трасти дорога, -- страсти уже не длящейся и не
принесшей плода, как, например, та страсть, испытывая которую я поспешно,
лихорадочно выбегал из дому после завтрака, чтобы посмотреть на совсем свежие
еще афиши "Федры" и "Черного домино"228, морщащиеся от клея. Мне не очень-то
хотелось слушать концерт у Германтов целиком, и когда экипаж достиг Елисейских
полей, я попросил остановиться; я чуть было уже не вышел, чтобы немного
прогуляться, когда меня поразило неожиданное зрелище, представшее моим глазам в
другом, остановившемся уже почти экипаже. Сгорбленный мужчина с неподвижными
глазами, скорее усаженный, чем сидевший в глубине, производил примерно те же
усилия, чтобы держаться прямо, какие произвело бы дитя, которое просили вести
себя прилично. Под его соломенной шляпой виднелись необузданные дебри совершенно
белых волос; белая борода, как те, которые снег лепит к статуям в общественных
садах, струилась с его подбородка. Рядом с Жюпьеном, готовым для него
разорваться на части, сидел г-н де Шарлю, только-только оправившийся от
апоплексического удара, о котором мне не сообщили ( я знал только, что он ослеп.
Но речь шла лишь о преходящих расстройствах. Он снова видел ясно ); в нем,
словно в результате действия своего рода химического реактива, проявился
невиданный доселе ( если только раньше барон не красился -- теперь ему это могли
запретить, чтобы избежать переутомления ) низвергавшийся прядями в его космах и
бороде, перенасыщенными им, словно бы они были гейзерами, -- сверкающий металл,
чистое серебро, одновременно придавая старому свергнутому принцу шекспировскую
величественность короля Лира. Глаза не остались в стороне от этой тотальной
конвульсии, металлургического истощения головы, и, обратным следствием того же
феномена, потеряли свой блеск. Сильнее всего впечатляло то, что это утраченное
сверкание было в какой-то связи с его духовным благородством, что физическая и
даже интеллектуальная жизнь г-на де Шарлю пережили его аристократическую
гордость, составлявшую с ним, как одно время казалось, единое тело. В это время,
наверное, также направляясь к Германтам, проезжала в виктории229 г-жа де
Сент-Эверт, -- раньше барон считал, что она недостаточно для него изысканна.
Жюпьен, заботившийся о нем, как о дитяти, шепнул ему на ухо, что это знакомое
лицо, г-жа де Сент-Эверт. Тотчас, с невероятным усилием, но не меньшим
прилежанием больного, желающего показать, что он способен на тяжкие еще для него
движения, г-н де Шарлю снял шляпу, нагнулся и наклонил голову -- столь же
почтительно, словно бы перед ним была не г-жа де Сент-Эверт, но королева
Франции. Может быть, сама затруднительность такого приветствия на этот поступок
и побуждала, ибо г-н де Шарлю знал, что он еще больше растрогает мучительным, и,
стало быть, вдвойне похвальным для больного действием, равно и лестным для той,
кому он предназначался, -- потому что больные, как и короли, несколько утрируют
свою любезность. Может быть, в движениях барона было что-то от расстройства
координации, последствий расстройства костного и головного мозга, и эти жесты
несколько выходили за рамки его намерений. Сам я увидел в этом какую-то
квазифизическую мягкость, равнодушие к жизненным реалиям, разительное в людях,
осененных уже крылом смерти. И это изменение проявлялось не столь отчетливо
серебряными залежами в шевелюре, сколь этим бессознательным светским смирением,
переворачивавшим социальные устои, склоняющим перед г-жой де Сент-Эверт, -- как
оно склонило его бы и перед последней американкой ( которая на собственном опыте
смогла бы, наконец, узнать любезность барона, практически недоступную ей доселе
), -- обладателя самого неприступного снобизма. Ибо барон еще жил и думал, его
мысль не была поражена. Это приветствие барона, услужливое и смиренное, еще
внятнее, чем хор Софокла об униженной гордости Эдипа, внятнее, чем сама смерть и
любая траурная речь, говорило, как хрупка, как преходяща любовь к земным
почестям, любая человеческая гордость. Г-н де Шарлю, не согласившийся бы ранее и
ужинать с г-жой де Сент-Эверт, теперь приветствовал ее почти земным поклоном.
Быть может, он попросту забыл о ранге лица, с которым здоровался ( статьи
социального кодекса могли быть вычеркнуты ударом, как и любая другая область
памяти, и это-то и объясняло сам факт приветствия ), может быть,
некоординированность движений сместила в плоскость мнимого смирения его
колебание, -- только не то высокомерное колебание, которое он изобразил бы,
установив личность проезжающей дамы. Он здоровался с ней с вежливостью детей,
робко пришедших поздороваться с гостями на зов матери. Вот он и стал ребенком,
ребенком, правда, без детской непринужденной гордости.
Для нее принимать знаки уважения г-на де Шарлю было вершиной снобизма, а для
барона этой вершиной было в этих знаках ей отказывать. Но эта недоступность и
исключительность, свойственные, как ему удалось внушить какой-нибудь г-же де
Сент-Эверт, только ему, была им же и уничтожена с одного удара -- прилежной
кротостью и боязненным усердием, с которыми он снял шляпу, откуда струились --
всг то время, когда его голова была почтительно непокрыта с выразительностью
какого-либо Боссюэ230 -- потоки серебряных косм. Жюпьен помог барону спуститься,
я поздоровался с ним, он что-то затараторил, -- но так неразборчиво, что я не
понял и слова, и когда я третий раз попросил его повторить, он нетерпеливо
дернул руками, -- меня это удивило, потому что лицо его сохраняло
невозмутимость, оставшуюся, наверное, в наследство от паралича. Но как только я
освоился с этим словесным прошептываемым пианиссимо, я понял, что болезнь не
затронула его душу. Впрочем, он состоял из двух баронов, -- если не считать
других. Его ум горевал всг время, что дошел до афазии, что барон произносил
какое-либо слово или звук вместо других. Но как только на деле ему случалось
ошибиться, второе, подсознательное "я" г-на де Шарлю, столь же жаждавшее
возбуждать зависть, как первое -- сострадание ( и не пренебрегавшее, как первое,
кокетством ), подобно руководителю оркестра, музыканты которого сбиваются,
немедленно останавливало начатую фразу, и с бесконечной изобретательностью
увязывало что-то выскочившее со словом, в действительности сказанным вместо
другого, но которое он как бы -- в итоге -- выбрал. В целости была даже память,
откуда -- впрочем, не без кокетства, довольно для него изнурительного, -- он
извлекал старые и незначительные воспоминания, затрагивающие мое прошлое, чтобы
показать, что сохранил ( или уже обрел ) ясность ума. И не пошевельнув головой,
глазами, ни единым отзвуком не изменив голоса, он сказал мне, в частности: <<
Смотрите-ка, на этом столбе совершенно такая же афиша, как та, перед которой я
впервые увидел вас в Авранше231, -- то есть нет, в Бальбеке >>. И действительно,
это была реклама того же продукта.
Поначалу я с трудом мог различить, что он говорит, -- так в комнате с закрытыми
занавесями поначалу не видно ни зги. Но как глаза к сумраку, мои уши вскоре
приучились к этому пианиссимо. Мне также кажется, что когда барон говорил, оно
постепенно крепло, -- и то ли слабость его голоса отчасти объяснялась нервными
боязнями, рассеивавшимися, когда кто-нибудь отвлекал его и он больше о них не
думал, либо же, напротив, эта слабость действительно соответствовала его
состоянию, а по ходу разговора непродолжительная сила его голоса была вызвана
наигранным возбуждением, мимолетным и, скорее, зловещим, о котором посторонних
предупреждали: << Ему уже лучше, не напоминайте ему о болезни >>, -- но
последней, напротив, эта сила способствовала, и болезнь не медлила вернуться.
Что бы то ни было, барон в этот момент ( и даже принимая во внимание мог
привыкание ) бросал свои слова с большим напором, подобно приливу, кидающему в
ненастье сученые волны. И остаток недавнего приступа слышался в глубине слов,
словно шум громыхающих булыжников. Впрочем, беседуя со мной о былом, --
наверное, чтобы показать, что у него не отшибло еще память, -- он воскрешал его
в несколько траурном порядке, хотя и без печали. И он перечислял родных,
близких, которых не было больше, -- однако казалось, не столько сожалея, что они
умерли, сколь радуясь, что ему довелось пережить их. Казалось, воспоминание о
кончине этих людей яснее напоминало ему о собственном выздоровлении. С разве что
не триумфальной жестокостью он повторял монотонным голосом, слегка заикаясь с
приглушенными могильными резонансами: << Аннибал де Бреоте, мертв! Антуан де
Муши, мертв! Шарль Сван, мертв! Адальбер де Монморанси, мертв! Босон де
Талейран, мертв! Состен де Дудовиль, мертв! >> Казалось, что слово "мертв"
падает на этих покойников как лопата тяжкой земли, брошенной могильщиком,
которому хотелось бы закопать их поглубже.
Герцогиня де Летурвиль решила пропустить утренник принцессы де Германт,
поскольку еще недавно она была очень больна; в эту минуту она шла мимо нас;
заметив барона, о недавнем ударе которого она не слышала, подошла поздороваться.
Но оттого, что недавно она сама болела, она не только сразу же распознавала
болезни прочих, но и тотчас испытывала по их поводу какую-то нетерпеливость и
нервное раздражение, в которых крылось, наверное, сильное сострадание. Как
только она поняла, что барон еле-еле, да и то с ошибками, произносит некоторые
слова, едва двигает рукой, она взглянула на меня, на Жюпьена, пытаясь найти
объяснение этому шокирующему феномену. Поскольку мы молчали, она обратила долгий
взгляд на самого г-на де Шарлю, взгляд печальный, но не без упрека. Она словно
укоряла его за то, что встретила его на людях в таком непотребном виде, словно
он вышел без галстука или без ботинок. Барон еще раз ошибся, печаль и
негодование герцогини возросли разом, она крикнула: << Паламед! >> --
вопросительным и раздраженным тоном людей слишком нервных, которым так сложно
подождать минутку, что если их и попросят-таки войти тотчас, извиняясь, что еще
не закончили свой туалет, то они горько произнесут, -- не столь извиняясь, сколь
обвиняя: << Да ладно уж, я вас потревожил! >> -- словно бы это было какое-то
преступление со стороны обеспокоенного. Наконец она нас оставила, всг более
сокрушенно твердя барону: << Вам бы лучше домой вернуться >>.
Он захотел отдохнуть немного, мы с Жюпьеном в это время могли немного пройтись;
усевшись в кресло, с трудом вытащил из кармана книгу -- как мне показалось,
молитвенник. Я охотно вызнал бы от Жюпьена подробности о состоянии здоровья
барона. << Я с радостью поболтал бы с вами, сударь, -- сказал мне Жюпьен, -- но
мы не пойдем дальше Рон-Пуан. Божьей милостью, теперь барону получше, но я боюсь
оставлять его одного надолго, -- каким он был, таким он и остался, у него
слишком доброе сердце, он отдал бы людям всг, что у него есть; и помимо того, он
по-прежнему прыток, как юноша, и мне не надо спускать с него глаз >>. -- << Тем
более, что он снова при своих; меня сильно огорчило, когда я узнал, что он ослеп
>>. -- << Да, действительно, его паралич перебросился на глаза, он абсолютно
ничего не видел. Представьте, когда его лечили ( это ему, кстати, очень помогло
), несколько месяцев он видел не больше, чем слепорожденный >>. -- << И по этой
причине в некоторых ваших услугах он больше не нуждался? >> -- << Что вы!
представьте: приходим куда-нибудь в гости, и он сразу же спрашивает, что из себя
представляет слуга, тот или этот. Я его уверял, что все на редкость уродливы. Но
он всг-таки чувствовал, что так не может быть постоянно, что иногда я привираю.
Видите, какой шалунишка! Потом, у него было что-то типа нюха, на голос, может
быть, я не знаю. Тогда он меня немедленно отправлял попытаться это дело
устроить. Как-то раз, -- вы извините меня, что я вам это рассказываю, но вы
однажды случайно зашли в Храм Бесстыдства, и мне скрывать от вас нечего -- (
впрочем, выставляя напоказ чужие секреты, он всегда испытывал довольно
малосимпатичное удовольствие ), -- я возвращался с одного из этих, так
называемых, неотложных дел, и тем паче спешил, что оно уладилось; но тут из
комнаты барона я услышал голос: "Но как?" Барон ответил: "Что? значит, в первый
раз?" Я вошел без стука и каков был мой ужас! Барон, обманутый голосом, который
действительно был покрепче, чем обычно в эти годы ( тогда барон был совершенно
слеп ), был в обществе, -- это он-то, который раньше любил только зрелых мужчин,
-- ребенка, которому не исполнилось и десяти >>.
Мне рассказывали, что в то время на него чуть ли не ежедневно находило душевное
расстройство, -- он не то чтобы бредил, скорее, явно выражал свои обычно скрытые
взгляды, -- германофилию, например, -- при третьих лицах, о присутствии или
опасности общества которых он забывал. Война кончилась уже давно, а он всг еще
сокрушался, что немцев разгромили ( к ним он себя причислял ), и заявлял гордо:
<< Всг-таки невозможно представить, что мы своего не отхватим, -- мы уже
доказали, что именно мы способны на самое серьезное сопротивление, что именно у
нас -- лучшая организация >>. Или же его признания шли в другую сторону, и он
неистово восклицал: << Пусть лорд Х или принц де ** не приходят сюда повторять
то, что они мне вчера тут наговорили, -- я еле держусь, чтобы не крикнуть им:
"Вы же знаете, что вы точно такие же -- по крайней мере в той же мере, в какой
этим занимаюсь я" >>. Навряд ли следует рассказывать, что когда г-н де Шарлю
был, как говорится, "не в себе", и выкрикивал свои германофильские и прочие
признания, приближенные лица, находившиеся при нем, Жюпьен или герцогиня де
Германт, привычно разъясняли неосторожные слова, давая менее близким и более
болтливым друзьям натянутую, но пристойную интерпретацию.
<< Да черт бы драл! -- воскликнул Жюпьен, -- я же говорил, что нам не нужно
далеко уходить, вот он уже завел беседу с молодым садовником. До свиданья,
сударь, будет лучше, если я с вами распрощаюсь, -- нельзя и на секунду оставлять
моего больного, потому что теперь он -- большое дитя >>.
Я вышел из экипажа, на сей раз прямо перед особняком принцессы де Германт, и
вернулся к мыслям об усталости, этой скуке, с которыми накануне я силился
рассмотреть линию, отделявшую -- в одном из красивейших, как считается, мест
Франции, -- полоску тени на коре. Конечно, вчерашние умозаключения сегодня на
мою восприимчивость не воздействовали столь же жестоко. Они остались теми же. Но
чуть ли не каждый раз, стоило мне почувствовать, что я оторвался от своих
привычек, -- выйдя в другой час, в другом месте, -- я испытывал живую радость.
Сегодня эта радость казалась мне совсем пустой, радостью, заключавшейся в
посещении утренника г-жи де Германт. Но раз уж теперь я знал, что мне не
предначертано ничего, кроме пустых удовольствий, с какой стати я должен от них
отказываться? Я повторял себе, что не испытал, пытаясь описать виденное мною,
никакого воодушевления -- это, конечно, не единственный, но первый критерий
таланта. Тогда я попытался вытащить из памяти другие "снимки", в особенности --
сделанные ею в Венеции, но это слово только нагнало на меня скуку, словно то
была выставка фотографий, и я в той же степени не находил в себе ни вкуса, ни
таланта на описание виденного мною давно, как вчера у меня во мне не было этого
на то, что наблюдалось мною кропотливым и тусклым взглядом по ходу дела. Через
минуту, быть может, множество друзей, давно не встречавшихся со мной, попросят
меня прервать мое уединение, пожертвовать им досугом. У меня больше не было
никаких оснований отказывать им, поскольку теперь я знал, что не способен ни на
что, что литература больше не принесет мне радости, -- либо по моей вине, ибо я
лишен этого дара, либо из-за нее самой, если она действительно была не до такой
степени наполнена действительностью, как я верил. Мне вспомнились слова Бергота:
<< Вы больны, но пожалеть вас сложно -- у вас есть радости духовные >>, -- как
он во мне ошибался! Как мало было радости в этом бесплодном сознании232! К тому
же, если у меня и были какие-то способности -- только не духовные, -- я расточал
их на женщин; так что, суди мне Судьба еще столько лет жизни, без недуга, она бы
только увеличила сроки подобного существования, и вряд ли был хоть какой-нибудь
смысл тянуть его и дальше, тем паче, еще много лет. Что до "духовных радостей",
то разве мог я назвать так эти холодные констатации, безрадостно схваченные моим
взглядом, моим основательным рассуждением, так и не принесшие плода?
Но подчас именно в те минуты, когда нам кажется, что всг пропало, мы получаем
сигнал233, и только он может нас спасти; мы ломились во все двери, но они никуда
не вели, -- не подозревая, мы толкаем единственную, через которую можно войти,
которую мы тщетно проискали бы еще сотню лет; она открывается. Предавшись всем
этим печальным раздумьям, я вошел во двор особняка Германтов, по рассеянности я
не заметил тронувшегося экипажа234; на крик вожатого я едва успел метнуться в
сторону; отступив, я нечаянно споткнулся о довольно плохо отесаный булыжник у
стены каретника. Но в то мгновение, когда, восстановив равновесие, я поставил
стопу на окатыш, несколько сильнее вдавленный, чем первый, мое уныние
рассеялось, и это было то же самое блаженство, которое, в другие года моей
жизни, вызывал во мне вид деревьев на прогулке в коляске вокруг Бальбека, как
показалось мне, узнанных мною235, вид колоколен Мартенвиля, вкус печенья
"мадлен", размоченного в настое, и столько других описанных уже ощущений, всг,
что согласно моим ощущениям воплотили собой последние работы Вентейля. Как в ту
минуту, когда я распробовал мадлен, забота о будущем и интеллектуальные сомнения
рассеялись. И даже те, что только что донимали меня на предмет литературных
дарований, и реальности литературы как таковой, разрешились словно по
волшебству. Я и не пускался в новое рассуждение, не отыскал никакого
решительного аргумента, а препятствия, только что неодолимые, потеряли
значимость. Но на этот раз я решил отбросить смирение с тем, что мне так и
неизвестно, почему это происходит, -- как я уже как-то смирился, когда
распробовал мадленку, размоченную в настое. Блаженство, только что испытанное
мною, было сходно с тем, которое я ощутил от вкуса мадлен, -- но тогда я отложил
поиск глубоких причин этого ощущения на потом. В воскрешенных мною образах была
чисто материальная разница; глубокая лазурь застилала мои глаза, чувство
свежести, ослепительного света охватило меня и, пытаясь его уловить, я не смел и
пошевельнуться, как тогда, когда я ощутил вкус мадлен, -- выжидая, что рассказ
этого чувства сам достигнет моего сердца; я стоял, рискуя вызвать смех
многочисленной толпы шоферов, всг так же переступая с щербатого булыжника на
покатый. Всякий раз, только физически повторяя этот же шаг, я не извлекал из
него никакой пользы; но если бы мне удалось забыть об утреннике Германтов и
обрести то, что я чувствовал, поставив стопы на камни, то меня снова коснулось
бы ослепительное и смутное видение, словно говоря мне: << Пойми меня, если у
тебя достаточно сил, постарайся решить загадку счастья, которое я тебе дарю >>.
И почти тотчас я узнал ее: это была Венеция; я никогда не мог приблизиться к
ней, пытаясь ее описать, и не более к ней приближали меня так называемые снимки,
сохраненные моей памятью, -- но ощущение, испытанною мною на двух неровных
плитках баптистерия Сан-Марко, вернуло мне ее с остальными, скучившимися сегодня
в этом чувстве; они таились, выжидая, на своем месте в ряду забытых дней, покуда
внезапный случай не вырвал их властно оттуда. Вкус мадленки напомнил мне Комбре.
Но почему, восстанавливая образ Комбре, образ Венеции, меня переполняла радость,
в чем-то очень определенная, -- и ее, без других мотивов, было достаточно, чтобы
смерть стала для меня безразлична? Всг еще вопрошая себя, я решил сегодня же
найти ответ и вошел в особняк Германтов, потому что мы всегда ставим выше
внутренних нужд наши мнимые роли; сегодня это была роль приглашенного. Я
поднялся на второй этаж, дворецкий попросил меня подождать немного в маленькой
г