелю,  а  тот  -
Латчу. Парень прочел его, сказал Криспину и Фоун, что вернется, но не  знает
когда, надел шляпу и ушел.  О  чем  он  мог  думать  по  дороге?  О  письме,
наверное. Там говорилось:

   "Дорогой Латч!
   Прежде всего, никому пока не говори об этом письме. Убедись, что никто не
смотрит тебе через плечо и вообще не подглядывает. Латч, я вне себя  потому,
что кое-что слышал. Думаю, моей дочери Фоун грозит  серьезная  опасность,  и
должен с тобой переговорить. Я в Батон-Руже.  Фоун  пока  не  надо  об  этом
знать. Возможно, за этой историей ничего не стоит, но лучше избегать  риска.
Жду тебя рядом с пакгаузом над Морреро - это вниз по реке от Батон-Ружа.  На
пакгаузе со стороны улицы надпись: "Ле-Клерк и сыновья". Я в конторе, что  у
конца причала. Думаю, за тобой могут  следить.  Возьми  такси  до  склада  у
Морреро, а дальше пройди к реке. Заплутаться невозможно. Насмотри, чтобы  не
было хвоста, осторожность необходима. Надеюсь, однако, что тревога  окажется
ложной.
   Это письмо возьми с собой. Если мои опасения справедливы, то  даже  сжечь
его в клубе небезопасно. Поторопись, пожалуйста.
   С волнением - Джон Амори"

   Я горжусь  этим  письмом.  Папочка  нашей  Фоун  и  Латч  были  настоящие
друзья-приятели, и старик не попросил бы об одолжении,  если  бы  не  важное
дело.
   Письмо было единственной уликой, других не  было,  но  Латч  унес  его  с
собой. Чистая работа, хоть я и говорю это о самом себе.
   Латча никто не видел. Таксист не знал, кто он такой, или просто никому об
этом не заикнулся. Латч приехал так быстро, как сумел,  постучался  в  дверь
конторы. Внутри горела тусклая лампа. Никто не ответил. Латч вошел и  закрыл
за собой дверь. Позвал - очень тихо:
   - Мистер Амори!
   Я прошептал из пакгауза:
   - Здесь.
   Латч подошел к внутренней двери, ступил в пакгауз  и  остановился  -  при
свете от лампы в конторе была ясно видна полоска кожи между его  волосами  и
воротником. Я ударил по ней обрезком трубы. Он и звука не издал. На этот раз
я не собирался ничего обсуждать.
   Прежде чем он грохнулся об пол, я подхватил  его  и  поволок  к  длинному
столу около раковины. Она была полна воды, я уже проверил,  что  там  речная
вода, - как раз то, что нужно. Трубу я положил так, чтобы дотянуться до нее,
если понадобится еще раз врезать Латчу, а его свалил на  стол,  головой  над
раковиной. Потом окунул голову и придержал под водой.
   Как я и думал, вода привела его в чувство, он стал брыкаться и корчиться.
Джутовые мешки, что я уложил на столе, глушили  это  намертво,  и  я  крепко
обхватил его за плечи и надавил локтем на шею, отжимая голову книзу,  а  сам
держался ногой за стойку раковины. У Латча не было ни  единого  шанса,  хотя
несколько минут мне пришлось попыхтеть.
   Когда он снова успокоился, я для надежности обождал еще минут пять,  взял
цепь от лодочного якоря - она была старая и ржавая - и обмотал вокруг  него.
Надежно, но на вид неаккуратно, словно само  так  вышло.  Вынул  у  него  из
кармана письмо, сжег, собрал пепел на кусок  кровельной  жести  и  бросил  в
реку. За ним скатил туда Латча.  Течение  было  хорошее  -  он  поплыл  вниз
прежде, чем ушел под воду. Я  сказал:  "Прощай,  супермен",  привел  себя  в
порядок, запер пакгауз - погасив свет, спустив воду из раковины и все такое,
- прыгнул в машину, которую оставил в двух  кварталах  оттуда,  и  поехал  к
клубу. Пролезть через подвальное окно в кабинку мужского туалета (я  оставил
ее запертой) и подняться затем на второй этаж ничего  не  стоило.  Никто  не
обратил на меня внимания. Все дело заняло сорок три минуты. И сработано было
- одно удовольствие. Цепь удержит его внизу,  в  иле,  и  с  ним  быстренько
управятся зубатки. А если по какой неудаче тело найдут - чего  такого,  цепь
могла случайно обмотаться, а помер он  уж  точно  потому,  что  захлебнулся.
Речной водой. Ссадина на шее ничего не значит.
   Но Латч Кроуфорд был не тот парень, чтобы его легко прикончили.
   Не стану рассказывать о следующем месяце, со всеми газетными  заголовками
и всей визготней, что поднялась. Джаз работал, как машина - при  жизни  Латч
едва прикасался к вожжам, так что его отсутствие  было  почти  без  разницы.
Музыканты сначала просто забеспокоились, и понадобилось три  дня,  чтоб  они
запаниковали. К этому времени у меня на душе стало  легко.  Вся  полицейская
работа  и  хитрые  уловки  частного  детектива  были  впустую.  Целый   джаз
подтвердил мое алиби, и гардеробщица подтвердила  -  насчет  крапивницы.  На
самом деле никто и не думал меня особо допрашивать. Никто точно  не  помнил,
когда Латч ушел из клуба: это не привлекло внимания. Чистая была работа.
   Следующее, чего я хотел - отделаться от этой компании, уехать,  и  начать
свою собственную жизнь. Но пока осторжничал, не шевелился, ждал,  чтобы  кто
другой сделал первый шаг.
   Решился только через полтора  месяца  после  того,  как  исчез  Латч.  Мы
переехали в Форт-Уорт, что в  Техасе.  Фоун  и  Криспин  сначала  не  хотели
оставлять Батон-Руж, но потом решили, что Латч - где бы он ни  был  -  знает
наше расписание так же хорошо, как и мы, и вернется,  когда  будет  к  этому
готов.
   В Форт-Уорте мы устроили большое толковище.
   Криспин был за главного. Собрались все.
   Фоун скверно выглядела. Исхудала, как щепка.
   Скид Портли постарел лет на пять.
   Криспин перешел к сути так же быстро, как это делал Латч.
   - Ребята, - говорит, - радоваться нечему. Я созвал  вас  не  потому,  что
появились новые идеи насчет Латча или того, где он может быть. Ни  звука  не
слышно. Вопрос сегодня в том, что после двух недель в Браунсвилле и недели в
Санта-Монике  турне  будет  закончено.  У  нас  есть  выбор  из   нескольких
предложений - мы разберем их позже, - но прямо сейчас надо  решить,  что  мы
собираемся делать. Латча с нами нет, и нельзя знать, когда он  появится.  Мы
можем либо устроить себе каникулы после Санта-Моники и до возвращения  Латча
спрятать инструменты, либо продолжать. Что скажите?
   - Я бы отдохнул, - отвечаю я.
   - Все бы отдохнули, - говорит Криспин.  -  Нас  всех  изводит  история  с
Латчем. Но если б не она, мы бы раньше лета и не думали  о  перерыве.  Тогда
Фоун спрашивает:
   - Чего бы хотел от нас Латч? Мофф - это Лью Моффат, он играл на язычковых
- говорит:
   - Не может быть сомнений на этот счет.
   Общий шум - все согласны. Латч двигал бы дальше.
   - Значит, двигаем дальше? - спрашивает Крисп.
   Все говорят "да" - кроме меня. Я промолчал. Никто этого не заметил.
   Криспин кивает.
   - Остается один серьезный вопрос. Поскольку мы решили,  как  действовать,
можно продолжать. Но кто-то должен взять на себя бухгалтерию, контракты, всю
кучу аранжировок, бронирование гостиниц и так далее.
   - Ты в смысле "кто-то один"? - спрашивает Скид. - Латч  делал  работу  за
четверых.
   - Знаю, - говорит Криспин. - Так как вы думаете, мы сможем это  устроить?
Как насчет аранжировок? Скид, вы с Фоун помогали ему больше других.
   Скид кивает. Фоун говорит:
   - Мы справимся.
   - Ладно. Я беру деловую часть, если вы "за". -  Все  согласны.  -  Теперь
насчет афиш. Жульничать мы не  можем:  исчезно..,  э-э..,  отсутствие  Латча
вызвало массу публикаций, и если он не появится прежде, чем мы  начнем,  его
нельзя ставить в афишу. Заказчикам это не понравится.
   Они разжевали это дело. Наконец Скид спрашивает:
   - Крисп, а почему тебя не поставить?
   - Меня? Я этого не хочу.
   Тут заговорили все разом. Главная мысль была в том, что  Криспин  работал
рядом с Латчем, и народ хочет, чтобы он был главным.
   До тех пор Криспин сидел, откинувшись в кресле. Теперь встал,  выпрямился
и сказал:
   - Хорошо, хорошо! Но сначала послушайте. Этот джаз  называется  "Пропащие
парни Латча Кроуфорда", и если вы  не  против,  так  будет  и  дальше.  Если
хотите, дадим в афишах: "Парни Дона Криспина и Латча Кроуфорда", но я  хочу,
чтобы Латч, где бы он ни был, знал, что мы - по-прежнему  его  джаз.  А  это
также значит, что любая новая аранжировка или вещь должна делаться так,  как
сделал бы Латч - самым лучшим образом, насколько удастся. Если кто услышит в
джазе что-нибудь такое, что не звучало бы как при Латче, пусть скажет сразу.
Я хочу этого потому, что  когда  Латч  вернется...  Черт  побери,  не  желаю
говорить: "если вернется"! Чтобы когда Латч вернется, он бы мог  в  середине
номера подхватить дирижерскую палочку и с  места  вести  дальше.  Вы  хотите
этого?
   Они этого хотели. Когда они угомонились, заговорил Коко де Камп, забойный
трубач - вроде как смущенно:
   - Криспин, мне не хочется портить настроение, но я получил приглашение на
постоянку в ансамбль Кинга. Мой контракт  с  Латчем  заканчивается  на  этом
турне, я думаю, что у Кинга смогу проявить себя лучше. Но это, - добавил  он
поспешно, - только если Латч не вернется.
   Криспин пожал плечами, почесал в затылке. Посмотрел на  Фоун.  Она  опять
сказала:
   - Как бы обошелся с ним Латч?
   - Все верно, - отозвался Криспин. - Латч позволил бы  тебе  валить,  куда
хочешь. Он никогда не останавливал тех, кто хотел уйти.
   Я бы мог сказать пару слов. Не стал. А Криспин говорил дальше:
   - Это ключевое слово, ребятки: чего бы захотел Латч? Отсюда и начнем. Кто
еще хочет уйти? Никто не должен чувствовать, будто его держат.
   Контрабасист - он был с нами всего два  месяца  -  сказал,  что  он  тоже
думает об уходе. За ним и я сказал свое.
   - Ох, не надо! - вскрикнула Фоун. А Криспин спросил:
   - Но почему, Флук?
   Все уставились на меня. Я поднял руки и сказал:
   - Я так хочу, и все тут. Что мне теперь - анкету заполнить?
   - Без Флука не будет "Пропащих парней", - проворчал Скид.
   Прав оказался Скид. "Оркестр Дона Криспина и  Латча  Кроуфорда"  -  такое
название они вынесли на афиши. Криспин и Фоун изо  всех  сил  пытались  меня
отговорить, но нет, не вышло. Не вышло. Я с ними покончил и был сам по себе.
По-моему, Фоун вообразила, что мне тяжко оставаться в джазе без Латча - ведь
он был так добр ко мне. Идиотство. Смеяться мне хотелось, вот что, но  я  не
мог смеяться на глазах у наших лабухов.
   Мы распростились в Санта-Монике после конца гастролей. Я  думал,  погуляю
на свободе годик, огляжусь, но надо ведь -  подносят  на  золотой  тарелочке
предложение: работать ночным диск-жокеем на радиостанции в Сиэтле. Это  было
самое оно. Мой голос, дикция, забористые хохмы и пошлятина отлично  подходят
для такого дела, но лучше всего, что я смогу  работать  там,  где  людям  не
придется смотреть на мое лицо. Иногда я думаю: вот, если бы с самого  начала
попал на радио, тогда бы не.., может, не стал бы  таким  парнем,  который...
Эх, чего теперь зря болтать.
   Я нанялся на полгода с правом уволиться, и мог бы получить ставку повыше,
если бы захотел торговаться, но я не захотел.  Криспин  и  другие  музыканты
Латча меня не забывали, присылали телеграммы во время передач, солировали  у
меня и рекламировали в своих клубах. Было  похоже,  что  Латч  -  живой  или
мертвый - оставался прежним добряком. Я на все это не поддавался. Достаточно
прожил на свете для того, чтобы  усвоить:  нельзя  сходу  разорвать  близкие
отношения с человеческим существом. Уйди с работы, разведись, оставь  родной
город - за тобой потянутся клочья и обрывки, не отвяжешься. Я сдерживался  -
не хохотал. Латч был мертв.
   Но  однажды  вечером  получаю  поставку  от  фирмы  грамзаписи   "Мекка".
Пластинки. Шесть сторон записей Криспина - Кроуфорда.
   Я объявил их в обычной манере старины Флука:
   "Эй, дергунчики, дружки, вот убойная награда, лучшего не надо! Криспин  и
Кроуфорд, новые пластинки - пляши, пока  не  заноет  спинка.  Они  милы  для
Камбалы. Ставлю на вертушку - продуйте ушки: старый  "Дип  Перпл"  в  крутом
стиле Криспина".
   И дал их в эфир. Пластинки доставили прямо перед эфиром; я их  прежде  не
слышал, хотя тираж уже разошелся и они были  разрешены  к  трансляции.  "Дип
Перпл" - старая эстрадная композиция, сработанная самим Латчем. Вместо Латча
партию кларнета вел Мофф,  но  разница  была  такая  пустячная,  что  о  ней
говорить не стоило. В третьем проведении Скид вместо  простого  дубль-штриха
дал глиссандо, которого я раньше не слышал, но оно было в  лучших  традициях
Кроуфорда. Остальные пластинки - в том же роде.  В  "Леди  би  гуд"  Криспин
выдал длинное соло на ударных - новое, но совсем  кроуфордовское.  И  еще  я
услышал две новые вещи.
   Именно новые. Одна из них - номер для духовых под названием "Уан  фут  ин
зе грув"; авторы -  Мофф  и  Скид  Портли.  Другая  -  аранжировка  "Такседо
джанкшн" Эту вещь мы всегда давали в классической аранжировке, но теперь они
дали  абсолютно  новую.  Во-первых,  запустили   несколько   бибоп-секвенций
,  а  во-вторых,  по-настоящему
использовали эхо-камеру - первый раз во всех записях  Кроуфорда.  Я  слушал,
вытаращив глаза.
   Это было здорово. Говорю вам, здорово. Но вот  что  меня  оглоушило:  все
равно играл настоящий джаз Латча Кроуфорда - с начала и до последней  точки.
До сих пор Латч не использовал эхо. Но мог использовать - точно говорю, мог,
- потому что это входило в моду. Как и бибоп-секвенции.  Я  представил  себе
толковище перед сеансом звукозаписи и вопрос Фоун: "А чего бы хотел Латч?"
   Я это слушал, а сам видел Латча: широкие плечи, длинные руки,  и  как  он
поворачивает медные сюда и  туда,  как  вытягивается  вверх  и  наклоняется,
поднимая звук ударных и обрушивая его вниз, вниз - тарелки звенят шепотом. Я
мог видеть, как он держит этот звук правой рукой, плоско лежащей в  воздухе,
словно на столе - хватает времени, чтобы закусить нижнюю губу,  ухватить  ее
зубами и выпустить -  и  внезапно,  будто  лампа-вспышка,  ослепить  публику
режущим воплем труб и звоном гитары на полной громкости.
   Проигрыватель рядом со мной  спокойно  крутился,  и  звукосниматель  чуть
пульсировал, как стрелка на измерителе кровяного давления. Думаю,  это  меня
загипнотизировало. Следующее, что я увидел, - звукооператор  неистово  машет
мне из-за стеклянной перегородки, подавая сигнал "эфир пуст", и  я  осознал,
что запись уже  несколько  секунд  как  закончилась.  Я  глубоко,  с  дрожью
вздохнул и сказал о том, что было единственным в этой жизни -  было  сильнее
меня, реальней, чем листки со сценарием, или микрофо