на память утренний разговор, когда Марта высказала горячее
желание  повидаться с хуторскими  друзьями  и  подружками.  Не находя  иного
объяснения случившемуся, невольно предположила,  что та  либо  не  поняла ее
запрета, либо... позволила себе ослушаться.
     Такого за дочерью  пока  не водилось, но  -  успокаивала она себя - все
течет,   все   меняется:    девочка   подрастает,   становится   все   более
самостоятельной,  обретает и право на  независимость. Возможно,  не обошлось
тут и без стороннего влияния...
     Поставив греться воду,  готовя  генеральную  стирку,  Ольга  Готлобовна
занята  была  мыслями  о  дочери:  не  допускала   ли  излишней  слабинки  в
воспитании? Не рано ли  положилась на ее самостоятельность и благоразумие? И
не случилось ли так, что Андрей стал для нее  большим  авторитетом, чем сама
мать?  Ежеминутно вслушивалась,  не поскуливает ли То-бик, встречая хозяйку;
но, увы, напрасно.
     Ждала возвращения отца с явным нетерпением, и когда тот снова показался
в калитке, с тревогой поспешила навстречу:
     - Ее до сих пор нет... Папа, она точно сказала, что только проводит?
     - Именно так и сказала: "Провожу немножко нашего гостя".
     - Я уж думаю, не ушла ли она с ним на хутор?
     - Они бы так и сказали...
     - Может, побоялись, что не разрешишь?
     -  На  нее  непохоже...  Да и  Андрей не  способен  на обман - знаю его
сызмалу. А  там  кто  их знает, -  под  давлением  факта,  который был,  как
говорится, налицо, усомнился и  он, - может, и ушли. Переходный возраст, что
с них возьмешь!..
     И оба сошлись на том, что девочка к вечеру непременно  объявится. Когда
же и  эта надежда  не сбылась, не знали, что и подумать. Вернее, чего только
не  передумали!  И лишь с большим  опозданием  стукнуло:  а  может,  сегодня
фашисты осуществили "набор детей для  страховки от  действий партизан"  (так
значилось в предписании)... "Именно за  этим  явился тот молодой офицер! Вот
почему меня отпустили управляться по хозяйству... Ах, какая ж я дура, что не
кинулась вовремя! "- казнилась Ольга Готлобовна. Остаток ночи провела  она в
слезах.
     С тяжелым сердцем  спешила утром на свою ненавистную, проклятую работу.
Теплилась надежда: авось состав еще не ушел; может, не все еще потеряно!..
     Комендант    пристально    посмотрел    на    вошедшую    в     кабинет
секретарь-переводчицу,  заметил ее  припухшие, покрасневшие  от слез  глаза,
поинтересовался:
     - Вы сегодня неважно выглядите, фрау Ольга... Вам нездоровится?
     - У  меня громадное горе,  господин Безе... Вчера  днем исчезла куда-то
моя  четырнадцатилетняя  дочь.  Вышла  из  дому... проводить  приятеля и  не
вернулась... - Слезы судорогой сводили  горло, мешая говорить нормально, она
еле сдерживалась, чтобы не разреветься.
     - Что  вы говорите!.. Это ужасно.  Примите мои  искренние  сожаления по
поводу случившегося...
     - Скажите, господин Безе - только правду, прошу вас! - вчера... не была
ли осуществлена  акция  по  набору  детей? -  с  трудом овладев  собой,  она
буквально впилась в него взглядом.
     Безе достал сигарету, неспешно прикурил от зажигалки.
     - Да,  это так,  фрау Ольга... Но  я не допускаю, что и ваша дочь могла
клюнуть на этот мой мыльно-спичечный крючок. Дело в том...
     -  0 господи!  - не  стала  она дослушивать рассуждения  коменданта.  -
Эшелон уже ушел?
     - Насколько мне известно, да.
     - Ради  всего святого, сделайте что-нибудь! - взмолилась  она.  - У вас
ведь тоже есть дети, поставьте себя на мое место...
     - Сожалею, что так вышло, весьма сожалею, -  не дал он ей договорить. -
Постараюсь  вам  помочь, фрау Ольга... Не медля свяжусь по телефону, прикажу
снять ваших ребят и доставить обратно. Думаю, они не успели отъехать слишком
далеко.
     - Пожалуйста, господин Безе! Буду век за вас бога молить!
     Комендант достал записную книжку:
     - Назовите их данные.
     - Марта Цегеле. А имя мальчика  - Андрей.  Андрей Гончаров, - вспомнила
она и фамилию.
     - Займетесь текущими делами с господином Пфердом. - Положив записную  в
карман, Безе поднялся из-за  стола. - Дам  ему  распоряжения и  сразу же еду
хлопотать  по вашему  делу. Можете на меня положиться. Но:  если ваши ребята
действительно окажутся в числе набранных нами.
     За,  в  общем-то, непродолжительное  время  работы  под  началом  этого
гестаповца   Ольга  Готлобовна  достаточно   хорошо   узнала   натуру  Безе:
безжалостен,  лицемерен.  Ей страстно  хотелось  надеяться на  благополучный
исход  (отпали  всякие  сомнения,  что дети стали  жертвой  облавы), однако,
услышав  это  его "но", поняла: палец  об  палец  не ударит, чтобы помочь ее
материнскому горю, отделается лживыми заверениями...
     Ах, если  б  знать, если б предвидеть!.. Зачем, господи, согласилась на
эту,  такую опасную, такую  рискованную работу!.. - уже в который раз корила
себя,  горько сетовала.  Но  ведь  и не неволили, - оправдывалась сама перед
собой. Предупреждали:  случиться  может всякое,  даже  самое  худшее.  После
долгих и глубоких раздумий дала согласие. Сообразуясь с долгом перед Родиной
и необходимостью  борьбы с чумой века  - фашизмом.  Значит, нужно крепиться,
взять  себя  в  кулак. И  все  стерпеть ради  миллионов  людей  -  не только
советских, но и обманутого, оболваненного  народа самой  Германии, с которым
она как-никак одной крови.
     А может - теплилась и  такая, пусть -  маленькая, надежда  - даст  бог,
партизаны проявят оперативность,  сумеют  спасти детей от неминуемой гибели.
Ведь сведения об эшелоне уже ушли по цепочке...
     В  кабинет,  где  все  еще  подавленная,  разбитая горем,  сидела Ольга
Готлобовна, вошел помощник  коменданта, офицер  баскетбольного роста, тощий,
словно  жердь, с повязкой  на  левом глазу и вытянутым, как лошадиная морда,
лицом.
     -  Мне поручено допросить с вами двух недочеловеков,  -  сообщил он, не
взглянув на нее и даже не  поздоровавшись; кроме арийского гонора, в  голосе
сквозила еще  и явная досада. - Необходимо установить,  не связаны ли  они с
каким-нибудь бандформированием.
     Вести   допрос   с  этим   садистом  уже  доводилось,   и  она   знала:
издевательства   над  арестованными,   их  муки   доставляют  ему   пьянящее
наслаждение.  Возможно,  еще  и  оттого,  что один  из истязуемых  им  лично
ухитрился лишить его левого глаза. Поэтому попросила:
     - Только, ради бога, без жестокостей!..
     - Пора бы уже и привыкнуть! - упрекнул Пферд.
     - Боюсь, я никогда не смогу привыкнуть к людским  страданиям. А сегодня
у меня и самой горе, нервы на пределе - не выдержу...
     -  Да, я в курсе  дела. Весьма вам  сочувствую.  Хорошо, обойдемся  без
крайних мер. Пройдемте в мой кабинет.
     Явившемуся на вызов дюжему адъютанту  -  он же подручный, специалист по
истязаниям - Пферд приказал доставить арестованного  за убийство полицая. Им
оказался тщедушный мужичонка лет  за  сорок.  Короткие  пепельные  волосы  в
нескольких  местах  склеены  кровоподтеками,  лицо  в  синяках, руки связаны
назад. Обреченно-равнодушным взглядом  окинул  он  обстановку, скользнул  по
стоящей у  стола женщине,  задержался  на черной повязке гитлеровца, на  его
набрякшей гармошке под льдинкой правого глаза. Тот с минуту его разглядывал,
словно   хотел  запомнить  надолго,   затем  стал  говорить,   не  глядя  на
переводчицу.
     - Вы обвиняетесь в убийстве полицейского,  - перевела Ольга Готлобовна.
-  Тем  не менее,  вам  обещают сохранить жизнь,  если  сознаетесь, по чьему
заданию совершено это преступление.
     - Нихто мени не давав ниякого задания, - спокойно ответил арестованный.
-  А убыв я  его згарячу, бо полицай чуть не покалечив мою дочку, - сказал с
ударением на "у". - Знаю, шо вынуватый, и готовый ответить за ето спольна...
Токо... -  тут его голос дрогнул, стал просящим,  - пожалуста, хай отпустять
дивчину - она ни в чому не повынна!
     Ольга Готлобовна, глядя то на него, то на Пферда, переводила; последний
делал какие-то пометки в деле.
     - Вас спросили, - перевела она следующий вопрос, - почему до сих пор не
была сдана винтовка? Вас вооружили ею партизаны?
     -  Та  яки, в биса, партизаны!.. Вынтовка  - мое личнэ оружие. Батальен
отступав блызько от  станыци,  - стал объяснять  заподозренный  в  связях  с
партизанами,  - а  у меня тута двое диток та хвора жинка... У  нэи беркулез.
Отпросывся  на мынутку - глянуть, як воны тута, та дома й остався. А не здав
- так усе було николы...
     Задав  еще  пару  вопросов,  Пферд  поставил резолюцию: "В  расход  всю
семью".
     Следущим  для  допроса  был   доставлен  подросток  лет  шестнадцати  -
невысокий,  коренастый,  лицо  в  оспинах.  Тоже  со  следами  побоев  и  со
связанными  назад  руками.  Поставив его  среди кабинета, подручный встал  в
дверях - ноги шире плеч, руки за спиной.
     -  Назови  фамилию  и  имя,  -  перевела  Ольга  Готлобовна  требование
помощника коменданта.
     - Спешу, аж падаю! - скривившись в презрительной усмешке, дерзко отпаял
тот, с ненавистью глядя ей в глаза.
     - Это нужно не мне, а господину помощнику  коменданта, - вынуждена была
пояснить переводчица.
     -  Сморкаться  я хотел  на твоего господина! И на  тебя  тоже. Вот  это
видели? - Он скрутил две дули и,  поскольку руки связаны назад, повернулся к
столу спиной.
     Подручный без перевода понял смысл сказанного, подскочил, врезал мальцу
по  шее.  Тот качнулся,  но  на  ногах устоял.  Ольга  Готлобовна,  смягчив,
перевела в том смысле, что  арестованный, похоже, не совсем нормален.  А ему
заметила:
     -  Напрасно ты петушишься. Здесь не то место, где можно хорохориться  и
дерзить безнаказанно...
     - Плевал я на ваши наказания! Так и переведи этому одноглазому козлу. И
больше я  не скажу  вам ни  слова.  -  Подросток  демонстративно отвернул  в
сторону рябое, с фонарем под глазом, лицо.
     - Отвечать на вопросы отказался... - пожала плечами переводчица.
     - Вижу. Ничего, он у меня заговорит! Сегодня пощажу  ваши нервы. К тому
же, у меня срочное дело. Увести! - приказал подручному.
     - Тут задержали еще одного ублюдка. Тащить? - спросил тот.
     - За что?
     -  Отирался у входа, сбил с ног одного из здешних болванов... я имею  в
виду полицая.
     Пферд  глянул на часы, поморщился, досадливо  крутнул  головой - видно,
времени и впрямь было у него в  обрез. Заметив  недовольство шефа, адъютант,
уже схвативший рябого за шиворот, спросил:
     - Оставим на завтра?
     - Я, возможно, займусь  ими еще сегодня. - К переводчице: - Я отлучусь,
допросите без меня, заведите дело - и под замок.
     Задержанным оказался  юноша  на  вид  лет  семнадцати,  крепко  сбитый,
развалистый  в  плечах,  аккуратно  одет.  Держась  несколько  виновато,  но
уверенно, он пристально смотрел на переводчицу; та, похоже, тоже его узнала.
     - Назови имя и фамилию. - Ольга Готлобовна положила чистый лист бумаги,
приготовившись записывать показания.
     - Кулькин Иван... Да вы меня должны знать: я с хутора.
     Несколько смущенный таким  приемом, Ванько хотел  приблизиться к столу.
Немец сорвался  с места,  схватил  за  шиворот  и снова оттащил на  середину
кабинета. Хотел связать руки, но переводчица остановила:
     - Ганс, оставь  его, он  не опасен. Если хочешь, можешь пойти покурить,
твоя помощь не понадобится,  -  предложила помощнику; но тот не вышел, встав
на свое место у двери.
     - Этот молодчик по-русски не знает ни  слова, - притворно-назидательным
тоном сообщила  она Ваньку. -  Делай вид, что отвечаешь на вопросы и держись
скромно. Что ты делал возле комендатуры и почему напал на полицая?
     - Я его,  вобще-то, не трогал... Подошел, смотрю себе  на орла, что при
входе - уж очень он у них грозный. Жду, у кого бы спросить, как найти вас. А
он привязался: пошел вон да  пошел  вон. Отпихнул его чуть, а он  возьми  да
упади. - Ольга Готлобовна делала вид, что записывает показания, а Ванько тем
временем продолжал: - Пришел узнать про Андрея. Он у вас был?
     -  Он, кстати,  вел себя  осмотрительней - дожидался меня в стороне.  Я
вышла  поздно, и  ему  пришлось  заночевать  у  нас. Утром  дочь  пошла  его
проводить и  домой не вернулась.  Мы было решили, что Марта ушла с ним к вам
погостить... Выходит, они исчезли оба. Куда - пока и сама не знаю.
     "Помощник"  проявлял  излишний интерес  к  их  беседе,  и она не  стала
сообщать большего.
     - Странно...  -  Ванько  готов  был  усомниться, но сухой  блеск  глаз,
тревога  в словах  убеждали. -  Если что  выяснится, обязательно  дайте  нам
знать. Хотя... мне и самому еще нужно как-то выпутаться...
     - Тебе-то я  помогу. Ганс, - обратилась к торчавшему в дверях истукану,
- за этим  подростком  я  не установила никакого криминала. Кроме пустяковой
ссоры  с  этим,  как  вы  выразились,  болваном-полицейским,  который  упал,
оступившись  на  ступеньках. Будь здесь господин Пферд, он  бы его отпустил:
парень отирался просто из любопытства!
     - Шеф разберется! - отрезал тот. - Он приказал запереть и этого!
     -  Тебя ненадолго поместят  в камеру,  - пришлось объяснить Ваньку.  -Я
хотела отпустить прямо сейчас, но этот  служака уперся.  Как только появится
комендант  - а он  отлучился на час-полтора,  - ты  будешь освобожден, это я
обещаю твердо. Не переживай, все обойдется!
     Ганс  втолкнул  не  сопротивлявшегося  Ванька  в  небольшое  полутемное
помещение,  служившее  каталажкой,  - с одним окошком  у  потолка и довольно
прочной дверью. Не успел он освоиться с сумраком, как кто-то  схватил его за
руку, спросил с хрипотцой:
     - С допроса? Не били? За что сцапали?
     - С допроса. Не били. А сцапали так, из-за пустяка.
     - Они, сволочи, и за пустяк так отметелят!..
     -  Всяко  может статься...  - Ванько рассмотрел  следы побоев  на  лице
сокамерника. - А тебя за что так разукрасили?
     - Давай сперва  познакомимся. -  Он стиснул Ваньку ладонь. - Меня звать
Степан. Голопупенко, может, слыхал?
     Ванько охотно ответил на рукопожатие.
     - Ты чо это? Как клещами, - выдернул пальцы Голопупенко.
     - Извини,  Степа, не рассчитал... Меня зовут Иваном. А фамилии твоей не
слыхал, я не станишный.
     - Не наш, значит... А откуда?
     -  Считай меня  своим, а откуда - долго  рассказывать, -  уклонился  от
полного ответа хуторянин.
     Глаза приспособились к сумраку, и он видел теперь и синяки,  и ссадины,
и даже оспины на лице товарища по несчастью.
     - Ну, тебе, браток, и досталось, - заметил он сочувственно.
     - Мы ему, козлу смердячему тоже вломили - запомнит надолго!
     - Кому это - "ему"?
     - Старосте, кому же еще! Который заманивал нас ехать за товаром... хотя
ты, наверно, ничего  об  этом не знаешь. Вобщем,  мы с ребятами отомстили за
наглый  обман.  Отдубасили,  как  хотели!  Вот  токо на  другом  погорели. Я
погорел, - поправился Степан. - Братва успела смыться.
     - Что ж это у вас за братва, что сами удрали, а тебя бросили?
     - Этот выскочил с винтовкой, стал стрелять... И оказался, гад, боксером
- как зведанул  меня в  висок, ажно  памороки  вышиб.  Не  помню,  как все и
кончилось.
     Слушая, Ванько изучал кутузку. Грязный цементный пол, штукатурка  снизу
исцарапана какими-то письменами.  Застарелый мусор сгорнут в  один из углов,
оттуда  воняло.  В  противоположном,  прямо  на  цементе,  сидело  еще  двое
обитателей - мужик со связанными назад  руками и девчонка  в светлом платье,
надорванном  спереди, босая.  Правый ее кулак,  сжимавший разорванное  место
между бугорками грудей,  пересекла наискосок  темная полоска.  Безучастная к
происходящему, она по-родственному склонилась к мужчине лицом.
     - У тебя  и твоих дружков что, не все дома? -  упрекнул Ванько. - Зачем
лезть на рожон, если не уверены в благополучном исходе?
     -  Ну,  ты, полегче! - ершисто огрызнулся Степа. - Лишь бы у  тебя были
дома!
     - Извини, если обидел... И не сердись - не место и не время. Эти двое -
кто они и за что, не знаешь?
     -  Батька с  дочирой, мог бы  и сам догадаться.  А  за что, не говорят.
Чудик какой-то: руки связаны, а развязывать не дает.
     Девчонка,  услышав,  что  говорят  о  них,  кивком  отбросила  короткую
стрижку, прикрывавшую лицо, подняла на них глаза. Судя по  синяку  на правой
руке,  ей тоже досталось, но по  лицу  не били, - подумал Ванько. -  Полное,
загорелое, красивое. Чем-то похожа на Варю, только у той была коса  и волосы
светлые. Не  случилась ли  и с нею  такая ж  беда!.. Кто-то  приставал,  это
точно: разорвана пазуха, бил.  А отец заступился  - вишь,  как отметелили да
еще и заперли в этом гадюшнике. - Сердце его переполнилось острой жалостью к
обоим. Стало даже неловко за себя: его через час-другой выпустят, а что ждет
их? Особенно ее... Подошел, присел на корточки.
     - Тебя как звать?
     - Тамара...
     -  Это твой отец?  -  Подтверждающий  кивок.  - Батя, ты че  не  хочешь
развязываться?
     Мужик  промолчал,  тяжко  вздохнул. Ванько ощупал  руки  - они  стянуты
шпагатом настолько туго, что не развязать.
     - Не трожь, сынок... Нехай будеть усе, как есть.
     - Не дело говоришь, батя! Так можно и без рук остаться.
     - Они мне уже не понадобятся, все одно расстреляють...
     - Это когда еще будет! А вдруг да пронесет.
     Отодвинув Тамару,  Ванько  просунул палец под  верхний  виток,  оборвал
шпагат, размотал.  Кисти онемели вконец, и мужик  долго тряс  ими,  разминал
пальцы. Видя, что девчонка - по комплекции ей можно было дать лет пятнадцать
- все еще  стягивает на  груди разодранное сантиметров  на двадцать  платье,
предложил:
     - Вот тебе шпагат  и ножик, проткни с  боков дырочки и зашнуруй пазуху.
Может, помочь?
     - Спасибо,  я сама. - Отвернувшись к  стене,  она  тут же  принялась за
работу.
     Поступок новенького Степан в  душе  одобрил, но  все же не мог простить
оскорбления и держался отчужденно. Сам, видать, рубаха-парень, он и в других
уважал открытость и простоту. Этот Иван таковым не показался, и он счел ниже
своего достоинства навязываться с разговорами.
     Своими мыслями был занят и  Ванько. Это будет  несправедливо, рассуждал
он, если меня  освободят, а  она, с отцом и Степой, останутся на растерзание
этим  шакалам...  Что  ж  придумать?  Пришибить  этого Ганса,  когда  придет
выпускать, и дать им возможность смыться?
     Попытался  было  уточнить,  за   что  же   станичные   ребята,  рискуя,
"отдубасили"  старосту,  но   Степан,   буркнув,  "значит,  заработал!",  от
пояснений уклонился. Откликнется ли на предложение рискнуть еще раз?  Ладно,
время еще есть, присмотрюсь, что он из себя представляет...
     Тамара довольно аккуратно починила платье, вернула ножик, поблагодарила
и  даже улыбнулась. Потом  снова прильнула  к отцу, изредка о  чем-то с  ним
перешептывалась.
     Между  тем время шло. Солнце наверняка клонилось  уже к закату, а Ольга
Готлобовна слова своего  не  сдержала. Ванько, конечно, не мог знать, что ни
комендант,  ни его  заместитель  до позднего вечера  так и  не появились. Он
начинал злиться - и на нее, и на здешние порядки. Что за свинство за такое?!
Держат  взаперти,  пелый день  без воды,  даже в туалет не сводили. Нацепили
замок - и забыли. Ну и сволочи!
     Когда, с наступлением темноты,  появилась охрана, Ванько  несколько раз
грохнул кулаком в дверь.
     - Чого тарабаныш? - послышался недовольный хохляцкий голос.
     - Как это - "чого"? Заперли и забыли! Ты  сегодня сколько раз в сортире
побывал?
     - Не твое свыняче дило! Попавсь, так сыды.
     - Но ты ж войди  в положение, - настаивал Ванько, - я-то тут не один! С
нами девчонка - может ей неудобно? Или ты забыл, что такое стыд и совесть? -
И он  стал  с таким  остервенением колотить каблуком в  дверь,  что  часовой
испугался, не разнес бы в щепки.
     - Стой, не  грымы,  - подошел к  двери,  -  щас сходю до  начальства. -
Полицай ушел.
     - Слышь, Степа, и вы, отец, - обра