уклонисты. Но
вы-то солдат, и не беспокойтесь, все об этом знают, никто вас не упрекнет >>.
Подобным образом, в несколько отличных обстоятельствах, когда мужчины всг-таки
не были так редки и она не вынуждена была принимать у себя главным образом
женщин, -- если у кого-то умирала мать, она без стеснения убеждала его, что он
по-прежнему может посещать ее приемы. << Горе таится в душе. Если бы вы пошли на
бал ( она балов не давала ), то я первая бы вас отговаривала, но здесь, на моих
средочках или в бенуаре никто этому не удивится. Ведь всем известно, как сильно
вы горюете >>. Теперь мужчины были реже, трауры чаще, они уже не мешали выходить
в свет -- доставало войны. Г-жа Вердюрен цеплялась за оставшихся. Она хотела
убедить их, что они принесут больше пользы для Франции, находясь в Париже, --
как некогда она убеждала их, что умершему доставило бы большее удовольствие
увидеть их развлечения. Всг же у нее было маловато мужчин; может быть, она
иногда сожалела, что рассорилась с г-ном де Шарлю, что разрыв этот бесповоротен.

Но, хотя они и не встречались больше, г-жа Вердюрен по-прежнему устраивала
приемы, а г-н де Шарлю изыскивал свои радости -- словно бы ничего не изменилось
-- с некоторыми, правда, небольшими изменениями: например, Котар у г-жи Вердюрен
сидел в униформе полковника из "Острова Мечты", довольно схожей с формой
гаитянского адмирала, на ее сукне большая голубая лента напоминала о ленте
"Детей Марии"134; г-н де Шарлю, живший в городе, откуда предмет былых его
предпочтений, мужчины зрелые, уже исчезли, поступил как некоторые французы,
которые на родине питали склонность к женщинам, но потом переселились в колонии:
поначалу из необходимости, а затем войдя во вкус, он приобрел привычку к
маленьким мальчикам.
К тому же, первая из этих характерных особенностей довольно быстро изгладилась,
ибо Котар умер вскоре, "лицом к врагу", как написали газеты, хотя он и не
покидал Парижа, но на деле для своего возраста несколько переутомился, -- а
вскоре за ним последовал и г-н Вердюрен, смерть которого огорчила, надо думать,
только Эльстира. Мне выпала возможность изучить его работу, в какой-то мере, с
абсолютной точки зрения. Но, особо по мере приближения старости, работа
неизменно приводила его к обществу, там он находил натуру, а после, преобразовав
ее алхимией впечатлений в произведение искусства, она вела к нему публику и
поклонников. Он всг больше и больше был склонен к материализму, полагая, что
значимая часть красоты таится в самих вещах135, -- так он поначалу обожал в г-же
Эльстир несколько грубоватый тип красоты, и преследовал, пестовал этот тип в
своих полотнах и гобеленах. Со смертью г-на Вердюрена, казалось ему, исчез один
из последних следов социальной среды, среды обреченной, -- так же быстро
отцветающей, как и часть ее, моды, -- эта среда блюла преемственность искусства
и заверяла его подлинность; так Революция, погубившая изящество XVIII-го века,
могла привести в отчаяние художника Галантных Празднеств, так огорчило бы
Ренуара исчезновение Монмантра и Мулен де ла Галетт136; но более всего его
удручало исчезновение с г-ном Вердюрен глаз и мозга, обладавших точнейшим
видением его живописи, -- в какой-то мере, в любящей памяти этих глаз, его
живопись и хранилась. Конечно, появились новые люди, и они тоже любили живопись,
-- но это была другая живопись, они не получили, как Сван и г-н Вердюрен, уроков
вкуса Уистлера, уроков истины Моне, благодаря котором только и можно было по
справедливости судить об Эльстире. Так что со смертью г-на Вердюрена он яснее
ощутил свое одиночество, хотя он и рассорился с ним очень давно; Эльстир
понимал, что с этой смертью, смертью частицы сущего, ускользнула частица красоты
его творений, частица мысли об этой красоте.
Что касается изменений, затронувших радости г-на де Шарлю, эти изменения не были
систематичны. Поддерживая бесчисленные связи с "фронтами", он не испытывал
недостатка в достаточно зрелых отпускниках.





Когда я верил тому, что говорят, услышав, как Германия, Болгария, а потом и
Греция провозглашают о своих мирных намерениях, я испытал бы сильный соблазн в
это поверить. Однако, жизнь с Альбертиной и Франсуазой наставила меня, я
научился подозревать мысли и замыслы, которых они не высказывали, и не мог
позволить ни одному -- на первый взгляд правдивому -- слову Вильгельма II,
Фердинанда Болгарского, Константина Греческого обмануть мой инстинкт,
разгадывавший их козни137. И несомненно, мои раздоры с Франсуазой и Альбертиной
были только частными раздорами, они касались жизни только этой маленькой
духовной клетки, человека. Но подобно тому, как существуют животные и людские
тела, соединения клеток, и каждое тело, по сравнению с одной клеткой велико, как
Монблан, -- так же существуют громадные скопления организованных индивидов,
называемые нациями; их жизнь только повторяет в увеличении жизнь составных; и
кто неспособен понять мистерию, реакции, законы составляющих, произнесет только
лишь слова, когда будет говорить о борьбе наций. Но если он поднаторел в
психологии индивидов, тогда соединенные и противостоящие друг другу колоссальные
массы существ приобретут в его глазах более мощную красоту, чем красота борьбы,
рождающаяся из столкновения двух только характеров; и он увидит их в масштабе,
где большие человеческие тела выглядят инфузориями, которых, чтобы заполнить
кубический миллиметр, потребно более десяти тысяч. Так на протяжении нескольких
лет огромная фигура Франции, заполненная по всей площади миллионами крошечных
многоугольников самых разнообразных форм, и фигура Германии, заполненная еще
большим числом многоугольников, впали в два подобных раздора. С этой точки
зрения, тело Германии и тело Франции, тела союзников и врагов, в какой-то мере
вели себя как индивиды. И удары, которыми они обменивались, подпадали под
правила того бокса, о котором рассказывал мне Сен-Лу; и оттого, что ( даже если
рассматривать их в качестве индивидов ) они были составными гигантами, ссора
приобретала необъятные и сказочные размеры, она была подобна восстанию миллионов
волн океана, пытающихся разбить вековые границы прибрежных скал, она походила на
гигантские ледники, пытающиеся медленными и разрушительными колебаниями разбить
горные отроги, между которыми они уместились. Но вопреки всему этому, жизнь
большинства лиц, затронутых нашим повествованием, по сути, не изменилась,
особенно жизнь г-на де Шарлю и Вердюренов, словно поблизости не было немцев;
постоянство тревожное, -- хотя в настоящий момент время попросту заклинившее, --
ибо мы остаемся в абсолютном безразличии перед лицом опасности, если не
представляем ее последствий. Люди по-прежнему стремились к своим удовольствиям,
не помышляя даже, что если бы этиолирующее и умеряющее воздействие внезапно
прекратилось, деление инфузорий достигло бы необыкновенных величин, то есть за
несколько дней произвело бы скачок в множество миллионов льг и превратило бы
кубический миллиметр в массу, в миллион раз превосходящую солнце, одновременно
уничтожив кислород и вещества, необходимые для жизни, -- и больше не было бы ни
человечества, ни животных, ни земли, -- либо, не помышляя, что непоправимая и
более чем вероятная катастрофа в эфире может быть вызвана неистовой и
непрерывной активностью, скрытой благодаря кажимой незыблемости солнца, они
предавались своим делишкам, не думая о тех двух мирах, один из которых слишком
мал, а второй слишком велик, чтобы они заметили космические предзнаменования,
благодаря им нависшие над нами138. Так Вердюрены давали ужины ( вскоре одна г-жа
Вердюрен, так как г-н Вердюрен умер некоторое время спустя ), а г-н де Шарлю
отправлял свои удовольствия, почти не помышляя, что немцы были -- остановленные
кровавым, постоянно обновляющимся барьером -- в часе автомобильной езды от
Парижа. Вердюрены, говорят, об этом думали, ибо у них был политический салон,
где каждый вечер обсуждалась положение не только армий, но и флотов. Они
действительно рассуждали об этих гекатомбах умерщвленных полков, утонуших
пассажирах; но некое обратное вычисление до такой степени умножает то, что
затрагивает наше благополучие и сокращает таким большим делителем то, что его не
касается, что смерть неизвестных миллионов едва огорчает нас, и едва ли
дуновение ветерка способно огорчить нас сильнее. Г-жу Вердюрен мучило, что она
больше не может утишить свои мигрени рогаликом, пропитанным кофе с молоком139,
но в конце концов выбила из Котара рецепт, благодаря которому смогла заказывать
себе рогалик в упоминавшемся уже нами ресторане. Добиться такого от общественных
властей было почти так же сложно, как звания генерала. Она приняла свой первый
рогалик тем самым утром, когда газеты сообщили о гибели "Лузитании"140. Всг еще
куная рогалик в кофе с молоком, и щелкая по газете, чтобы она держалась широко
раскрытой и ей не пришлось оторвать вторую руку от тюрьки, она промолвила: <<
Какой ужас! Это превзошло жутчайшие трагедии! >> Но смерть всех этих утопших,
должно быть, представилась ей уменьшенной до одной миллиардной, ибо, пока она
производила набитым ртом эти безутешные замечания, на лице ее оставалось
выражение, возникнувшее, вероятно, от вкусу рогалика, столь спасительного при
мигренях, -- и лицо ее выражало сладкое удовлетворение.
В случае г-на де Шарлю нельзя было отметить более многочисленных изменений, но
эти изменения были еще хуже; он не то чтобы не был преисполнен страстного
желания победы Франции, он хотел, хотя и не признаваясь в том, если и не триумфа
Германии, то по меньшей мере того, чтобы она не была уничтожена, -- а этого
хотелось всем. Причина крылась в том, что в ссорах совокупностей индивидов,
именуемых нациями, в какой-то мере эти совокупности ведут себя как личности. Их
логика скрывается в глубинах души и постоянно переплавляется страстью, как
логика людей, столкнувшихся лицом к лицу в любовной или домашней ссоре, в ссоре
сына с отцом, кухарки с хозяином, жены с мужем. Виновный меж тем считает себя
правым -- как это было в случае Германии, -- и тот, кто прав, выдвигает иногда,
по ходу правого дела, аргументы, которые ему кажутся неопровержимыми только
потому, что они отвечают его страсти. В этих ссорах индивидов убежденность в
полной правоте не важна ни одному из противников, вернее всего быть именно этой
стороной, и сторонний наблюдатель никогда не поддержит ее с той же верой.
Однако, применительно к нациям, индивид, если он действительно -- часть нации,
это только клетка индивида-нации. "Набивка черепа"141 -- это бессмысленное
обозначение. Если бы французам сказали, что Франция вот-вот будет разбита, ни
одного из них не охватило бы такое же отчаяние как при известии, что сейчас он
будет убит "бертой" 142. Настоящая "набивка черепа" совершается собственными
усилиями посредством надежды, и это -- форма инстинкта сохранения нации, если
речь идет о ее частичке. Чтобы пребывать в слепоте относительно несправедливости
индивида-Германии, или -- чтобы всегда быть уверенным в правоте дела
индивида-Франции, немцу вовсе не нужно забыть о справедливости, а французу ее
обрести -- достаточно стать патриотом. Г-н де Шарлю обладал редкими духовными
качествами -- состраданием, великодушием, способностью к чувству,
самопожертвованию, но, в порядке компенсации -- по разнообразным причинам --
среди которых и мать, герцогиня Баварская, могла сыграть свою роль --
патриотизма у него нее было. Он был плоть от плоти Франции и плоть от плоти
Германии. Если бы и я не был подвержен патриотизму, не входил бы, как клетка, в
тело-Францию, быть может, я судил бы об этой ссоре несколько иначе. В детстве,
когда я исправно верил тому, что мне говорили, я бы, конечно, услышав о
чистосердечных заявлениях германского правительства, не подверг их сомнению; но
по прошествию стольких лет я узнал, что наши мысли не всегда согласуются со
словами; и я не только открыл для себя как-то из лестничного окна какого-то
Шарлю, с которым я знаком не был, но еще на примере Франсуазы, а затем и, увы,
Альбертины, я заметил, как складываются суждения и намерения, прямо обратные
словам, и, тот же самый сторонний наблюдатель, я не позволил бы ни одному на
первый взгляд справедливому слову императора Германии или короля Болгарии
обмануть мой инстинкт, разгадывавший, как в случае Альбертины, их тайные
козни143. Но в конечном счете, сейчас я могу только предполагать, каким я был
бы, не являйся я актером в той же степени, не будь я частью актера-Франции, ибо
в ссорах с Альбертиной мой грустный взгляд и опущенные плечи были задействованы
в игре, я был страстно заинтересован в своем деле, и я не мог достичь
отстраненности. Отстраненность г-на де Шарлю была абсолютной. Итак, поскольку он
был только зрителем, всг наверное склоняло его к германофильству, раз уж, не
будучи французом на деле, он жил во Франции. Он был достаточно тонок, дураки во
всех странах преобладают; навряд ли, живи он в Германии, немецкие дураки,
отстаивая с глупостью и страстью несправедливое дело, его не взбесили бы; но
поскольку он жил во Франции, дураки французские, с глупостью и страстью
отстаивающие дело справедливое, выводили его из себя. Логика страсти, будь она
даже на службе самого правого дела, никогда не убедит того, кто этой страстью не
охвачен. Г-н де Шарлю остроумно опрокидывал любое ложное умозаключение
патриотов. А удовлетворение, с которым слабоумный отстаивает свою правоту и
надежду на успех, может взбесить кого угодно. Г-на де Шарлю бесил торжествующий
оптимизм людей, не знавших, как он, Германии и ее мощи, людей, которые каждый
месяц верили в окончательное раздробление144 в следующем и в конце года были не
меньше уверены в новых предсказаниях, словно они не проявили уже столько раз это
ложное, но уже забытое ими легковерие, говоря, -- если им об этом напоминали, --
что это не "одно и то же". Однако г-н де Шарлю, обладавшие многими познаниями, к
сожалению, не был сведущ в Искусстве "не одного и того же", противопоставленного
хулителями Мане тем, кто говорил им: << То же самое говорили о Делакруа >>.
К тому же, г-н де Шарлю был сострадателен, сама мысль о побежденном причиняла
ему страдание, он всегда был на стороне слабого и не читал судебных хроник,
чтобы не переживать телом тоску осужденного и невозможность умертвить судью,
палача и толпу, осчастливленную известием, что "правосудие совершилось". В любом
случае он был уверен, что Францию уже не победят, но сверх того ему было
известно, что немцы страдают от голода и, по-видимому, рано или поздно будут
просить пощады. Эта мысль удручала его, потому что он жил во Франции. К тому же
его воспоминания о Германии были далеки, тогда как французы, говорившие о
раздроблении Германии с неприятной ему радостью, -- это были люди, недостатки
которых были ему известны, их лица были ему антипатичны. В подобных случаях
жалеют скорее незнакомых, кого можно только вообразить, а не тех, кто постоянно
подле нас в пошлой повседневности жизни, -- если только мы не одно целое с ними,
если мы не плоть от плоти этого целого; и патриотизм сотворил это чудо -- мы
переживаем за свою страну, как за себя в любовной ссоре. И, на почве войны, г-н
де Шарлю постоянно неистовствовал, -- это проявлялось в нем в мгновение ока и
длилось недолго, хотя и, злобствуя, неистовству он предавался целокупно. Когда
он читал в газетах триумфальные заявления хроникеров, каждый день представляющих
Германию поверженной, -- << Зверь затравлен и доведен до бессилия >> ( в то
время как дело обстояло прямо противоположным образом ), -- их бодрая и
кровожадная глупость опьяняла его бешенством. К этому моменту в газетах работали
известные люди, они считали, что таким занятием они "исполняют" своего рода
"долг", -- это были всякие Бришо, всякие Норпуа, Морель даже и Легранден. Г-н де
Шарлю предавался мечтам о том, как он встретится с ними и осыплет их едчайшими
сарказмами. Ему хорошо была известна извращенность некоторых лиц, а последние,
полагая, что относительно самих них подобное неизвестно, находили особое
удовольствие в рассказах о половых пристрастиях суверенов "хищных империй",
Вагнера и т. д. Его переполняло страстное желание столкнуться лицом к лицу с
ними и ткнуть их носом в их собственный порок -- перед всеми, и оставить этих
оскорбителей побежденными, обесчещенными и трепещущими.
Наконец, у барона де Шарлю были еще и несколько более личные основания для
германофильства. Одно из них заключалось в том, что, как человек светский, он
много вращался в обществе, среди людей уважаемых, людей чести, среди людей,
которые не пожмут руку сволочи, -- он знал их сдержанность и твердость, ему была
известно, как бесчувственны они к слезам человека, изгоняемого ими из своего
круга, человека, с которым они отказываются стреляться, даже если их "моральная
чистота" приведет к смерти матери паршивой овцы. И сколь бы, вопреки своей воле,
он не восхищался Англией, особо -- тем, как она вступила в войну, эта
безукоризненная Англия, неспособная на ложь, препятствовала поступлению в
Германию зерна и молока, -- и это была нация людей чести, признанный эталон,
арбитр в делах чести, -- тогда как он знал, что люди порочные, сволочь, подобно
некоторым персонажам Достоевского, в чем-то могут быть и достойнее, -- и я никак
не мог понять, почему он отождествлял их с немцами, ведь лжи и хитрости
недостаточно для того, чтобы увериться, что именно здесь таится добрая душа, а
наличие последней, кажется, только немцы и не проявили. И последняя черта
дополнит эту германофилию г-на де Шарлю: он был обязан ею, довольно странным
образом, своему "карлизму". Он считал немцев довольно безобразными, может быть
потому, что они слишком уж близки были его крови, и в то же время он был без ума
от марокканцев, но особо -- от англосаксов, казавшихся ему ожившими статуями
Фидия. Наслаждение не приходило к нему без одной жестокой мысли, силы которой я
к тому времени еще не знал; возлюбленный представлялся ему дивным палачом. И,
говоря что-нибудь плохое о немцах, он поступал подобно тому, как поступал в часы
сладострастия, в том смысле, что, противно своей сострадательной натуре, он
восхищался обольстительным злом, попирающим добродетельное безобразие.
Описываемые события имели место где-то ко времени убийства Распутина, -- что в
нем было поразительнее всего, так это необычайно сильная печать русского
колорита, -- убийство было совершено за ужином, как в романах Достоевского (
впечатление было бы еще сильней, если бы публике стали известны факты, которые
г-н де Шарлю знал отлично ), -- ибо жизнь не оправдывает наших ожиданий, и в
конце концов мы уверяемся, что литература не имеет к ней никакого отношения; мы
ошеломлены, когда драгоценные идеи, поведанные нам книгами, без особых на то
оснований доносятся, не страшась искажений, до повседневной жизни, что, в
частности, в этом ужине, убийстве, русских событиях есть что-то русское.
Война затянулась на неопределенные сроки, и те, кто провозглашал, на основании
достоверного источника, что уже много лет ведутся мирные переговоры, что
уточняются условия, и не думали в беседе с вами извиниться за ложные сведения.
Они забывали эти новости и склонны были с чистым сердцем распространять другие,
которые будут забыты ими не менее быстро. Это было время постоянных налетов
готас, воздух трещал от бдительной вибрации -- сонора французских аэропланов. Но
иногда отзывалась сирена, словно душераздирающий зов валькирии -- единственная
немецкая музыка, доступная в военное время -- пока пожарные не объявляли, что
тревога окончена, и неподалеку сигнал отбоя, как шалун-невидимка, через равные
промежутки повторял хорошую новость, бросая в воздух вопль радости.
Г-на де Шарлю удивляло, что даже такие люди, как Бришо, склонные до войны к
милитаризму, ругавшие Францию за "недостаточную милитаризованность", ныне
ставили Германии в вину не только ее милитаризм, но даже восхищение армией.
Правда, когда речь зашла о перемирии с Германией, их мнение изменилось и теперь
они небез