бродетели. Спроси у
юноши из самой знатной семьи, не говорили ли раньше чего-нибудь о матери
Жильберты, молодой дворянин ответил бы, что действительно, где-то в юности она
вышла замуж за авантюриста по имени Сван, но потом сочеталась-таки с одним из
виднейших представителей общества, графом де Форшвиль. Наверное, еще нескольких
людей в этом салоне такие утверждения рассмешили бы ( в отрицании блестящего
положения Свана в обществе я находил теперь что-то чудовищное, но ведь и сам я в
Комбре -- заодно с двоюродной бабушкой -- считал, что Сван не может знаться с
"принцессами" ), -- герцогиню де Германт, например, и еще нескольких женщин,
которые, по идее, могли бы присутствовать здесь, но теперь почти не выходили --
как, например, герцогиню де Монморанси, де Муши, де Саган, -- ближайших друзей
Свана, знать не знавших этого Форшвиля, нигде и не принятого, когда они еще не
утратили связей с обществом. Дело в том, что прежнее общество, -- как лица,
претерпевшие сегодня видоизменения, светлые волосы, подмененные седыми, --
существовало только в памяти людей, число которых уменьшалось день ото дня.
Во время войны Блок перестал "выходить" и, таким образом, порвал связи с былой
своей средой обитания, -- там он, впрочем' был довольно жалкой фигуру. Зато он
по-прежнему печатал сочинения, сквозь софистический абсурд которых, чтобы не
запутаться, я силился теперь продраться -- эти сочинения были довольно
тривиальны, однако они производили впечатление редкой интеллектуальной высоты, и
многие юноши и светские женщины находили их гениальными. Вот почему, полностью
порвав с былыми своими друзьями, в восстановившемся обществе, на новой фазе
жизни он стал славен и почитаем, предстал миру великим человеком. Естественно,
юношам едва ли было известно, что его светские дебюты имели место лишь в этом
возрасте, -- тем паче, что несколько имен, уловленных им в беседах с Сен-Лу,
благоприятствовали своего рода неопределенной временной глубине его авторитета.
Во всяком случае, он казался одним из талантливых людей, которые в любую эпоху
цветут где-нибудь подле большого света, и невозможно было представить, чтобы его
существование могло протекать в каком-нибудь другом месте.
Если представители новых поколений и в грош не ставили герцогиню де Германт,
потому что она зналась с актрисами и т. п., дамы, имевшие какое-либо отношение к
ее семье, сегодня уже пожилые, по-прежнему считали ее существом необычайным, --
потому что, с одной стороны, им в точности было известно ее происхождение, ее
геральдическое первенство, ее близкие отношения с теми, кого г-жа де Форшвиль
называла royalties, равно, с другой стороны, оттого, что общением с семьей она
пренебрегала, ей с ними было скучно, и на нее никогда нельзя было рассчитывать.
Ее театральные и политические связи, о которых, впрочем, мало было известно,
только способствовали славе о ее незаурядности и, стало быть, авторитету. Так
что, если в политическом и артистическом бомонде ее принимали за "не бог весть
что", своего рода расстригу Сен-Жерменского предместья, вращающуюся в среде
заместителей министров и "звезд", в самом Сен-Жерменском предместье, если
собирались устроить необыкновенный вечер, говорили: << Стоит ли приглашать
Ориану? Она не придет. Для формы разве, но не нужно строить иллюзий >>. И если к
половине одиннадцатого, в блестящем платье и, казалось, обдавая кузин холодным
пренебрежением, Ориана появлялась на пороге, остановившись в каком-то
завораживающем презрении, если она присутствовала целый час, то празднество
дуэрьи считалось несомненно удавшимся, как в свое время театральный вечер, когда
Сара Бернар, неопределенно обещавшая содействие, на которое директор театра и не
рассчитывал, приходила-таки и с бесконечной любезностью и скромностью читала
вместо обещанного отрывка двадцать других. Благодаря присутствию Орианы, с
которой главы кабинетов говорили свысока, и которая от этого не меньше ( дух
водительствует миром314 ) тянулась к общению с ними, вечер дуэрьи -- где
присутствовали, однако, исключительно блестящие женщины, -- получал высочайшую
оценку и не шел в сравнение со всеми другими вечерами дуэрий того же season (
как сказала бы опять-таки г-жа де Форшвиль ), поскольку последних своим
посещением Ориана не удостоила.
Как только мой разговор с принцем де Германт подошел к концу, Блок в меня
вцепился и представил молодой женщине, одной из изысканнейших дам той поры, уже
наслышанной обо мне от герцогини де Германт. Тем не менее, ее имени я никогда не
слышал, -- равно как и ей, наверное, не очень были ясны имена различных
Германтов, потому что при мне она спросила у какой-то американки, на каком
основании г-жа де Сен-Лу, как ей показалось, приближена к с самыми блистательным
из присутствовавших там особам. Американка эта была замужем за графом де Фарси,
дальним родственником Форшвилей, которому эта семья представлялась самым
значительным родом на свете. Потому она и ответила с легкостью: << Если оно и
так, то только потому, что она урожденная Форшвиль. И сверх того -- ничего
значительного >>. По крайней мере, г-же де Фарси, полагавшей наивно, что фамилия
Сен-Лу уступает фамилии Форшвилей, еще было известно, кто такой Сен-Лу. Но
очаровательной приятельнице Блока и герцогини де Германт это имя не говорило
вообще ничего, и, поскольку она была довольно легкомысленной особой, девушке,
спросившей ее, по какой линии г-жа де Сен-Лу приходится родственницей хозяину
дома, принцу де Германт, она чистосердечно ответила: << По Форшвилям >>, -- эти
сведения последняя выдала, словно бы ей это было известно всегда, одной из своих
подруг, которая, будучи нервна и вспыльчива, покраснела, как рак, когда какой-то
человек сообщил ей как-то, что отнюдь не по Форшвилям Жильберта связана с
Германтами, -- в итоге он сам поверил, что ошибся, усвоил заблуждение и
незамедлительно приступил к его распространению.
Ужины, светские празднества были для американки чем-то вроде Школы Берлиц315.
Она повторяла услышанные ею имена, даже не выясняя, на кого они указывают и что
они из себя представляют. Если кому-нибудь задавали вопрос, не от отца ли ее,
г-на де Форшвиль, Жильберте перешел Тансонвиль, ему объясняли, что он
заблуждается, что это фамильная земля ее мужа, что Тансонвиль находится
неподалеку от Германта, принадлежал г-же де Марсант, но, будучи заложен, в
качестве приданого был выкуплен Жильбертой. Затем, так как кто-то
старый-престарый воскресил Свана -- друга Саганов и Муши, американская подруга
Блока спрашивала, где же это я ним познакомился, и он объяснял ей, что я
познакомился с ним у г-жи де Германт, и не подозревая о деревенском соседе,
молодом друге моего дедушки, каковым он мне и предстал.
Подобные ошибки совершали и известные люди, но ошибки эти считались тягчайшими
во всяком консервативном обществе. Сен-Симон, желая показать, что Людовик XIV
был невежествен, и из-за этого << несколько раз дошел, на публике, до самых
непростительных нелепиц316 >>, приводит только два примера его
неосведомленности, -- именно, что король, не зная, что Ренель принадлежал дому
Клермон-Галлеранд, а Сент-Эрем317 -- дому Монморен, был крайне с ними
необходителен. По крайней мере в том, что касается Сент-Эрема, мы можем
утешиться: король не умер в заблуждении, он был разубежден << много позднее >>
г-ном де Ларошфуко. << Впрочем, -- добавляет Сен-Симон безжалостно, -- ему
следовало бы объяснить, что это были за дома, имя которых ничего ему не говорило
>>.
Это забвение, столь быстро, столь стремительно смыкающееся над самым недавним
прошлым, это всеохватное незнание, которым, как рикошетом, проявлялась
ограниченная образованность публики, -- образованность тем более ценная, что она
так редка, -- хоронило генеалогии, подлинное положение людей, причину -- любовь,
деньги или еще что-то, -- по которой они пошли на тот или иной брак, мезальянс,
-- хоронило знание, ценимое во всех обществах, где правит консервативный дух,
знание, которым, применительно к комбрейской и парижской буржуазии, в высочайшей
степени обладал мой дедушка, знание, которое Сен-Симон ценил до такой степени,
что, чествуя незаурядный ум принца де Конти, прежде даже, чем говорить о науках
-- или, скорее, словно бы то было первой наукой, он хвалит его за << ум светлый,
ясный, справедливый, точный, широкий, бесконечно начитанный, ничего не
забывавший, знавший генеалогии, их химеры и их реальность, выказывавший
учтивость сообразно чинам и заслугам, воздающий должное всем, кому принцы крови
обязаны оказывать уважение, и чего они больше не делают; он сам даже
высказывался о том, и касательно их узурпаций. Истории, почерпнутые из книг и
разговоров, позволяли ему вставить в разговоре, из известного ему, что-нибудь
любезное о происхождении, положении и т. д. >>318 В чем-то подобном, касавшемся
хотя и не столь блестящего общества, а всего лишь комбрейской и парижской
буржуазии, мой дедушка разбирался с неменьшей точностью и смаковал с тем же
гурманством. Эти гурманы, эти любители, которым было известно, что Жильберта не
была "урожденной Форшвиль", что г-жа Камбремер не именовалась "Мезеглизской",
ни, в юности -- "Валансской", уже редчали. Большинство из них представляло, быть
может, даже не самые изысканные слои аристократии ( относительно "Золотой
легенды"319 или витражей XIII-го века не обязательно сведущи более всех
богомольцы или католики ), зачастую -- из аристократии второстепенной, более
падкой до того, чего она лишена, на изучение чего у нее тем больше досуга, чем
меньше она с аристократией встречается; они с радостью собирались, знакомили
друг друга между собой, и, как Общество Библиофилов или Друзья Реймса, давали
соратникам яркие ужины, -- ужины, где угощались генеалогиями. Женщины туда не
допускались, и мужья, вернувшись домой, рассказывали: << Я был на интересном
ужине. Там присутствовал некий г-н де Ла Распельер, -- о, это очень интересный
человек: он рассказал нам, что эта г-жа де Сен-Лу, у которой прелестная дочка,
вовсе не урожденная Форшвиль. Это целый роман >>.
Приятельница Блока и герцогини де Германт была не только элегантна и
очаровательна, но также умна, и разговор с ней был для меня приятен, хотя и
несколько труден, потому что для меня ново было не только имя моей собеседницы,
но и имена большего числа лиц, о которых она упоминала, -- эти люди теперь
составляли основу общества. С другой стороны, однако, -- так как ей хотелось
услышать от меня рассказы о былом, -- имена многих из тех, о ком я рассказывал,
не говорили ей абсолютно ничего, -- все они были погребены в забвении, те, по
меньшей мере, чей блеск объяснялся исключительно неповторимостью самой особы,
носившей имя, а не связью с родовой фамилией какой-либо известной
аристократической семьи ( титулы она редко знала точно и принимала на веру
путанные сведения об имени, услышанном ею краем уха за ужином накануне ), --
имена большинства из них она даже никогда и не слышала, ибо ее светские дебюты (
она не только была юна, но также недолго жила во Франции и не была принята
тотчас ) приходились на то время, когда я уже несколько лет как от общества
удалился. Я не помню, в связи с чем я помянул г-жу Леруа, но случайно моя
собеседница уже слышала это имя из уст -- с ней обходительного -- старого
приятеля г-жи де Германт. Но слышала, опять же, краем уха, потому что юная
снобка раздраженно ответила мне: << Знаю ли я, кто такая г-жа Леруа, подруга
Бергота >>, -- словно говоря: << особа, которую я ни за что бы к себе не
пригласила >>. Я тотчас понял, что старому другу г-жи де Германт, достойному
светскому человеку, пропитанному духом Германтов ( одной из характерных которого
было то, что нельзя ставить превыше всего аристократическое общество ), слова
типа: << г-жа Леруа, общавшаяся в основном с высочествами да герцогинями >>,
показались слишком плоскими и анти-германтскими, и он предпочел сказать: << Она
была такая забавная, как-то раз она сказала Берготу следующее >>. Правда, для
людей непросвещенных эти сведения, полученные в беседах, равноценны тем, что
простонародье извлекает из прессы, уверяясь попеременно, милостью газеты, что
Лубе320 и Рейнах воры или великие граждане. Для моей собеседницы г-жа Леруа была
чем-то вроде г-жи Вердюрен в ее первой ипостаси, не столь блестящей, правда, и
кланчик ее ограничивался одним Берготом. Впрочем, эта молодая дама одной из
последних, по чистой случайности, слышала имя г-жи Леруа. Сегодня уже никто не
знает, кто она такая, -- что, однако, вполне закономерно. Ее имя не фигурирует
даже в индексе "Посмертных мемуаров" г-жи де Вильпаризи, в душе которой г-жа
Леруа занимала такое видное место. Маркиза не пишет о г-же Леруа, впрочем, не
столько потому, что последняя при жизни была с ней не слишком любезна, сколь
потому, что после смерти никто не смог бы ею заинтересоваться, и это молчание
было продиктовано не столько злопамятством светской женщины, сколь литературным
тактом писателя. Мой разговор с элегантной приятельницей Блока был очарователен,
ибо она была умна, но разница в словаре, ее и моем, делала его затруднительным
-- и в то же время назидательным. Нам известно, что года идут, что юность
уступает место старости, что самые прочные состояния и троны рушатся, что слава
преходяща, -- но эти сведения бесполезны, ибо наши методы познания и, так
сказать, способы клишировки подвижного универса, вовлеченного во Время, это
знание связывают321. Поэтому люди, с которыми мы познакомились в молодости,
навсегда останутся для нас молодыми, и мы ретроспективно украшаем старческим
благообразием тех, кого мы узнали уже в старых летах, безоговорочно доверяемся
кредиту миллиардера и поддержке влиятельного человека, -- умозрительно
представляя, но по существу не веря, что завтра они могут быть беглецами,
лишенными власти. В более ограниченной области, чисто светской, как на более
простом примере, вводящем в более запутанные задачи ( хотя задачи того же
порядка ), непонимание, объяснявшееся в нашей беседе тем, что мы были вхожи в
одно и то же общество, но с двадцатипятилетним промежутком, укрепляло во мне
чувство Истории и порождало во мне чутье на нее.
Следует отметить всг-таки, что это незнание подлинных положений, за десяток лет
проявившее избранников в их теперешнем виде, -- словно прошлого и не
существовало, -- воспрепятствовавшее тому, чтобы недавно прибывшая американка
узнала, что г-н де Шарлю занимал в Париже блестящее положение, тогда как у Блока
в означенную эпоху не было никакого, что Сван, расстилавшийся перед г-жой
Бонтан, был в большой чести, -- это незнание было свойственно не только
новичкам, но и тем, которые обращались в сопредельных обществах, и оно -- как у
тех, так и у других, -- было еще одним действием ( но в последнем случае
приложимом к индивиду, а не к социальной прослойке ) Времени. В конечном счете,
сколько бы мы не меняли среду и образ жизни, наша память, держась нити
тождественной личности, привязывает к ней, в последующие эпохи, воспоминания о
среде, в которой мы жили, будь то сорок лет назад. Блок у принца де Германт не
утратил знание, в котором он достиг совершенства, простого еврейского общества,
в котором он безвылазно пребывал с восемнадцати лет, и Сван, разлюбив г-жу Сван
из-за женщины, подававшей чай у того самого Коломбе, посещения которого одно
время ( как и чайной на улице Рояль ) г-жа Сван считала "шиком", прекрасно
помнил о своей светской значимости, о Твикенгеме322, и не питал иллюзий
относительно причин, из-за которых большее удовольствие ему доставляли посещения
Коломбе, чем приемы герцогини де Брогли, -- он прекрасно знал, что будь он в
тысячу раз менее "шикарен", он ни на раз больше не посетил бы Коломбе или Отель
Риц: вход туда был доступен каждому за определенную плату. Наверное, друзьям
Блока или друзьям Свана вспоминался также и узкий еврейский круг, приглашения в
Твикенгем, и поэтому среди не очень разнящихся "я" Свана и Блока в своей памяти
они не отличали сегодняшнего элегантного Блока от гнусноватого Блока былого,
Свана последних дней в Коломбе от Свана в Букингемском дворце. Но эти друзья
были, в некотором роде, соседями Свана по жизни; их существование шло по
достаточно близкой линии, чтобы в памяти он мог присутствовать цельно; другие
же, более далекие от Свана, не столь в социальном, сколь в плане близости
отношений, хранили о нем более смутные представления, они встречались реже, и
оттого, что они сохранили не так уж много воспоминаний, их познания были не так
устойчивы. Эти чужаки, спустя тридцать лет, уже не помнили ничего определенного,
они не помнили факты, которые, изменяя значимость человека, находящегося перед
глазами, могли быть обоснованы чем-то в прошедшем. Впрочем, в последние годы
жизни Свана я слышал, как светские люди, которым говорили о нем, переспрашивали,
как если б то было его общеизвестным званием: << Вы говорите о Сване из Коломбе?
>> Теперь я слышал, как люди, которые, однако, могли бы знать его и поближе,
говорили о Блоке: << Блок-Германт? Дружок Германтов? >> Эти заблуждения дробили
одну жизнь, отделяя ее от настоящего, и делали обсуждаемого человека чем-то
другим, сотворенным накануне, -- человеком, являющимся лишь конденсатом своих
поздних привычек ( тогда как сам он продолжает непрерывность жизни, увязанной на
прошедшем ), -- эти заблуждения тоже зависят от Времени, но это не столько
социальный феномен, сколько феномен памяти. Мне сразу же представился пример
этого забвения, видоизменяющего облик людей, -- правда, забвения несколько иного
рода, но тем более поразительного. Юный племянник г-жи де Германт, маркиз де
Вильмандуа, некогда был вызывающе дерзок со мной, и я, в отместку, стал вести
себя по отношению к нему столь оскорбительно, что было ясно: мы стали врагами.
Пока я, на этом утреннике у принцессы де Германт, раздумывал о Времени, он
представился мне, сказав, что, кажется, я знаком с его родней, что он читал мои
статьи и ему очень бы хотелось завязать -- или возобновить -- знакомство со
мной. И правда, с возрастом он, оставив, как и многие, дерзость и высокомерие,
стал посерьезней, к тому же в его среде обо мне упоминали, -- хотя и о довольно
посредственных статьях. Но эти причины его сердечности и радушия были
второстепенны. Главным -- или, по меньшей мере, тем, что позволило задействовать
остальное, -- было то, что, то ли обладая более слабой памятью, чем я, то ли
меньше заостряя внимание на отпорах, которыми я отвечал некогда на его выпады (
потому что я тогда не представлял для него того же значения, что он для меня ),
он совершенно забыл нашу неприязнь. Самое большее, мое имя напомнило ему, что,
должно быть, со мной, или с кем-нибудь из моих родственников, он встречался у
одной из своих теток. Не будучи в точности уверен, знакомимся мы или уже
знакомы, он тотчас заговорил со мной о тетке, у которой, в чем он не сомневался,
мы должны были пересекаться -- вспоминая не о наших ссорах, но о том, что там
часто обо мне говорили. Имя -- вот и всг, что часто остается нам от человека,
даже если он еще не умер, даже при жизни. И наши воспоминания о нем так смутны и
так своеобразны, так мало схожи с теми, что он сохранил о нас, что мы совсем
забыли, как мы с ним едва не оказались на дуэли, но вспоминаем, что в детстве он
носил странные желтые гетры, -- на Елисейских Полях, хотя вопреки нашим
уверениям, того, что мы играли с ним, он не помнит.
Блок вошел, подскакивая, как гиена. Я подумал: << Он вхож в салоны, куда
двадцать лет назад его не пустили бы >>. Но эти двадцать лет прошли и для него.
Он стал ближе к смерти. Что они ему принесли? Вблизи, в полупрозрачности лица,
где издалека и при плохом освещении мне виднелась лишь живая юность ( то ли там
проходило ее посмертное бытие, либо я ее там воскрешал ), проступала почти
отталкивающая, тоскливая маска старого Шейлока, ждущего за кулисами, уже
загримировавшись, момента выхода на сцену, -- прочитавшего уже вполголоса первый
стих. Еще десять лет, и в эти салоны, вялость которых наложит на него сво