рамы¦, упорядочивающей и объемлющей непрерывный процесс игрового
________________
29 Эко, Умберто. Заметки об ¦Имени розы¦ // Эко, Умберто. Имя розы. М., 1989. С.401. 
-22-
развенчания/ увенчания. И в этом смысле постмодернистская игра противостоит модернистской мифологии творчества, понимающей игру как форму осуществления максимальной, божественной свободы автора-творца.
С другой стороны, игровое разрушение даже мыслимых рамок художественной игры явственно ставит под угрозу целостность литературного произведения. По мнению английского литературоведа и романиста Д.Лоджа: ¦...постмодернистское письмо постоянно рискует - оно рискует уничтожить себя самое, при крайней успешности низводя себя до молчания, непонятности или того,что Фидлер называет пылкостью <то есть внеэстетической ориентированностью> читательского понимания и реакции¦.30 Вопрос о том, насколько серьезным этот риск оказался для русского постмодернизма заслуживает отдельного обсуждения.31 Нельзя, впрочем, сказать, что сами постмодернисты не осознают опасностей, заложенных в их игре. Так, например, искрометная постмодернистская буффонада Иосифа Бродского ¦Представление¦(1986) завершается, по сути, тем, что весь веселый карнавал культуры оказывается нарядным оформлением, а вернее, незаметно-неуклонным расширением воронки небытия, затягивающей все без следа и без всякой надежды на спасение:
Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену! Взвиться соколом под купол! сократиться в аскарида! <...> Бо, пространство экономя, как отпиться в форму массе, кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе <...> глаз не в силах увеличить шесть на девять тех, кто умер,
кто пророс густой травой.
впрочем, это не впервой.

'От любви бывают дети,
ты теперь один на свете. 
Помнишь песню, что бывало, 
Я в потемках напевала?
________________
30 Lodge, David. The Modes of Modern Writting: Metaphor, Metonymy, and the Typology of Modern Literature, Ithaca, New York: Cornell UP, 1977. P.245.
31 См. об этом : Липовецкий, Марк. Патогенез и лечение глухонемоты: Поэты и постмодернизм // Новый мир. 1992. ¦7. С.213-224, Его же. Закон крутизны: Поэтика русского постмодернизма // Вопросы литературы. 1991. ¦11-12.
-23 -
Это- кошка, это - мышка. Это - лагерь, это - вышка. Это - время тихой сапой Убивает маму с папой. '
Превращение игры в смерть, точнее синонимия безграничной постмодернистской игры со смертью, небытием, пустотой вообще чрезвычайно характерны для этой поэтики (если не затрагивать русских авторов, о которых речь пойдет ниже, то в западной литературе эту черту постмодернистского сознания наиболее явственно выразили создатели театра абсурда - Беккет, Ионеско, Жене).
Вместе с тем эта семантическая окраска придает игре онтологическое значение. В пределе сама постмодернистская игра в ее нестабильности предстает как единственно универсальная ценность и константа, потенциально способная стать основой парадоксальной целостности мирообраза.

ДИАЛОГИЗМ
"После того, как структурализм в Соединенных Штатах пошел на спад, родился образ нового, пост-структуралистического, пост-модернистского, деконструктивистского Бахтина. Так мыслитель, вся жизнь которого была посвящена пониманию нравственной ответственности, предстал антиномистом и нигилистом,"32 - эта раздраженная констатация Гэри С. Морсона, конечно, имеет под собой основании, хотя... Почему не допустить иной взгляд на эту ситуацию? Что если Бахтин действительно обозначил и проговорил те тенденции культуры XX века, которые сейчас, к концу века, развились в направлении, весьма отличном от собственно бахтинской интенции? Не исключен и вариант, при котором к последовательному диалогизму можно приблизиться, проходя через чистилище постструктурализма, деконструкции, постмодернизма. Где сказано, что культурная динамика совершается по прямой, а не идет скачками? Когда
____________________
32 Бахтинский сборник. Вып. 2. М.: Изд. РГГУ, 1991. С.5. -24-
бывало, чтобы культурные обретения не оплачивались утратами, и порой необратимыми?
Характерно, что сам Г.Морсон достаточно остро ощущает совершенный Бахтиным сдвиг классической эстетики. Показательно даже название книги Г. Морсона и К.Эмерсон : "Михаил Бахтин: Создание прозаики" - под "прозаикой" авторы понимают не только теорию прозы, во многом противостоящую поэтике Аристотеля, но и особый тип философско-этического дискурса. Кроме того, действительно очевидны переклички между современными теориями постмодернистской поэтики и концепциями Бахтина. Характерный пример: Б.Мак-Хейл считает полифонизм миров, а не только голосов и идей, - художественной новацией постмодернизма. "Проза постмодернизма, - пишет он, - используя различные примеры усиления полифонической структуры, переводит конфронтацию дискурсов в онтологическое измерение, достигая этим полифонии миров."33 На самом деле эта концепция уже достаточно отчетливо представлена в "Проблемах поэтики Достоевского", там, где Бахтин говорит о том, что в "эйнштейновской вселенной полифонического романа <...> несовместимейшие элементы материала <...> распределены между несколькими мирами <...> даны не в одном кругозоре, а в нескольких полных и равноценных кругозорах, и не материал непосредственно, но эти миры, эти сознания с их кругозорами сочетаются в высшее единство, так сказать, второго порядка. Мир частушки сочетается с миром шиллеровского дифирамба, кругозор Смердякова с кругозором Дмитрия и Ивана."34 Сам Бахтин определяет этот способ организации художественного материала как "разномирность".
Специфика постмодернизма в сравнении с полифонизмом, который был описан Бахтиным и который присущ в большей мере интеллектуальной модернистской прозе XX века (от Пруста и Томаса Манна до Фолкнера и Камю), скорее видится в том, что амбивалентная постмодернистская мозаика складывается в свою очередь из миров уже "второго порядка", представляющих собой художественное обобщение целых культурных систем, органических культурных языков - так сказать, образующих образную культурологическую формулу. Так что, если позволить себе продолжить бахтинское рассуждение, то в данном случае мы имеем дело с полифонией
___________________
33McHale, Brian. Op.cit. P.166. 
34Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 2-е. М.: Худож. лит., 1972. С.25. Далее ссылки на это издание даются в основном тексте.
-25-
третьего порядка и сугубо культурологическими версиями разномирности. Причем своеобразие этих культурологических формул состоит в том, что они лишены устойчивой ценностной акцентировки - однозначно нигилистической или позитивно-идеальной, как в различных типах модернизма. Будучи амбивалентными, они, эти формулы, допускают противоречивые "прочтения" и "перепрочтения", нередко манифестированные в сюжетной динамике постмодернистского текста (как это происходит, например, в "Имени розы" У.Эко или в новеллах Борхеса).
Важнейшим условием диалогической разномирности, по Бахтину, является "преодоление времени во времени". Поясняя этот тезис, ученый пишет: "Только то может быть осмысленно дано одновременно, что может быть осмысленно связано между собой в одном времени - только то существенно и входит в мир Достоевского; оно может быть перенесено и в вечность, ибо в вечности, по Достоевскому, все одновременно, все сосушествует"(49). По мнению М.Холквиста, симультанность, в данном случае понимаемая как одновременность существования в полифоническом тексте исторически далеких языков культуры, вообще играет фундаментальную роль в философской эстетике Бахтина; и именно эта категория придает системе бахтинских идей глубоко релятивный характер. 35
Очевидно, что этот релятивный принцип в поэтике постмодернизма не только выходит на первый план, но и приобретает аффектированную демонстративность. Симультанность выражает себя'уже в том, как легко соединяются в едином художественном мире постмодернистского произведения языки и образы культурных систем, отделенных друг от друга сто-, а то и тысячелетиями. Эта тенденция, как уже говорилось выше, вообще характерна для культуры XX века. Но постмодернизм не просто продолжает и развивает эту тенденцию, так сказать, содержательно, но и воплощает культурно-философскую симультанность в особой художественной структуре, а именно в хронотопе. Речь идет о хронотопе в том укрупненном масштабе, в каком Бахтин пишет о хронотопе греческого или рыцарского романов, не вдаваясь в детали пространственно-временных образов конкретных произведений этого жанрового типа, то есть о метахронотопе определенного языка культуры.
______________
35 См.: Holquist, Mikhael. Dialogisur!: Bakhtin and His World. London and NY: Routledge, 1990. P.20.
26
Там же, в исследовании "Формы времени и хронотопа в романе" находим и определение, словно специально (впрок) заготовленное для характеристики метахронотопа постмодернизма. Это "творческий хронотоп, в котором, по выражению Бахтина, происходит обмен произведения с жизнью и совершается особая жизнь произведения <...> При всей неслиянности изображенного и изображающего мира, при неотменимом наличии принципиальной границы между ними, они неразрывно связаны друг с другом и находятся в постоянном взаимодействии: между ними происходит непрерывный обмен, подобный непрерывному обмену веществ между организмом и окружающей его средой: пока организм жив, он не сливается с этой средой, но если его оторвать от нее, то он умрет <...> Этот процесс обмена, разумеется сам хронотопичен. "36 То, о чем говорит Бахтин, хронотоп, в котором разворачиваются отношения между автором-повествователем (творцом) и имплицитный читателем - это один из постоянных, притом периферийных, элементов любого, в сущности, хронотопа. Но в постмодернизме именно этот элемент приобретает расширенное до универсальности значение. В этом хронотопе в принципе снимается категория времени, поскольку одномоментен акт чтения, а кроме того, симультанность дополнительно мотивируется одномоментностью и непрерывностью бытия различных культурных эпох в сознании имплицитного читателя, тем и отличающегося от конкретного читателя, воспитанного в данной культурной системе, что он всегда открыт для любого культурного языка и, следовательно, для всех одновременно.
Постмодернизм как бы размывает границу между жизнью и литературой, непрерывно в игровом плане меняя местами литературность и "жизненность": литературной оказывается жизнь, а жизненной литература. Именно из этого источника расходится целый спектр специфически постмодернистских приемов, связанных с имитацией спонтанности процесса письма, его сиюминутности. Об этом же говорит и Р.Барт, подчеркивая, что всякий современный (читай - постмодернистский) текст - это всегда генотекст, рассказывающий о собственном создании, и что в таком тексте "остается одно только время - время речевого акта, и всякий текст вечно пишется здесь и сейчас."37 А Б.Мак-Хейл выделяет в своей книге о поэтике
________________
36 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С.402-403.
37 Барт, Ролан. Указ.. соч. С.387.
27
постмодернистской прозы целый раздел "Миры на бумаге", посвященный анализу разработанных в постмодернизме различных способов придания онтологического статуса данному конкретному графически оформленному тексту.38
Примечательно, что Бахтин прямо связывает с принципом одномоментности и особого рода эсхатологиэм Достоевского: проявившуюся "в плане отвлеченного мировоззрения <...> его тенденцию приближать ¦концы¦, нащупывать их уже в настоящем"(51). Нельзя не задуматься, не является ли также проявившийся главным образом "в плане отвлеченного мировоззрения" постмодернистский миф о "конце истории" аналогичным порождением творческого хронотопа?
Но важнейшая черта этого хронотопа, вероятно, состоит в том, что он, пронизывая собой всю постмодернистскую поэтику, программно переносит ценностный центр искусства с результата творческого акта на сам незавершенный и незавершимый процесс творчества. Именно его незавершимость и приобретает в постмодернизме онтологический смысл, выступая в качества универсальной метафоры человеческой жизни: и жизни культуры, и бытия в целом.39 Эта черта постмодернистской поэтики опять-таки вызывает ассоциацию с эстетикой барокко. ¦Барочное произведение никогда не бывает законченным, оно выявляет самый процесс своего сознания, оно представляет собой нескончаемый генезис¦, - отмечает Жорж Нива.40 Показательно, что существуют и другие параллели между барокко и nocтмодернизмом. Так, барочное представление о первенстве зрелищных
_________________
38 McHale, Brian. Op.cit. P.180-196.
39 В качестве чрезвычайно показательной иллюстрации к этому тезису приведем фрагмент из уже цитировавшейся статьи Ю.И.Левина о поэтике Борхеса. Говоря о глубинной теме творчества Борхеса, исследователь отмечает: "...наиболее явно эта тема выражена в том, что рассказ как бы сочиняется на наших глазах (даже не сам рассказ, а лишь его сюжет): показан не результат творчества, а само творчество как деятельность, притом в его начальной, самой живой стадии - и сам процесс изложения рождающегося сюжета на наших глазах становится готовым рассказом (при этом парадоксально утверждается, что этот рассказ ¦может быть, когда-нибудь будет написан¦). Мы имеем здесь дело с творчеством во всей его незавершенности и открытости <...> Возникающая при. этом глубинная тема представляет собой какую-либо конкретную неразрешенную (или неразрешимую) проблему, парадокс. И вот сама эта неразрешимость и парадоксальность, порождающая интеллектуальное беспокойство и головокружение читателя, - в чистом виде, независимо от содержательного наполнения, • образует метауровень плана содержания, является метатемой или "метапроблемой", общей для большинства рассказов Борхеса" (Левин Ю.И. Указ. соч. С.54, 56).
40 Нива, Жорж. Барочная поэма // Ахматовский сборник.. Париж: Институт славяноведения, 1989. G.100.
- 28-
искусств соотносимо с постмодернистской теорией ¦видео-текста¦(Ф.Джеймсон), определенная близость существует между барочной и постмодернистской концепцией времени и смерти. Но, отмечая эти типологические схождения, важно видеть различную семантическую функцию аналогичных приемов в барокко и постмодернизме. В барокко разомкнутость произведения продиктована установкой на фиксирование текучего, переходного, эфемерного, неуловимого, то есть, иными словами, свойствами эстетического объекта. И этот специфический объект миметически воссоздается в поэтике художественного текста. В постмодернизме налицо замена бессловесного объекта многоголосием эстетических субъектов, с которыми вступает а диалогическое общение авторское ¦Я¦, в свою очередь распадающееся на множество голосов (интертекстуальная ¦смерть автора¦). Таким образом, в постмодернизме незавершимость есть следствие радикального изменения самой структуры субъектно-объектных отношений, лежащих в основе творческого акта. Собственно, это изменение и отражено в первую очередь доминированием ¦творческого хронотопа¦.
Естественно, в магнитном поле творческого хронотопа не могут не сложиться специфические отношения между автором литературного произведения и его персонажами.
Литературный герой в диалогической поэтике интерпретируется Бахтиным, во-первых, как фигура, потенциально равная автору ("в потенциале и каждый из героев Достоевского - автор", 42); во-вторых, как живое воплощение незавершенной, само-осознающей себя идеи. При этом сама эта идея "интериндивидуальна и интерсубъективна, сфера ее бытия не индивидуальное сознание, а идеологическое общение между сознаниями"(147). И, в-третьих, в силу всех этих особенностей сам герой "не только растворяет в себе все возможные твердые черты своего облика, делая их предметом рефлексии, но у него уже и нет этих черт, нет твердых определений, о нем нечего сказать, он фигурирует не как человек жизни, а как субъект сознания..."(85).
Все эти характеристики диалогического персонажа максимально усилены в постмодернизме. Постмодернистский герой реализует свои авторские амбиции не только в том, что постоянно сочинительствует (плоды его сочинений, как правило, представляют солидный пласт вставных жанров постмодернистского текста), но и в том, что он пытается строить свою жизнь
-29-
по эстетическим законам (как, например, набоковские Гумберт или Ван из "Ады", или Палисандр Дальберг из "Палисандрии" Соколова). Тем самым такой герой либо воплощает в себе культурологическую формулу, обнажая в перипетиях своей судьбы, обязательно окруженных рефлексией самого персонажа, релятивность ориентирующих культурных моделей; либо чаще всего его личность образует то культурное поле, где пересекаются противоречащие друг другу эстетические системы, где они и вступают в диалог. Его сознание, жесты, поступки то и дело обнаруживают свою "интертекстуальную" природу - вот, кстати, почему постмодернистский персонаж так часто выступает в роли профессионального гуманитария, филолога, писателя, историка, или же, напротив, наивного ребенка (либо обе эти стороны парадоксально сочетаются в одном персонаже, как, допустим, в центральных героях "Школы для дураков", "Пушкинского дома" или поэмы "Москва-Петушки"). Все это в конечном счете приводит к тому, что герой наделяется позицией вненаходимости - именно эта позиция и позволяет герою стать центром межтекстового диалогиэма и одновременно не оставаться замкнутым в пределах какой -либо одной культурологической формулы.
Наконец, процесс размывания твердых черт героя доходит в постмодернизме до своего логического итога: образ конкретной человеческой личности, индивидуальной судьбы либо заменяется маской, всегда с многозначной культурной семантикой, либо "расплывается", превращаясь в пучок разноречивых культурологических ассоциаций.41 В этом исчезновении конкретной человеческой личности, особенно заметном в русском постмодернизме, так или иначе использующем традицию психологического реализма XIX века, - вероятно, проявляется главная
____________________
41 Вот что пишет о постмодернистском персонаже Р.Фидэрмен, составитель и один из авторов сборника программных манифестов американского постмодернизма: "...персонажи новой прозы, фиктивные существа, более не будут хорошо сделанными характерами, с фиксированной идентичностью и устойчивой системой социально-психологических атрибутов - именем, профессией, положением и т.п. <...> Это однако не означает, что они будут просто куклами. Напротив, их бытие более подлинно, более сложно и более правдиво, поскольку фактически они не будут имитировать внвтекстовую реальность, а будут тем, чем они являются на самом деле: живыми словоформами (word-beings)" (Surfictton: Fiction Now... and Tomorrow. Ed. by Raymond Federman. Chicago: The Swallow Press Inc., 1975. P.12-13).
-30-
слабость постмодернистской поэтики; слабость, так сказать, изначально запрограммированная и поэтому неустранимая.
В конечном итоге постмодернистское решение проблемы героя проявляется в том, что здесь черты диалогического персонажа доведены до того предела, где стирается грань между героем и автором - последний, по бахтинской же характеристике, как раз и отличается вненаходимостью, неопределенностью и интерсубъективностью. Иными словами, образ героя в постмодернизме создается по логике конструирования образа автора-творца.
И наоборот: образ автора в постмодернистском тексте нарочито уравнивается в правах с персонажем. Приемов здесь множество: от совпадения имени героя с именем биографического автора (о чем уже говорлось выше) до расщепления авторского сознания на "подголоски", принадлежащие как повествователю, так и персонажам ("Школа для дураков", "Между собакой и волком" Соколова), либо же прямой тяжбы между автором и героем ("Пушкинский дом" Битова). Бахтинская идея об отсутствии у диалогического автора "принципиального смыслового избытка" в этом контексте находит свое крайнее завершение в идее "смерти автора" (Р.Барт). Мы уже обсуждали эту концепцию выше в связи с проблемой интертекстуальности и игровой поэтикой. В контексте диалогической проблематики "смерть автора" свидетельствует лишь о том, что диалогический автор, не утрачивая своих функций организатора и провокатора обоюдоострых контактов между мирами, языками,