раста;  возможно, по  приезду  их  тут  же  демобилизуют как  выслуживших
положенный  срок.  Платформа с  рельсами  и шпалами - на  случай,  если путя
окажутся  поврежденными.   Дрезинщики   будут   ехать  впереди   состава   и
заблаговременно  предупредят  машинистов -  так  рассудили  ребята.  Теперь,
предположили они, ехать будут не только днем, но и по ночам.
     Но ошиблись: еще не свечерело, как поезд снова остановился на  каком-то
глухом полустанке. Как оказалось, на  ночевку,  и с  наступлением  сумерек у
вагона впервые поставили часового.
     Андрея, Серегу и Сухаря это новшество огорчило, так как шанс "смыться",
прорезав  в  решетке лаз, сошел на нет.  А  у Марты  появилась надежда,  что
девочек  - а  значит, и ее -  оставят в  покое  - неужели  ж  позволят  себе
бесчинства на глазах у старших, которые годятся им в отцы? Подумав, Андрей с
нею согласился и разрешил умыться, привести в порядок волосы, а также убрать
(теперь уже  с  помощью  подруг  по  несчастью)  "обмотку",  не  позволявшую
вздохнуть полной грудью и до боли натрудившую "лепешки".
     Прикорнувшие  с  вечера,  ребята  постарше  устроились  возле   решетки
подышать свежим ночным воздухом родных мест; завтра, возможно, они будут уже
далеко... Разговаривая вполголоса, наблюдали за  прохаживавшимся взад-вперед
часовым.
     -  А  что,  ежли  заговорить с этим  асмадеем? Может,  хуть  что-нибудь
удастся  узнать, - предложил Андрей, когда тот  присел на рельс  и  закурил,
посветив спичкой у циферблата часов; похоже, скоро должен был смениться.
     - Слышь, фриц, сколько там натикало? - обратился он к нему.
     - Ихь бин хайсе Отто, - ответил тот, добавив что-то еще, чего Андрей не
понял, за исключением последней фразы: - Унд руссише нихт ферштейн.
     - Он сказал, что  зовут его не Фриц, а Отто и что по-русски не понимает
ни слова,  -  перевела  Марта.  -  Можно, я  задам  ему  несколько  вопросов
по-немецки? Судя по выговору, это интеллигентный человек.
     - Ты так думаешь? Поговори.
     - Онкель Отто, заген зи, битте, ви шпэт эс? - обратилась она к часовому
("Дядя Отто, скажите - который час?")
     - Двенадцатый, - ответил он миролюбиво. - А почему вас это интересует?
     - Так просто...  Спросила, чтоб узнать, удостоите ли нас ответом. Можно
еще спросить?
     - Спроси. Ты где ж это так хорошо по-нашему говорить научилась?
     - В школе. Я была отличница.
     -  Похвально.  До  войны  я  работал  учителем,  и  у  меня  тоже  были
ученики-отличники.  Вот только  русский  у нас не изучали. Так  о чем  же вы
хотите еще спросить?
     - Заранее вам благодарны... Вы,  видать, добрый человек и на фашиста не
похожи.  - Немец ничего не сказал на  это, и она  продолжила:  - А  вопросов
много. Скажите, у вас дети есть?
     - Есть  и дети, уже  взрослые, и внучок. Я  понимаю, почему  ты об этом
спросила... Но, хоть я и не фашист, а помочь вашему горю не смогу.
     Марта  переводила  жадно  вслушивавшимся  в  их разговор  ребятам  свои
вопросы и ответы на них "доброго нефашиста". Андрей вполголоса направлял ход
их беседы.
     - У  нас давно кончилась в  баке вода, и мы  умираем от жажды,  - снова
заговорила она. - Не могли бы вы...
     - Бедняжки! Вы, наверное, и голодны, - с полуслова понял ее Отто. - Ах,
я  старый  пень!  Нет,  чтобы  самому  поинтересоваться.  Сейчас  что-нибудь
придумаю.
     Не успела Марта перевести ребятам, как он  подхватился,  чтобы  идти  к
своему вагону. Испугавшись,  что  вернется со сменщиком и  она не  спросит о
главном, окликнула:
     - Если можно, воды потом... Скажите, нас везут аж в Германию?
     - Думаю, намного ближе, - вернулся он к самой решетке.
     - А куда - не скажете?
     - Сказал бы, но и нам не объяснили.
     - Как вы думаете, когда прибудем на место, нас отпустят?
     - Затрудняюсь сказать... Возможно, так и будет.
     - Спасибо, дядя Отто, это главное, что нам хотелось узнать! Не говорите
никому, что я с вами по-немецки, ладно?
     - Обещаю.
     Вскоре  он  вернулся,  как  и  предполагала  Марта,  со  сменщиком. Они
принесли ведро воды и три булки хлеба. Но, как поняла из их препирательства,
тот не разделял доброты напарника.
     С  рассветом  состав  двинулся  дальше.  Ехали,  правда,  на  небольшой
скорости - возможно, из-за дрезины, державшейся  на  приличном расстоянии от
платформы.
     Равнинная  местность  вскоре перешла в холмистую, и железная дорога все
чаще рассекала  косогоры,  поросшие густым  кустарником, уже  раскрашенным в
яркие цвета  осени. Начало попадаться  редколесье, впереди темнели  лесистые
горы.
     Для  детворы,  выросшей в станице  и дальше нее не  бывавшей,  успевшей
повидать  лишь  хлебные поля, степи  да лиманы,  все было внове  и интересно
настолько,  что   на  какое-то  время  забылись  тревоги  и  беспокойство  о
дальнейшей судьбе. Так, по крайней  мере, можно сказать  об  Андрее и Марте,
делившихся дорожными впечатлениями. Они сидели у самой решетки, свесив  ноги
наружу, поскольку в дверном проеме места маловато, а смотреть хотелось всем.
     - Как  красива  кубанская земля!  - сказала Марта  скорей печально, чем
восторженно. - Жаль, что повидать все это довелось таким вот образом...
     - Не говори,  - в тон ей обозвался Андрей,  задумчиво  наблюдавший, как
проплывают, оставаясь позади,  лужайки, овражки, кустарники, купы деревьев -
они стали  попадаться все  чаще. - А  скоро  въедем в лес, там еще красивше.
Говорят, там навалом каштанов, фундуковых зарослей.
     - Фундуки - это орешки, какие ты у  Гапона нарвал?  Вкусные!  У меня аж
слюнки потекли... Ты точно уверен, что в горах много партизан.
     - Ежли по правде, то не совсем. Выдаю, как ты однажды сказала, желаемое
за действительное.
     -  Я  вижу,  мои  подсказки  не  остаются  без  внимания: твой  выговор
становится  грамотней и чище. Но  еще  много  всяких "ежли",  "хуть", вместо
"если", хотя" или вместо "опять" - "обратно". Неужели не замечаешь?
     - Привычка  -  дело  труднопреодолимое.  Но  я стараюсь.  А  почему  ты
спросила про партизан?
     - Помнишь, мама сказала, что они, возможно, знают про эшелон. Может, им
как-то сообщили уже и про нас?
     - Про нас - навряд, чтоб успели... Разве что по рации.
     Между тем достигли  предгорий,  и  железная  дорога  уже  не  рассекала
препятствия, а обходила их стороной, часто  изгибалась то в одну сторону, то
в  другую.  Одинокие  купы деревьев и  небольшие  заросли  сменил  густой  и
высокий, казавшийся непроходимым, лес.
     На  равнине дрезина  придерживалась  дистанции в  сто, а  то  и  двести
метров;  теперь расстояние сократилось  метров до пятидесяти. Заметно снизил
скорость и поезд.
     - Боятся, - заметил Андрей. - Значит, есть причины.
     - Что ты имеешь в виду - нападение партизан? - обеспокоилась Марта.
     - Вce может быть, но скорей просто порча  колеи. А это, если прозевать,
дорога под обрыв.
     - Ты меня пугаешь... Это ведь верная смерть и для нас.
     -  Чему быть,  того не  миновать  -  есть  такая пословица.  Ты, никак,
разуверилась в талисмане? Не потеряла его случайно?
     - Он все время напоминал мне о себе, словно испытывал терпение.
     - Как это? - не понял он.
     - Пришелся не плашмя, а ребром и сильно беспокоил.
     - Надо  было сказать, я бы помог развернуть. А  что  это  мы  вроде как
останавливаемся... Точно: слышишь, тормоза скрежещут?
     Поезд резко сбавлял ход, а затем и встал вовсе. Все тут же отхлынули от
решетки  и  стали укладываться ничком на пол. В пути Андрей, взявший на себя
роль старшого, дважды напоминал, как следует себя вести, если  вдруг нападут
партизаны. С Сергеем  Попченко,  смышленным  и волевым пацаном, они поделили
заложников на две  группы с  тем, что  если  придется  убегать,  то половина
должна держаться Андрея, другая  -  его заместителя; а также  выполнять  все
распоряжения беспрекословно.
     Оставаясь у решетки, старшой просунул голову наружу и стал наблюдать за
тем, что происходит впереди, поскольку и выстрелов не слышно, и не трогались
с места. Благодаря изгибу полотна  видна была дрезина, а сразу за нею - куча
наваленных   на  рельсы  деревьев.  Несколько   солдат  растаскивали  завал,
остальных видно не было - похоже, залегли в ожидании нападения.
     - Метрах в стах отсюда кто-то накидал на рельсы  деревьев, - сообщил он
обстановку  товарищам.  -  Фрицы  сбрасывают их под откос.  Скоро,  наверно,
поедем  дальше. Хотя... чтой-то не пойму... два, три, пятеро солдат и с ними
начальник эшелона спешат сюда. Как бы не за нами...
     Догадка подтвердилась: офицер  распорядился откинуть решетку  и,  когда
это было сделано, приказал:
     - Стат! Фсем виходит нис, пистра, пистра!
     Но  "пистра"  не  получилось:  Андрей распорядился  "тянуть  резину", и
желающих добровольно оставить вагон не нашлось. Поднялся солдат, в ход пошли
пинки и подзатыльники. На насыпи  ребят хватали за шиворот и по двое уводили
за платформу, где  строили в колонну по  два.  Андрей  вполголоса  напоминал
каждому становиться в свою команду и быть готовым ко всяким неожиданностям.
     - Нами  хочут прикрыться  от партизан, - делился  своими  догадками.  -
Завал  -  это  верняк  ихняя  работа...  а  за  ним,  может,  еще  и  рельсы
развинтили... ждут, пока станут ремонтировать.
     Последними  привели группу из четырех человек, из них две девчонки. Еще
издали  все  заметили  кровь  на  лице  Лены.  Андрей знал  уже,  что  в  ту
злополучную ночь над нею  измывался  начальник  эшелона. Как рассказали  они
Марте,  в  вагоне  их  сначала  попытались  "угостить"  ужином.  Все наотрез
отказались. Тогда стали заставлять выпить шнапсу, а когда и  из этого добром
ничего не получилось, стали силком, каждой  поотдельности, вливать из фляжки
в рот, пока не напоили допьяна. Что было потом, помнили смутно,  как  дурной
сон.  Лена, по  словам Марты, поклялась: если  такое  повторится - "выколоть
гаду бельмы" . Похоже, подумал Андрей, она не стала дожидаться  повторения и
набросилась  на  мучителя  при  первой  возможности,  за что  и  поплатилась
расквашенным носом. Однако на лице офицера царапин видно не было.
     Держа наготове пистолет, он скомандовал:
     - Фсем шагайт перет! Кто будет убегайт, ме будет стреляйт, как сапак!
     Метрах в  десяти за дрезиной один из стыков был разворочен  взрывом,  о
мощности  которого  говорили растрощенная шпала, согнутый  рельс  и глубокая
воронка. От дрезины принесли ящик с ключами и другой инструмент, и несколько
солдат,  прикрываемых ребячьми  шеренгами,  принялись развинчивать  болтовые
крепления. Тем временем с платформы сбросили запасные рельсы и шпалы.
     Видимо, гитлеровцы и мысли не допускали, что среди ребят есть кто-либо,
понимающий  по-немецки, а  потому  говорили  меж  собой  без  опасения  быть
понятыми; не придавалось значения и шушуканью ребят.
     Отто  Марту не  выдал,  и  она все  пыталась  угадать его среди  других
пожилых  немцев, оставленных  ремонтировать железнодорожное полотно. Не этот
ли, присматривающийся к девчонкам и прислушивающийся к их  голосам? Пару раз
он  посмотрел и на  нее, но недолго - видно, она  не  внушала доверия  своей
искуственной  неопрятностью. А  вот Андрея, пожалуй,  вычислить сумел и даже
догадался, что он здесь за вожака: все время поглядывал в его сторону.
     Фашисты  ужасно  нервничают, опасаясь, как  бы  не нагрянули партизаны,
сообщала между тем Марта, переходя иногда на "немецкий",  которому обучил ее
Андрей;   торопятся,  хотят   успеть   с   ремонтом   засветло.   Начальник,
поторапливая, ходил  от  одной  группы  ремонтников  к  другой,  успокаивал:
дескать, партизаны не откроют стрельбу из-за детей, а если  все-таки решатся
сделать хоть один выстрел, он тут  же пристрелит пару выродков  и  пригрозит
так же поступить с  остальными заложниками.  Эти  русские  дикари ради своих
зверенышей пойдут на любые уступки - не раз, дескать, проверено на практике.
     Эти  его  намерения  заставили  Андрея не  на  шутку  встревожиться. Он
напряженно  искал  выход  из  могущего создаться  положения. Знать  бы,  что
партизаны  действительно  где-то   поблизости  и  ведут  наблюдение,  ожидая
подходящего момента, можно бы и не ждать этого выстрела. Сговориться  и всем
разом  -  под обрыв и врассыпную; но  могут быть убитые... А может,  никаких
партизан и нет: взорвали путя на  всякий случай и ушли. Откуда им знать, что
именно седни проследует товарняк да еще и с детьми в переднем вагоне... Нет,
в это тоже не верится: зачем тогда устраивать еще и завал? Эх, стрельнули бы
хоть раз, хоть в воздух - мы, мол, здесь, будьте готовы. Что ж придумать?. .
     -  Слушай,  Марта,  - поделился он, не  глядя, впрочем,  в ее  сторону,
предосторожностью, - нужно объявить всем, чтоб знали: как  только я свистну,
нехай сразу  падают  и  скатываются с насыпи.  Это  будет после  первого  же
выстрела из лесу.
     - Думаешь, они где-то здесь поблизости?
     - Вполне возможно . И хоть тянут резину, но какой-то план у них есть.
     По цепочке в обе стороны был  передан приказ: услышишь  свист - падай и
катись вниз.
     Снятие гнутых  рельсов  и  установка новых,  закрепление  их  на шпалах
заняло  немало  времени.  Когда брали на  болты последний  стык,  солнце уже
висело  над  лесом низко.  И  все  это  время  -  ни  намека  на  кaкoe-либо
присутствие партизан. Может, ждут, пока отремонтируют?
     Гитлеровцы  заметно повеселели:  они уверовали в отсутствие  опасности.
Офицер  отдал команду группе  прикрытия  подняться  наверх.  Ремонтники  уже
складывали инструмент, когда  он отправился  к паровозу  отдать распоряжение
машинисту.  Партизаны,  видимо, только  этого  и ждали:  в промежутке  между
дрезиной и платформой он был сражен короткой пулеметной очередью из леса.
     Не  мешкая Андрей сунул в рот два пальца и издал пронзительный свист. И
если для гитлеровцев  стрекот пулемета стал полной неожиданностью и привел в
замешательство, то ребята сигнала для себя ждали давно - их как ветром сдуло
всех  до  одного. Подрастерявшуюся  охрану  точас накрыл  свинцовый  ливень.
Скатываясь с насыпи, ребята слышали  лишь дикие  крики раненых, не успевших,
похоже,  даже  вскинуть  оружие.  Когда стихла  стрельба,  только  несколько
человек сидя подняли руки над головой.
     Появились и  сами нападавшие; детвора  спешила им навстречу, многие  на
радостях кидались обнимать своих спасителей.
     Марта, найдя среди других Андрея, поспешила  к  нему  и тоже обвила его
шею руками; следом подошла Лена.
     - Мне показалось, что тот  гад,  которого подбили  первым, - показала в
сторону  дрезины,  - он вроде еще  живой:  ворочается. Я  хочу  задушить его
своими руками! - добавила она с недетской ненавистью в голосе.
     - Вон,  по-моему, идет партизанский командир  - бежим к нему, может, он
разрешит, - сказал Андрей.
     Заметив бегущих, мужчина остановился, поджидая. Пожилой, судя по бороде
с  проседью, буденновские усы; одет  в  гражданское,  но  подпоясан  кожаным
армейским  ремнем  с  портупеей,  на  груди  -   бинокль.  Это  и  позволило
предположить в нем начальство.
     - Товарищ командир, - обратился к нему Андрей, - вон тот фриц, которого
подстрелили первым, он еще живой.
     - Офицер?
     - Да, начальник эшелона. Он вооружен пистолетом, будьте осторожны. Если
б вы знали, какой это гад! Лена хочет задушить его своими руками
     - Он ударил меня  по лицу так,  что я умылась кровью,  -  поспешила она
объяснить   причину  ненависти,   побоявшись,  что   Андрей  проговорится  о
настоящей. - Я плюнула ему в харю, когда он хотел помочь мне сойти по трапу.
     Командир приставил бинокль к глазам.
     -  Кузьма Петрович!  -  обратился к  сопровождавшему его  партизану.  -
Займись-ка вон тем субъектом: он еще живой.  Будь осторожен, у  него в левой
руке пистолет. Если сможешь, пока не добивай.
     -   У  нас  к  нему  особый  счет,  -   пояснил  Андрей.  -   Мы  хочем
собственноручно.
     - Есть! Попробую разоружить.
     Пока  другие  партизаны проверяли  убитых  и раненых,  Кузьма  Петрович
подкрался  к дрезине,  понаблюдал  и,  с  автоматом  наизготовку,  подошел к
раненому  офицеру вплотную.  Снизу  было  видно,  как,  ударом сапога  выбив
пистолет, он поднял его и подал знак подойти.
     Ребята, первыми  вскарабкавшиеся  наверх, приблизились  к Петровичу.  В
метре от них лежал скрюченный, окровавленный начальник эшелона.  Ранен в обе
ноги  выше  колен,  прострелена   кисть  правой   руки   ("вот   почему   не
отстреливался, - подумал Андрей. -  Как и когда-то комиссар, не смог взвести
пистолет").  Жалкий, беспомощный  вид  фашиста не вызвал сочувствия, а глаза
Лены горели ненавистью пополам со злорадством.
     - Что,  не  нравится?  - сквозь зубы процедил Андрей. -  Собирался  нас
"стреляйт,  как  сапак",  а  вышло  по-другому?  Товарищ  командир,  так  вы
разрешаете Лене прикончить этого  гада? Не  только за то, что раскровянил ей
нос, он...
     - Он держал нас впроголодь и мучил жаждой, - перебила его Марта, не дав
пояснить истинную причину мести.
     -  Да  уж  ладно... хотя  мне и  не следовало  этого  делать. Петрович,
покажи, как обращаться с пистолетом.
     - Я умею, - едва ли не выхватил Андрей пистолет; взвел, протянул  Лене:
- Держи двумя, вот так, а когда прицелишься, нажми на этот курок.
     Та  дрожащими  руками  обхватила рукоятку, направила дуло  на недавнего
мучителя, зажмурилась, но стрелять не решилась.
     - Не могу, сделай это за меня ты...
     - Что у вас  тут  происходит?  - строго спросил  подошедший со  стороны
дрезины безбородый, одетый по-военному партизан.
     -  Да вот,  комиссар... Уступил  просьбе ребят: уж очень им  необходимо
собственными руками. Видать, крепко насолил офицеришка.
     - Не надо бы этого делать, командир! Это же дети...
     -  Нет, надо! Видели  б  вы,  как  они с нами обращались!. .  -  Андрей
выхватил у  Лены пистолет и, боясь,  что комиссар запретит, направил  его  в
живот еще более съежившегося фашиста: - Это тебе за Лену! За Нэлю! 3а Свету!
- Третью пулю всадил промеж глаз, после чего тот перестал дергаться .
     - У  них, похоже, веские причины для мести, - приняв пистолет,  заметил
командир явно  не одобрявшему  происшедшее комиссару. -  Что там  у  вас?  -
кивнул  в  направлении   дрезины,  откуда  донеслось   несколько   одиночных
выстрелов.
     - Приказал пристрелить раненых... А один  оказался невредимым; уверяет,
что немецкий коммунист.
     - Говорит по-русски?
     - Лепечет по-своему: Тельман, мол, гут, а Гитлер капут.
     -  Это,  случайно, не Отто? -  схватила Марта  за  руку Андрея.  - Дядя
комиссар, пожалуйста,  не  убивайте  его!  Мы  его знаем, он  не фашист.  Он
хороший, правда, Андрей?
     - Если тот, то конешно. Товарищ командир, можно глянуть?
     - Туда - нельзя! - завернул его комиссар. - Чем же он вам понравился?
     -  Этой вочью,  когда  мы стояли  на  каком-то полустанке, он  дал  нам
напиться воды и  еще  - три булки хлеба. И по разговору мы поняли, что он не
как другие.
     - Он говорил с вами по-русски?
     -  Нет... Но вот она хорошо говорит и понимает по-ихнему. У них в школе
изучали немецкий.
     Комиссар  пообещал,  что немца убивать не будут,  и Петровичу приказано
было собрать всех бывших заложников и увести в глубь леса.
     Здесь, у небольшого ручья со  вкусной водой, они  впервые за  несколько
суток  вволю напились,  умылись, привели  себя в порядок. Подошедшие  вскоре
несколько   партизан   принесли   поужинать  -   хлеб,   консервы,   галеты.
Подкрепившихся  и повеселевших, их  построили в колонну  по  одному  и  едва
различимой тропой, а часто и без таковой,  повели вниз по ручью. Переход был
трудный,   особенно   для   босоногих,   но  недолгий:   через  какие-нибудь
час-полтора, когда ручей кончился,  влившись в более широкую и шумную горную
речку,  добрались  до  небольшой деревянной избушки. Здесь и  устроились  на
н