льно, мне  не  удалось  рассказать  о  Кроули  ни
одному человеку. Объяснить это я не могу. Только  я  заговорил  с  одним  из
ребят, как его подозвал охранник. Не успел я поздороваться с другим, как  он
велел мне засохнуть - как я понял, у него было  паршивое  настроение  и  ему
было не до меня. Один раз я почти начал говорить, да и  парень  был  склонен
меня выслушать (это был наш местный стукач), но как  только  я  сказал:  "Ты
обязательно должен послушать, что за  птичку  фараоны  подсунули  ко  мне  в
клетку", - как  прозвенел  звонок,  означавший,  что  пора  возвращаться  по
камерам, и я едва успел заскочить  в  лавку,  прежде  чем  продавец  опустил
жалюзи. Вернувшись на свой ярус, я вручил Кроули его шоколадные батончики, и
он спокойно взял их, не сказав ни "да",  ни  "нет",  ни  "до  свиданья",  ни
"спасибо".
   За несколько часов, что прошли до отбоя,  мы  едва  ли  обменялись  двумя
словами. Лишь один раз Кроули спросил меня,  как  сделать  так,  чтобы  одно
одеяло грело как два. Я показал. Потом я запрыгнул на свою верхнюю  койку  и
сказал:
   - Постарайся спать сегодня ночью, о'кей?
   - А в чем дело? - спросил Кроули.
   - Ты разговариваешь сам с собой во сне.
   - Я не разговаривал сам с собой! - возмутился он.
   - Не знаю, с кем ты там разговаривал, кореш, но это точно был не я.
   - Я разговаривал с моим.., братом, - сказал Кроули и засмеялся.
   Боже, что это был за смех! Его как будто клещами из него  вытаскивали,  и
он хрипел, и визжал, и закатывался все сильнее и сильнее.  И  никак  не  мог
остановиться. На мгновение мне даже показалось, что это никакой не  смех,  и
что  у  Кроули  -  какой-нибудь  припадок,  и  я  свесился  с  койки,  чтобы
посмотреть, в чем дело.  Лицо  Кроули  было  бледным  и  напряженным,  глаза
зажмурены, но самое главное - его рот был закрыт!  Я  отчетливо  видел,  что
губы его не просто сомкнуты, они были сжаты, но, черт побери,  он  продолжал
смеяться с закрытым ртом! Этот смех шел у него  откуда-то  изнутри,  из  его
чертовой груди, и я готов поклясться, что ничего подобного я никогда  прежде
не слышал.
   Я просто не мог выносить этот хохот. Я был уверен, что, если  Кроули  сей
секунд не прекратит покатываться, я просто перестану дышать, или мое  сердце
перестанет биться. Казалось, сама жизнь выходит из меня через поры на коже и
превращается в крупные капли пота.
   А жуткий смех становился все более высоким и пронзительным, оставаясь при
этом таким же громким. И все же каким-то образом я  понял,  что  слышим  его
только мы с Кроули, и никто больше. Скоро он сделался таким высоким,  что  я
перестал его слышать, но я все равно знал,  что  он  продолжает  звучать,  и
знал, когда он оборвался. Зубы у меня ныли - с такой силой  я  их  стискивал
все это время. Потом я отключился, и мой обморок, видимо, перешел в сон;  во
всяком случае я  не  помню  ни  как  погас  в  девять  часов  свет,  ни  как
надзиратели проверяли, все ли заключенные лежат по своим койкам.
   Мне не раз случалось бывать в жестоких переделках, и я хорошо  знаю,  как
чувствует себя человек после нокаута. Когда я очнулся после своего странного
обморока, все было по другому, так что я,  наверное,  действительно  немного
поспал. Как бы там ни было, когда я открыл глаза, было  часа  три-четыре,  и
рассветом еще даже не пахло. В окно я видел тощенький серпик  луны,  которая
болталась над старыми стенами тюрьмы и указывала белесым пальцем на нас - на
меня и на Кроули.
   Несколько минут я не двигался. Потом до меня донесся какой-то тихий звук.
Кроули с кем-то разговаривал. И этот кто-то ему отвечал!

***

   Кроули говорил что-то насчет денег. -  Нам  просто  необходимо  раздобыть
денег, Баб. Черт, ну и положеньице!.. Мы-то думали, они нам не  понадобятся,
потому что мы и так могли получить все, что нам нужно, а теперь видишь,  что
получилось? Этот коп привязался к нам просто потому, что  я  мало  похож  на
победителя конкурса красоты, а в результате мы оказались здесь. И теперь нам
надо как-то отсюда выбираться. Да, я знаю, мы сумеем сделать это, но  деньги
нам все равно понадобятся, чтобы впредь подобное  не  повторялось.  Ты  ведь
сможешь что-нибудь придумать, правда, Баб?
   Потом я услышал ответ. Это был тот же скрипучий, визгливый голос, который
несколько часов назад так жутко смеялся, и он не принадлежал Кроули - в этом
я готов был поклясться.
   Но ведь этого не могло быть! Одна камера - два заключенных, одна койка  -
один человек - этот закон я очень хорошо  знал,  и  все  же  я  ясно  слышал
разговор двух человек, хотя сам не произносил ни слова!  Ей-богу,  от  всего
этого мои мозги начинали подпрыгивать и шкворчать словно яичница  в  большом
количестве раскаленного масла.
   - О, конечно! - визгнул внизу чужой голос. -  Деньги  можно  достать  без
проблем. Надо только действовать с  головой,  а  не  так,  как  мы,  Кроули,
хи-хи-хи!
   Тут они захихикали, а мне показалось, что кровь замерзает у меня в жилах.
Я не смел даже пальцем пошевельнуть из боязни,  что  мои  вены  лопнут,  как
стеклянные. Между тем голос продолжал:
   - Кстати, насчет побега... Ты знаешь, как именно мы должны действовать?
   - Да, - отозвался Кроули. - Эх, Баб, что бы я  без  тебя  делал!  Что  за
башка у тебя, что за мозги!..
   - Без меня ты пропадешь ни за понюх табаку, - ответил голос. -  Ги-ги-ги!
И не вздумай даже пытаться от меня отделаться - увидишь, что будет!"
   Я  глубоко  вздохнул  и,  бесшумно  приподнявшись,  свесил  голову  вниз,
стараясь разглядеть, что творится на нижней койке.
   Ничего подобного я в жизни не видел! И еще никогда  не  испытывал  такого
потрясения и такого страха. После этого меня смело можно  было  списывать  в
расход, потому что каждый человек живет на  земле  ради  одной  единственной
минуты, порой - ради одного мига.  Как,  например,  тот  старенький  доктор,
который выкинул в пикете квинту . Ничего подобного он никогда раньше не делал, и никогда  ничего
подобного с ним больше не случалось, но с  этого  момента  он  был  конченым
человеком.
   Или взять детектива из книжки, который расследует преступление. Там  тоже
все завязано на одном: кто преступник? И как только фараон это узнает - все.
Книгу можно хоть выбросить.
   Так и я... Со мной было кончено в тот самый момент, когда я увидел  брата
Кроули. Это была кульминация моей жизни.
   Да, это был его брат. Они были близнецами наподобие сиамских, только один
из них был большим, а другой - маленьким, как младенец. Я видел  только  его
голову и хилый торс, потому что он  рос  прямо  из  огромной  груди  Кроули,
словно специально созданной для  того,  чтобы  малыш  прятался  внутри.  Она
охватывала его со всех сторон, открываясь и закрываясь наподобие сундука или
раковины моллюска. О, Боже!..
   Я, кажется, сказал, что он был похож на младенца? Я имел  в  виду  только
размеры, кроме которых в нем не было от  ребенка  абсолютно  ничего.  Голова
Кроули-младшего поросла густой курчавой щетиной; лицо было длинным и  худым,
с тяжелыми, гладкими веками; кожа казалась очень темной,  а  в  уголках  рта
торчали маленькие, изогнутые клыки - два сверху, два снизу. Уши у него  были
слегка заостренными, хотя это могло мне просто показаться.
   Но самое главное - эта тварь обладала собственным разумом и была порочной
до мозга костей. Я имею в виду - по-настоящему  порочной.  Передо  мной  был
преступный мозг Кроули, в то время как сам он  был  для  этой  твари  просто
вьючной лошадкой. Кроули переносил это маленькое чудовище с места на место и
делал все, что бы оно ни захотело. Он безоговорочно подчинялся этому своему,
с позволения сказать, брату,  и  не  только  он.  Эта  тварь  способна  была
подчинить своей воле кого угодно! Например  -  меня.  Мои  табачные  деньги,
мытье полов в камере, моя забота о том, чтобы Кроули как следует питался,  -
все это сделал его маленький близнец, не я. Я был здесь  совершенно  ни  при
чем. Еще никто никогда не помыкал мною с такой легкостью!
   Потом тварь увидела меня. Запрокинув назад  свою  уродливую  голову,  она
визгливо расхохоталась, указала на  меня  своей  высохшей,  как  у  старика,
лапкой и пропищала:
   - Эй ты! Спать! Живо'...
   И я починился.
   Я и сам не знаю, как все произошло.  Бог  свидетель  -  я  совершенно  не
помню, что я делал с этой минуты и до двух часов  дня.  Если  бы  я  проспал
подъем, надзиратели мигом сволокли бы меня в карцер, но я не спал - я просто
ничего не помню. Должно быть, братья Кроули  как-то  меня  загипнотизировали
или одурманили. Как бы там ни было, я не только встал по сигналу побудки, но
сумел одеться и даже умыться. Наверняка я позавтракал и, готов спорить,  что
и в этот раз Кроули не пришлось мыть за собой посуду.
   Первое, что я помню, это щелчок замка на  двери  камеры.  Я  стоял  прямо
перед ней, а Кроули подошел сзади, так что спиной я чувствовал  взгляд  всех
его четырех глаз.
   Потом он сказал:
   - Ну, что стоишь? Выходи...
   - Ты что-то со мной сделал, - ответил я. - Что?..
   - Вперед.
   Это было все, что он сказал.
   Мы вместе вышли из  камеры,  прошли  по  балкону  и  спустились  по  двум
железным лестницам на площадку первого этажа. Не успели мы пройти  и  десяти
шагов, как Кроули шепнул:
   - Действуй!..
   Я был словно начинен зарядом сильнейшего взрывчатого вещества. Порох  был
насыпан на полку, капсюль - вставлен, и, когда меня ужалил боек его  голоса,
я взорвался. Передо мной были двое охранников. Я схватил их  за  шеи  и  так
стукнул головами друг об друга, что их черепа вмялись, как картонные.  Потом
я заорал и, круто развернувшись, ринулся обратно по лестнице,  то  вопя,  то
хохоча.
   Заключенные бросились врассыпную. На  первой  площадке  на  меня  прыгнул
охранник, но я схватил его  поперек  пояса  и,  вскинув  на  плечо,  понесся
дальше.
   Позади меня раздался выстрел, другой. Две пули с чавканьем впились в тело
охранника, который висел у меня  на  плече.  Он  вскрикнул  и  схватился  за
перила, но я рванулся и услышал, как хрустнуло  его  запястье.  В  следующий
момент тело обмякло, и я швырнул его  через  ограждение,  угодив  в  другого
охранника, который целился в меня снизу.
   От неожиданности охранник выпалил почти наугад, и пуля, срикошетировав от
железных ступенек, угодила в рот одному из заключенных второго яруса. Как он
вопил!.. Но я кричал гораздо громче.
   В три прыжка я добрался до третьего яруса и принялся кругами носиться  по
балкону,  гримасничая,  хихикая  и  бормоча  какую-то   бессмыслицу.   Потом
остановился, перелез через ограждение и уселся на перилах,  беспечно  болтая
ногами над пустотой.
   Двое надзирателей  открыли  по  мне  ураганный  огонь,  но  стреляли  они
паршиво, поскольку из двенадцати пуль в меня попали только три. Меня это так
возмутило, что я встал на нижнюю перекладину ограждения, уперся  коленями  в
верхнюю  и,  размахивая   освободившимися   руками,   принялся   выкрикивать
оскорбления, которые вылетали из моего рта вместе с кровью.
   Между тем надзиратели, сгонявшие оказавшихся на нижних ярусах заключенных
в камеры - по шесть-восемь человек в каждую, неожиданно расступились, словно
придворные, уступая дорогу его величеству человеку с автоматом.
   И его автомат спел для меня. Это была серенада для  одинокого  титана  на
балконе - серенада, исполненная  седым  менестрелем  на  волшебной  дудочке,
певшей удивительно глубоким и проникновенным голосом. И я  не  смог  устоять
перед этой чарующей музыкой и поспешил ей навстречу,  то  переворачиваясь  в
воздухе, то громко хохоча, то кашляя, то рыдая на лету.
   Вы ведь все смотрели только на меня, плоскостопые  болваны?  Вы  схватили
свои пистолетики и бросились ко мне от всех дверей, из всех комнат, из  всех
кабинетов и казарм? И, конечно, вы оставили двери открытыми, не так ли?..
   Теперь Кроули на свободе. Он торопиться не станет. Кроули умеет подчинять
себе людей, где бы ни находился. Он всегда найдет себе других  помощников  -
таких, как я.
   Взгляните на меня... Я выполнил за него всю работу. Я чуть не погиб из-за
него, а Кроули даже не сказал мне "спасибо"...



   Теодор СТАРДЖОН
   УМРИ, МАЭСТРО!



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


   В конце концов я прикончил Латча Кроуфорда кусачками для арматуры. Вот он
где, этот Латч, весь целиком, со всей его музыкой и выдающимися  качествами,
его известностью и гордостью. У меня в ладони. Буквально у  меня  в  ладони:
три червяка - розоватые, на одном конце ноготь, на другом кровь. Я подбросил
их, поймал, сунул в карман и пошел себе, насвистывая "Дабу-дабай" - это  его
главная тема. За восемь лет, что я ее слышал,  первый  раз  получил  от  нее
удовольствие. Иногда проходит много времени, пока убьешь человека.
   Я уже пробовал дважды. Один  раз  хитроумно,  да  не  удалось.  Другой  -
по-тайному, и опять не удалось. Теперь дело сделано.
   Насвистывая "Дабу",  я  словно  слышал  весь  джаз  -  медные  порыкивают
"хуу-хаа-хуу-хаа" (так он обычно аранжировал музычку на эстраде, этот хорек,
- я говорю о Латче: трубачи и тромбонисты поворачиваются на стульях: направо
- выдувают "хуу" с сурдинами, налево - выдувают "хаа"  в  открышку),  и  тут
кларнет Латча заводит в терцию к  хитроумной  гитаре  Скида  Портли:  "Дабу,
дабай, дабай-дабу..." И еще, понимаете, на Латча уставлен прожектор-мигалка,
и поток света заливает Портли с его гитарой, медный огонь так и  отскакивает
от качающихся глоток тромбонов и труб.., и публика все это  кушает,  она  их
любит - и его любит, этого задаваку.., и Фоун раскачивается  за  фортепьяно,
по ней пробегают отсветы мигалки, а когда поворачиваются  тромбоны,  золотые
вспышки освещают ее лицо, и видно,  как  она  склоняет  голову  набок,  чуть
улыбаясь Латчу, оглаживая клавиатуру, словно  это  его  щеки  -  любит  его,
любит, как никого другого.
   И позади, во тьме - Криспин, незаметный, но неизбежный, как сердце внутри
тела, - скорчился над барабанами, его  басовые  вы  не  слышите,  чувствуете
брюхом, но ритм задают именно его  пальцы,  на  каждом  такте  они  выбивают
округлый удар, расходящийся от середины к краям -  без  нажима  -  в  лад  с
"хуу-хаа" медных. Ты не видишь Криспина, но ощущаешь его работу. Они это все
любят. Он занят любовью с барабанами. Сидит во тьме и  любит  Фоун  -  с  ее
педалями и клавишами.
   А я сидел перед ними, в стороне, глядя на все  это,  и  могу  увидеть  их
сейчас, просто насвистев мелодию. И все это было Латчем, или о  Латче  -  он
ничем другим и не был. Туда-сюда поворачиваются медные, Криспин любит  Фоун,
а она любит Латча, и Латч передает главную тему гитаре Скида, оставляя  себе
дурацкое облигато. И еще там был Флук, то есть я  -  понятное  дело,  не  на
свету. Держи Флука во тьме, чтоб не видели его лица. Личико  Флука  уберегло
его от армии Соединенных Штатов - не знали? Рот у  него  размером  в  пятак,
зато зубы все до одного навостренные.
   Я был частью всего этого - как любой из  них,  только  ничего  не  делал.
Такая у меня была работа. Я был  тем  самым  парнем,  что  пережидал  первые
десять  тактов  темы   и   заводил,   прижав   микрофон   к   щеке,   словно
певец-шептунчик: "Латч  здесь,  Латч  исчез  -  да,  исчез,  ребята".  (Латч
говаривал, что у старины Флука голос, как у альтгорна с расколотым  язычком.
Непристойный голос - он  так  его  называл.  Это  был  комплимент.)  "Исчез,
ребята, - повторял я, а потом заводил:
   - Начинаем, начальники-печальники. Начинаем, ребятишки. Камбала    вам  говорит,   бьет
хвостом, как рыба-кит, принесла я Кроуфорда и его аккорды... Латч Кроуфорд и
его "Пропащие парни", дамы и господа! Из Рубиновой залы отеля "Халперн" (или
"Радуга", или "Ангел", или какого еще)". Так я им хрипел. Не для саморекламы
- всю болтовню насчет камбалы придумал Латч. Таков  был  Латч  -  возьмет  и
отдаст сольную тему гитаре Скида вместо того, чтобы оставить себе.  Он  даже
всунул мое имя в состав группы - ну, вы знаете. Такая вот была штучка,  этот
джаз. Машина. И кто-то был должен вести машину, а кто-то в  ней  разъезжать.
Латч и разъезжал.
   Я просто должен был его убить.
   Расскажу о том, как я попробовал по-умному. Было это пять  лет  назад.  У
нас тогда играл клавишник, такой, что лучше  не  бывает.  Звали  его  Хинкл.
Много чего аранжировал - один из тех, кто придал группе ее теперешний стиль.
Может, вы не помните Хинкла. Его убили. Поехал на танцевальную площадку, что
в Саут-Сайде - послушать  контрабасиста,  входившего  в  славу,  и  какой-то
пьяндыга  затеял  спор,  вытащил  пистолет,  прицелился  в  какого-то  фэна,
промахнулся и попал в Хинкла. Тот даже в спор не ввязывался - никого там  не
знал. В общем, его прихлопнули, и нам пришлось  играть  объявленный  концерт
без фортепиано. Лабали, как могли.
   И примерно в одиннадцать эта малышка взбирается  на  эстраду  -  сплошные
глазища  и  застенчивость.  Между  номерами  тянет  Латча  за  полу   фрака,
отдергивает руку, как от горячего, и стоит вся красная, словно  редиска.  Ей
было всего семнадцать, пухленькая, с длинными черными  волосами  и  розовыми
губками - ни дать ни  взять  ваша  маленькая  сестричка.  Только  с  третьей
попытки смогла объяснить, чего ей надо: идея в том, что она  немного  играет
на пиано и думает, что сможет пополнить наше сообщество.
   Латч сходу влюблялся во всякого, кто вроде брался за трудное дело.  Он  и
пяти секунд не раздумывал. Махнул ей - давай к клавишам - и объявил "Голубую
прелюдию", где много духовых, и они вступают  довольно  скоро,  так  что  мы
могли заглушить пиано, если оно не потянет.
   Глушить не пришлось вот на столько. Ребенок играл Хинкла, играл  отлично,
чисто и легко - закрой глаза, и вот он,  Хинкл,  дает  по  басам  и  выводит
пассажи, богатые, как сама жизнь.
   Остаток концерта был за малышкой,  как  рассудил  оркестр.  Она  вывалила
целый мешок трюков - в жизни их не забуду. У нее был стиль и отличные  руки.
Ноты читала, как молния, запоминала еще быстрее, и у нее  было  туше.  А,  к
дьяволу, мне не нужно рассказывать вам о Фоун Амори... Так вот, мы  устроили
толковище, и Латч отобедал с ее родней. Оказалось, у Фоун  есть  все  диски,
что накрутил Хинкл - потому она и научилась его стилю. На фортепьяно  начала
играть, когда еще была  совсем  щеночком.  Латч  нанял  ее  с  благословения
папаши, и мы снова были при пиано.
   Примерно тогда мы и начали входить в силу. Не то чтобы из-за игры Фоун  -
там не было особого блеска, хоть она и играла потрясающе.  Из-за  того,  чем
она стала для группы. В музыкальном бизнесе полным-полно  шлюшек  и  птичек,
что клюют по зернышку, а этот ребенок был из чистого мира.  Группа  получила
ценность, которую нужно отстаивать. Кобеляжу пришел конец, только  раза  два
молодые джазисты впадали  в  горячку  и  принимались  за  ухаживанье.  Разок
пробовали и больше не пытались - кто-нибудь из  нас  со  счастливой  улыбкой
вырывал у бабника волчьи клыки. Скид однажды  раскокал  гитару  в  четыреста
долларов о башку такого парня. (После  это  обернулось  удачей:  он  всерьез
занялся электричеством - правда, электрогитара появилась позже.) И я однажды
устроил заячью губу тромбонисту - вышиб три передних зуба,  потому  как  его
правая рука забыла, что творит левая.
   Она поступила к нам, уже втюрившись в Латча по  уши,  каждый  это  видел.
Наивно и чисто втюрилась, улавливаете? Латч - тот относился к  ней,  как  ко
всем лабухам. Он и ухом не вел, а мы знали свое  место.  Думаю,  не  один  я
потерял сон. Пока никто не шевелился, дела так и шли; джаз  пер  вверх,  как
ракета. Мы были на подъеме, приятель.
   Но сама Фоун все и поломала. Оглядываясь назад, я думаю, что этого  можно
было ожидать. Мы-то были опытные парни, мы держались своей линии потому, что
все продумали. Но она была просто дитя. Ее  это  грызло  слишком  долго,  и,
думаю, такого напряга она вынести не смогла. Силенок не  хватило.  Мы  тогда
выступали в Боулдер-Сити, в загородном