л я. Он ухмыльнулся и покачал
головой. У него были  крепкие,  очень  белые  зубы,  и  выглядел  он  полным
идиотом.
   - Тогда прекрати, - сказал я.
   Между тем время подходило к восьми вечера, и радиоприемник в атриуме  под
ярусами блоков орал во всю мочь,  передавая  нескончаемую  мыльную  оперу  о
множестве испытаний  и  несчастий,  которые  свалились  на  какую-то  миску,
имевшую неосторожность выйти замуж во второй раз. Лично мне  эта  пьеска  не
нравилась, но зато ее обожали охранники, так что мы волей-неволей слушали ее
каждый  вечер.  Впрочем,  к  таким  вещам   быстро   привыкаешь,   а   через
неделю-другую сам начинаешь невольно следить за  всеми  перипетиями  сюжета,
так что я быстренько слез с койки и подошел к решетке послушать.  Кроули  не
двинулся с места. Вот уже минут двадцать он сидел в дальнем  углу  камеры  и
молчал, что, впрочем, меня вполне устраивало.

***

   Радиопьеса тянулась  и  тянулась,  и  очередная  серия  закончилась,  как
обычно,  очередным  каверзным  поворотом  в   судьбе   несчастной   героини.
Разумеется, нам всем было начхать на нее с высокой колокольни, однако, как и
многие другие, завтра я собирался послушать продолжение - хотя бы просто для
того, чтобы узнать, будет ли оно таким нудным, как я предвидел.  Между  тем,
было уже 8:45, а свет гасили ровно в  девять,  поэтому  я  подошел  к  своей
койке, раскатал одеяло, а сам стал  умываться  в  маленькой  раковине  возле
двери. Без десяти девять я уже  был  готов  давить  подушку,  и  только  тут
обратил внимание, что Кроули и не думает готовиться ко сну.
   Я сказал:
   - Ты что, собираешься не спать всю ночь? Он вздрогнул.
   - Я.., нет. Просто мне не залезть на эту верхнюю полку.
   Я снова оглядел его с ног до  головы.  Его  ноги  и  руки  выглядели  как
зубочистки и, похоже, неспособны были выдержать и воробья, не говоря  уже  о
том бочонке, который Кроули завел себе вместо грудной клетки. Грудь  у  него
была такой мощной, что казалось, она  способна  не  только  пройти  насквозь
сквозь двадцатифутовую  стену,  но  и  протащить  за  собой  все  остальное.
Впрочем, наверняка знать было нельзя.
   - Ты хочешь сказать, что не сможешь взобраться наверх?
   Он покачал головой. Я сделал то же самое и улегся.
   - И что ты собираешься делать? - поинтересовался я. -  Через  пару  минут
сюда придет надзиратель, и если ты не будешь лежать в койке, то окажешься  в
карцере. Один раз я уже там побывал, и мне здорово не  понравилось.  И  тебе
тоже не понравится. Там ты сидишь совершенно один, вокруг темно и воняет. Ни
радио, ни кого-то, с кем можно перемолвиться словечком,  там  нет,  так  что
лучше напрягись и попробуй все-таки взять этот Эверест.
   И я отвернулся к стене.
   Примерно через минуту Кроули, так и не двинувшись из своего угла, сказал:
   - Не стоит и пробовать, все равно ничего не выйдет.
   Ничего не происходило до без трех минут девять, когда свет в блоке мигнул
в знак предупреждения.
   - Черт!.. - воскликнул я  и  перелез  на  верхнюю  полку,  предварительно
переместив под матрас своего счастливого  костяного  слоника.  Кроули  -  не
сказав ни единого слова (во всяком случае "спасибо"  он  не  сказал  точно),
улегся на мое место  за  секунду  до  того,  как  на  балконе  нашего  блока
раздались шаги надзирателя. Вскоре свет погасили совсем, и я заснул,  гадая,
с чего это  мне  вздумалось  оказывать  любезность  такому  очаровашке,  как
Кроули.
   Утром сигнал подъема не разбудил Кроули, и мне пришлось  его  растолкать.
Вообще-то, мне, конечно, следовало оставить его спать. Кто он  мне  -  сват?
брат? - чтобы  лишать  надзирателя  удовольствия  опрокинуть  на  него  ковш
холодной воды или помассировать ему пятки утяжеленной дубинкой?  Но,  видно,
так уж я по-дурацки  устроен,  что  мне  всегда  жалко  бессловесную  тварь.
Однажды  я  даже  раздробил  скулу  человеку,  который   избивал   башмаками
несчастную дворняжку (кстати, потом она меня же и укусила).
   Короче, я спрыгнул с койки (чуть не убился - забыл, что  теперь  сплю  на
верхней), и повернулся к Кроули, который высвистывал своими  легкими  что-то
вроде фокстрота для паровой сирены. Я уже протянул руку, чтобы  как  следует
тряхнуть его за плечо, как  вдруг  увидел  такое,  что  внутри  у  меня  все
похолодело, и я на мгновение замер.
   У Кроули в груди была дыра. Нет, не от  ножа  и  не  от  пули,  а  такая,
знаете, аккуратная щель, словно грудь у него была на  петлях  -  точь-в-точь
раковина моллюска-разиньки на  рыбном  рынке.  И  точно  так  же,  как  этот
моллюск, она закрывалась у меня на глазах - закрывалась все больше и  больше
с каждым его богатырским вздохом.
   Как-то осенью при мне выловили из реки парня, который утонул еще в начале
лета. Это было кошмарное зрелище, но то, что я увидел сейчас,  было  стократ
хуже. Я дрожал как осиновый лист. Я обливался потом. Наконец я вытер верхнюю
губу тыльной стороной запястья и, попятившись назад, схватил Кроули за  ноги
и повернул так, что он скатился с койки на пол.
   Падая, он вскрикнул, а я сказал:
   - Слышишь этот звонок, кореш? Он означает, что пора вставать. Запомнил?
   После этого я пошел и сунул голову под кран, и  мне  сразу  полегчало.  Я
даже понял, что на минутку испугался этого типа, но теперь я  не  чувствовал
ничего, кроме раздражения. Кроули мне просто не нравился - только и всего.
   Он поднимался с пола целую вечность, поочередно подбирая  под  себя  свои
тонкие ноги, едва выдерживавшие его вес. Кроули вообще двигался как  человек
с пустым желудком и двухсотфунтовым  тюком  за  спиной.  Чтобы  встать,  ему
пришлось помогать себе обеими руками; только перебирая ими по  стойке  нашей
двухэтажной кровати, он сумел, наконец,  выпрямить  свои  ноги-макаронины  и
подняться.
   Нет, силы в нем точно было не больше, чем у мышонка. Встав  с  пола,  что
для другого было бы раз плюнуть, Кроули минуты две отдувался, сипя и  свистя
на все лады, потом сел, чтобы натянуть штаны, а ведь  чтобы  надевать  штаны
сидя, нужно быть либо тяжело больным, либо ленивым до безобразия.
   Я как  раз  вытирал  лицо  и  наблюдал  за  ним  сквозь  тонкое  бумажное
полотенце.
   - Ты, часом, не больной? - спросил я; он поднял голову и сказал, что нет.
   - Тогда что с тобой?
   - Ничего. Я же сказал тебе еще вчера. Да и какое тебе, собственно, дело?
   - Попридержи язык, приятель. Там, откуда я родом, меня прозвали  Бешеным.
Однажды я оторвал одному типу  руку  и  лупил  по  голове  ее  окровавленным
концом, пока он не свалился замертво. Он был до странности  похож  на  тебя,
Кроули! А все началось с того, что он не извинился,  когда  толкнул  меня  в
дверях.
   Но Кроули воспринял весь этот треп достаточно спокойно. Он  просто  сидел
на койке, смотрел на меня своими  мутными  глазами  и  молчал.  От  этого  я
разозлился еще больше.
   - Вот что, Кроули, - сказал я. - Ты  мне  не  нравишься.  Видишь  вон  ту
трещину в полу. Да-да, вон ту... Так вот, это будет моя  половина,  а  та  -
твоя. Если залезешь на мою сторону - получишь трепку. Уяснил?

***

   С моей стороны это, конечно, был  довольно-таки  грязный  трюк.  На  моей
половине остались кран с водой и дверь в камеру, к которой Кроули непременно
должен был подойти, чтобы получить свою порцию  тюремной  шамовки.  И  койка
тоже была на моей территории, поэтому Кроули неуклюже поднялся  и  отошел  к
окну. Там он остановился  и,  повернувшись  в  мою  сторону,  стал  на  меня
смотреть. При этом он не казался ни рассерженным, ни особенно испуганным; он
просто таращился на меня, с виду тихий и послушный, как  пес,  но  на  самом
деле исполненный терпения и скрытой ненависти, как разжиревшая кошка.  Но  я
только фыркнул и, повернувшись к нему спиной,  взялся  за  решетку,  ожидая,
пока появится раздатчик с тележкой.
   По тюремным правилам, если кто-то не хочет есть, никто его заставлять  не
будет. Если человек не хочет есть, значит, он просто не подойдет к  решетке,
когда тележку повезут вдоль камер. Если кто-то болен, он  может  заявить  об
этом на десятичасовом медицинском обходе. Но  парня,  которого  перевели  на
свободный режим и доверили возить тележку с баландой, все это  не  касается.
Он кормит всех, кто протягивает ему сквозь решетку свою  миску  с  ложкой  и
жестяную кружку.
   Пока я дежурил у решетки, Кроули подпирал собой противоположную стенку, и
я чувствовал спиной его  взгляд.  И  шарики  у  меня  в  башке  крутились  и
крутились, вот только мысли были немного странные. Вот  что,  к  примеру,  я
думал:
   "Ей-богу, мне положена компенсация за то, что я сижу  в  одной  камере  с
этим шутом гороховым. Да-да, компенсация! Вот здесь у меня два прибора - его
и мой. Благодаря этому, я... Нет, я точно чувствую  этот  взгляд!  Благодаря
этому я смогу получить зараз четыре черносливины, четыре  ломтя  хлеба  и  -
если повезет - двойную порцию сливового джема, чтобы как следует подсластить
мерзкий здешний кофе. Ах, черт меня возьми, ведь  завтра  же  среда,  а  это
значит, что я получу два  яйца  вместо  одного!  Да  я  его  просто  голодом
уморю.., если, конечно, раньше его не переведут отсюда к  чертовой  бабушке.
Только пусть этот таракан-переросток дотянет до  воскресенья  и  полюбуется,
как я уплетаю две порции мороженого, вместо одной. И пусть попробует вякнуть
- я ему шею сверну и под ремень заткну. Но как он смотрит -  словно  у  него
четыре глаза вместо двух!"
   Но вот на балконе показалась тележка  с  шамовкой,  и  я  просунул  между
прутьями решетки свой прибор.
   Плюх! На одну сторону тарелки кормило бросил ложку овсянки, сваренной  на
жидком, разведенном водой сгущенном молоке. На вторую сторону он положил два
чернослива и картонку с джемом, плеснул в кружку  кофе  и  накрыл  ее  двумя
ломтями хлеба.
   Я быстро выставил между прутьями второй прибор. Даже не  поглядев  в  мою
сторону, раздатчик наполнил и его, и двинулся дальше,  а  я,  пятясь  задом,
отступил от решетки, держа по прибору в каждой руке.  Обернуться  я  боялся.
Позади меня был только один человек, но  я  ясно  чувствовал,  что  на  меня
устремлены взгляды двух пар глаз. Я даже пролил  несколько  капель  кофе  из
кружки, что держал в левой руке, и только тут заметил, что  меня  трясет.  Я
трясся и стоял, как дурак, лицом к решетке,  потому  что  мне  было  страшно
обернуться!
   Но потом я сказал себе -  какого  черта!  Парень  не  в  силах  выдернуть
морковку из грядки, а у тебя уже очко играет! Поставь жратву на пол и покажи
ему, где раки зимуют. Если тебе не нравятся его глаза, сделай так, чтобы они
закрылись навсегда - все (тут я сглотнул) четыре!
   И тут я снова совершил что-то совершенно непонятное. Я подошел к Кроули и
со словами "на, возьми" протянул ему его  прибор.  Кроме  того,  я  зачем-то
переложил в его тарелку несколько ложек своей каши. Я разрешил ему сесть  на
койку и поесть, и научил, как подсластить кофе с помощью джема. Почему я это
сделал - не знаю. Я даже ни разу не напомнил ему о границе, которую  сам  же
установил. А  Кроули  по-прежнему  молчал  -  даже  не  сказал  мне  чертово
"спасибо"!
   Я позавтракал и вымыл свою миску еще до того, как он дошел  до  половины.
Ел он страшно медленно, а жевал будто за двоих. (Наверное, в глубине души  я
уже тогда подозревал, что Кроули - это не один человек, а по крайней мере  -
полтора.) Закончив есть, Кроули поставил свою миску на пол рядом с койкой  и
уставился на меня. Потом вдруг встал  и  опять  отошел  к  окну.  Мне  очень
хотелось сказать ему что-нибудь по этому поводу, но я решил оставить парня в
покое.
   Но снаружи было пасмурно, шел дождь, и я почувствовал, как  настроение  у
меня падает. В ясный день, часов около двух, нас всегда выводили во двор  на
часовую прогулку; в непогоду же приходилось гулять в атриуме под  балконами,
и не час,  а  всего  тридцать  минут.  Никаких  других  развлечений  режимом
предусмотрено не было. Правда, тот, у кого водились деньжата, мог  позволить
себе покупать в тюремной лавке конфеты, курево или журналы с картинками,  но
у большинства денег не было или почти не было. Лично у меня оставалось всего
двадцать центов, и я всячески себя ограничивал, стараясь растянуть их, чтобы
хватило подольше. На свободе у меня не осталось никого, кто мог  бы  ссудить
меня наличностью. К счастью, мне припаяли всего два месяца  тюрьмы  за  один
незначительный проступок, о котором и говорить-то не стоит, и при  известной
экономии этих двадцати центов мне должно было хватить на  курево  до  самого
конца.
   Как бы там ни было, в дождливые дни  у  нас  можно  просто  подохнуть  со
скуки. От нечего делать начинаешь то так, то эдак  перекладывать  одеяло  на
койке,  стараясь  застелить  ее  покрасивее.  Когда  это  надоедает,   можно
попытаться  найти  какую-нибудь  интересную  тему,   чтобы   потрепаться   с
сокамерником. Есть и еще один способ убить время. Обычно, если  твоя  камера
выглядит более или менее нормально, тебе никто слова не скажет, но  в  нашем
блоке - да и во всей тюрьме - камеры так и сияют чистотой, полы отдраенны до
белизны, а все хромированные части  -  краны  там,  или  спинки  кроватей  -
сверкают так, что глазам больно, потому  что  никаких  иных  занятий,  кроме
уборки, все равно нет.
   И вот, после того как я битых полтора часа тупо  сидел  на  койке,  курил
(выкурил я даже больше, чем мог себе позволить) и ломал башку над  тем,  что
бы еще придумать новенького, я так осатанел, что схватил  ведерко  с  водой,
щетку и принялся драить пол.
   Идея, пришедшая мне в голову, была проста, как все  гениальное.  Я  решил
вымыть ровно половину камеры, зная, что, когда в  десять  тридцать  дежурный
надзиратель  придет  проверять  санитарное  состояние  помещений,  невымытая
половина непременно покажется ему  грязной  по  сравнению  с  тем  участком,
который я чуть не языком вылизал. И,  по  моим  расчетам,  этого  -  да  еще
грязной миски на полу - должно было быть  вполне  достаточно,  чтобы  Кроули
получил серьезный втык. За себя я не боялся  -  все  надзиратели  уже  давно
знали, какой я чистюля.
   Я был почти счастлив, что мне в голову пришла эта светлая  мысль,  и,  не
щадя коленей, усердно ползал на карачках, налегая на щетку всем своим весом.
Дойдя до середины камеры, я поменял воду и начал сначала, но  возле  грязной
тарелки Кроули остановился. Подняв посудину с пола, я тщательно вымыл  ее  и
убрал. Кроули тем временем перешел на чистую половину камеры, и я  продолжил
работу с еще большим воодушевлением.
   Когда я закончил, пол выглядел идеально. Весь. И не спрашивайте почему...
   Убрав щетку и ведро, я присел передохнуть. Сначала я пытался убедить себя
в том, что должен испытывать  удовлетворение,  оттого  что  утер  нос  этому
ленивому уроду, но очень скоро  понял,  что  никакого  удовлетворения  я  не
чувствую. Скорее наоборот. Кроули использовал меня, сделал из меня  мальчика
на побегушках... Да как он посмел?!
   Я поднял голову и посмотрел на него с угрозой,  но  Кроули  молчал,  и  я
остался сидеть. Черт с ним, в конце-то  концов!  Я  просто  не  буду  с  ним
разговаривать, и это будет  моя  маленькая  месть.  Пусть  этот  бесполезный
ублюдок сгниет заживо, если ему так хочется - ни словечка ему не скажу!
   Некоторое время спустя я спросил:
   - Ты на чем подзалетел?
   Кроули вопросительно поднял на меня взгляд.
   - За что тебя загребли? - повторил я.
   - За бродяжничество.
   - За "без средств к  существованию",  или  за  "без  определенного  места
жительства"?
   - "Без средств".
   - И сколько тебе припаяло пугало в черном?
   - Я еще не представал перед судьей и не знаю, сколько за это дают.
   - Значит, ты ждешь суда?
   - Да. Заседание назначено на пятницу, но я должен выйти отсюда раньше.  Я
рассмеялся.
   - У тебя есть адвокат? Сколько ты ему платишь? Но Кроули  только  покачал
головой.
   - Послушай, - попытался я ему втолковать. - Ведь  ты  попал  сюда  не  по
жалобе физического лица - округ тебя засадил, округ и будет судить, так  что
на отзыв обвинения рассчитывать нечего. Какой назначили залог?
   - Три сотни.
   - У тебя есть три сотни? - уточнил я, и он снова покачал головой.
   - Можешь ты достать эти деньги?
   - Нет. Никак не могу.
   - Ну вот... А говоришь, "должен выйти"!..
   - И выйду.
   - Выйдешь, только никак не раньше пятницы, а много позже.
   - Ф-фу! - Он с такой силой выдохнул воздух, что мне показалось, будто  по
камере пронесся маленький смерч. - Выйду. До пятницы. Держись рядом со мной,
и увидишь...
   Я посмотрел на него - на его тонюсенькие ручки и ножки.
   - За все сорок два года, что стоит эта тюрьма, отсюда еще  никто  никогда
не убегал. Во мне шесть футов  три  дюйма,  я  выжимаю  на  силомере  двести
двадцать фунтов, и то я бы не стал  пытаться.  Сам  посуди,  какие  шансы  у
тебя...
   Но он только снова сказал:
   - Держись рядом, и увидишь.
   Некоторое время я сидел, раздумывая об услышанном, и мне не верилось, что
он это серьезно. Парень едва мог подняться с пола  без  посторонней  помощи;
удар у него, наверное, был не сильнее, чем у клопа,  а  мужества  -  и  того
меньше, и все же он собирался рвать когти из нашего милого заведения  с  его
двадцатифутовыми каменными стенами  и  решетками  из  закаленной  стали.  Ну
разумеется, я буду держаться поблизости!
   - А ты и правда такой тупой, как кажешься? - заметил я. - Во-первых, даже
думать о том, чтобы вырваться из нашей бастилии -  идиотство.  А  во-вторых,
идиотство линять отсюда не дожидаясь суда, который ничем тебе не грозит.  Ну
получишь ты свой срок - не больше  двух  месяцев,  кстати,  -  зато  выйдешь
отсюда чистеньким.
   - Ты не понимаешь, - ответил Кроули, и в его глухом, стонущем голосе  мне
почудилось странное напряжение. - Я же сказал, что еще только жду суда! Меня
не фотографировали, не брали отпечатков пальцев и не осматривали. Если  меня
приговорят, - а меня обязательно приговорят, если я только  предстану  перед
судом - мне придется пройти медосмотр, а любой врач, даже тюремный  коновал,
непременно настоит на рентгене, как только увидит это...
   Кроули постучал по своей огромной грудной клетке.
   - Достаточно им увидеть мои снимки, и мне уже никогда не вырваться...
   - А что у тебя за болезнь?
   - Это не болезнь. Просто я так.., устроен.
   - Как - так?
   - А так... Не хуже твоего! - неожиданно огрызнулся он, и я заткнулся. Я и
правда понял, что  лезу  не  в  свое  дело,  а  кроме  того,  меня  потрясла
длиннейшая речуга, которую старина Кроули только что задвинул. Я и не  знал,
что он может говорить так много.
   Потом был  обед,  и  Кроули  снова  получил  свою  пайку,  и  опять  -  с
персональной добавкой. Я и сам не понял,  с  чего  это  мне  вздумалось  его
подкармливать. Кроули, во всяком случае, ни о  чем  таком  меня  не  просил.
Казалось, его вообще ничто не колышет,  хотя  любой,  кто  дожидается  суда,
должен немного волноваться. Тот, кто задумал побег,  должен  мандражировать,
как цуцик, но не Кроули. Кроули был спокоен, как слон. Он просто тупо  сидел
на койке и ждал, зато я волновался за двоих.
   В два часа лязгнули замки на двери, и я сказал:
   - Идем, Кроули, разомнем ноги. Если у тебя есть бабки,  можешь  купить  в
лавке книжку или курево.
   - Мне и здесь хорошо, - отозвался Кроули. - Кроме того, у меня нет денег.
А в лавке продают конфеты?
   - Да.
   - А у тебя есть деньги?
   - Угу. Двадцать центов, но их должно хватить мне на табак  на  оставшиеся
недели. При условии, конечно, что я  буду  выкуривать  не  больше  двух-трех
самокруток в день. У меня нет ни одного лишнего цента, ни для чего..,  и  ни
для кого.
   - К чертям табак. Принеси четыре шоколадных  батончика:  два  с  зефиром,
один с кокосом и один - со сливочной помадкой.

***

   Я только расхохотался ему в лицо и вышел, думая о том, что на этот раз  у
меня будет для парней забавная история,  которая  поможет  им  справиться  с
хандрой. Но, как ни удивите