гому хозяину, зная, что иначе мы служили бы ему плохо. Когда
сознание пробуждается, нам интересно, что же мы делали у этого хозяина,
завалившего рабов, прежде чем включить их в стремительную работу, -- и
хитрейшие, когда обязанность исполнена, пытаются тайком подсмотреть. Но сон
превосходит их в скорости и скрывает следы того, что нам хотелось бы вызнать. И
вот уже столько веков мы не знаем этой тайны.
Итак, я закрыл "Дневник" Гонкуров. Авторитет литературы! Мне захотелось
встретиться с Котарами, выспросить у них кое-что об Эльстире, посмотреть на
лавочку "Маленького Дюнкерка", если она еще существует, попросить разрешения
посетить особняк Вердюренов, где я когда-то ужинал. Но я испытывал смутное
беспокойство. Конечно, я не скрывал от себя, что я не умел слушать, и как только
оказывался на людях, терял наблюдательность. При мне старуха не показывала
жемчужного колье, я не слышал, чтобы об этом говорили. Я встречался со всеми
этими людьми в будничной жизни, я часто ужинал с ними -- Вердюренами, герцогом
де Германт, Котарами -- и каждый из них казался мне столь же заурядным, как моей
бабушке Базен, -- она навряд ли подозревала, что он и "дорогой племянник", юный
восхитительный герой г-жи де Босержан58, -- одно и то же лицо; все они были мне
неинтересны, я мог припомнить бесчисленные пошлости, в которых они изощрялись...
И как всг это ночью звездочку зажжет! 59
На время я решил забыть о возражениях, которые я мог бы высказать по поводу
литературы, подобной приведенным страницам Гонкура, прочитанным накануне отъезда
из Тансонвиля. Даже если не принимать во внимание невероятное простодушие,
разительное в этом мемуаристе, я всг-таки мог успокоить себя, отметив следующие
моменты. Прежде всего ( это затрагивало меня лично ), моя неспособность к
наблюдению, столь прискорбным образом проясненная для меня дневником, не была
всеобъемлюща. Какая-то частица моего "я" была, более или менее, способна и
вслушиваться, и наблюдать, -- но это существо было дискретно, оно оживало только
тогда, когда проявлялось что-то нечастное, какое-то свойство, общее множеству
вещей, -- там она находила и пищу свою, и усладу. Тогда-то этот персонаж
наблюдал, но только на такой глубине, где из наблюдения нельзя было извлечь
выгоды. Так геометр, освобождая вещи от осязаемых качеств, видит лишь линейный
их субстрат, и то, что мне сообщали, от меня ускользало, ибо я интересовался
вовсе не самими их рассказами, но скорее способом выражения, ибо только он
указывал на что-то характерное, -- либо на глупость рассказчиков; это было
отличительной особенностью моего поиска, я извлекал из этого неповторимое
удовольствие, -- в точке, общей мне и другим. Это бывало только в том случае,
если я улавливал, что мое сознание, -- дотоле дремавшее, даже под внешней
оболочкой видимой активности, разговора, оживленность которого скрывала от
ближних тотальное духовное оцепенение, -- с неожиданной радостью принималось за
преследование, но то, за чем оно стремилось, -- например спецификой салона
Вердюренов в разных краях и временах, -- располагалось в сердцевине глубины, по
ту сторону видимости, в некоторой обособленности. Поэтому-то очевидное, готовое
к описанию очарование людей ускользало от меня, ибо я был неспособен остановить
на нем внимание, подобно хирургу, видящему под гладким женским животом грызущую
его внутреннюю боль. Зря я ходил по приемам, ведь я не видел гостей, потому что
в те минуты, когда, как мне казалось, я наблюдал за ними, я их ренгеновал. Из
всего этого следует, что, соединяя наброски, сделанные по ходу ужина с
приглашенных, рисунок набросанных мною линий обозначал скорее психологические
законы, где сам по себе интерес к приглашенному не занимал уже никакого места.
Быть может, достоинства в моих портретах стирались оттого, что я сам не
приписывал их персонажам? Но если один портрет выявляет достоверные черты,
связанные с объемом, светом, движением, то по необходимости ли он должен
уступать такому изображению, нисколько не напоминающему то же лицо, в котором
тысячи деталей, опущенные в первом, будут тщательно выписаны, -- второй портрет,
из которого можно будет заключить, что модель была прекрасна, тогда как она в
первом она была изображена отвратительной, может иметь важность документальную и
даже историческую, но не обязательно будет истиной искусства60. К тому же, мое
легкомыслие, как только я появлялся на людях, внушало мне желание нравиться,
скорее забавлять, болтая, чем наставляться, слушая, -- если только я выходил в
свет не затем, чтобы узнать что-нибудь о проблемах искусства, либо подкрепить
ревнивые подозрения, занимавшие прежде мой ум. Но осознать предмет, стремление к
которому не было пробуждено во мне заблаговоременно какой-нибудь книгой, эскиз
которого я не набросал бы загодя сам, желая потом сопоставить его с реальностью,
я был неспособен61. И теперь я мог понять, даже если бы страницы Гонкура мне не
поведали об этом, что я так и остался неспособен настраивать внимание на
предметы или людей, в поисках которых потом, когда их образ был бы мне
предъявлен каким-нибудь художником, я прошел бы многие лье, рискуя жизнью, чтобы
снова с ними повстречаться. Тогда-то мое воображение и срабатывало, начинало
живописать. И о человеке, рядом с которым я зевал год тому назад, я думал с
тоскою: << Неужели действительно невозможно его увидеть? Чего бы я не дал за
это! >> Когда мы читаем статьи о людях, даже просто-напросто светских
персонажах, представленных "последними представителями общества, свидетелей
которому больше не существует", то подчас можно воскликнуть: << Надо же, какими
славословиями и хвалами можно почтить это незначительное существо! И как бы я
жалел, что незнаком с ним, если бы только тем и занимался, что читал газеты и
обозрения, если бы я не знал этого человека! >> Но я уже довольно был искушен,
чтобы, встречая в газетах такие фразы, думать: << Какое несчастье, что в то
время, когда я гонялся за Жильбертой и Альбертиной, я не обратил достаточного
внимания на этого мсье! Я принимал за светскую зануду, за заурядного статиста
того, кто оказался Фигурой >>. И страницы Гонкура заставили меня сожалеть о
таком положении дел. Быть может, я мог вывести из них, что жизнь учит нас
уменьшать цену литературы и показывает, что то, что нам писатель расхваливал,
немного стoит; но с тем же успехом я мог заключить из этого, что напротив --
литература учит нас поднимать стоимость жизни, стоимость, которая не поддавалась
нашей оценке, отчет о которой, независимо от высоты ценности, мы можем себе
отдать только благодаря книге. На худой конец, можно было утешить себя тем, что
общество какого-нибудь Вентейль, какого-либо Бергота было нам не очень приятно.
Целомудренная буржуазность одного, невыносимые недостатки другого, вульгарная
претенциозность Эльстира в юности ( "Дневник Гонкуров" не оставлял сомнений, что
он и был тем "господином Тишем", некогда, у Вердюренов, своими речами выводившим
из себя Свана. Но какой гений не шокирует манерами собратьев по творческому
цеху, прежде чем дойти -- как это было с Эльстиром, и как это бывает редко -- до
более высокого стиля? Не усеяны ли, например, письма Бальзака вульгарными
оборотами, которых Сван не употребил бы ни за что в жизни? И всг-таки столь
утонченный, так чуждавшийся всякого рода ненавистных нелепиц Сван, скорее всего,
неспособен был создать "Кузину Бетту" и "Турского священника"62. ) -- всг это
против них не свидетельствует, потому что их гений проявлен миру их творчеством.
И не важно, ошибка ли то Мемуаров, если они сообщают, что общество этих
художников бесподобно, или наша, если нам это общество решительно не нравится,
ибо даже если ошибся автор Мемуаров, это не уменьшиит стоимости жизни,
сотворившей таких гениев.
Было объяснение и другой крайности этого опыта, -- того, что самые интересные
анекдоты "Дневника" Гонкура, неисчерпаемое развлечение одиноких вечерних часов,
отведенных чтению, рассказаны ему гостями, не вызывавшими во мне никакого
любопытства, хотя страницы "Дневника" к ним живой интерес пробуждали. Несмотря
на наивность их автора, для которого занимательность анекдотов свидетельствовала
об исключительности рассказчика, вполне вероятно, что и заурядные люди
сталкиваются в жизни, -- или же слышат рассказы об этом, -- с чем-то интересным,
и способны поведать об этом в свою очередь. Гонкур умел слушать и умел смотреть;
я на это был неспособен. Впрочем, все эти факты надо рассматривать отдельно.
Конечно, г-н де Германт не производил на меня впечатления << неподражаемого
образца юношеских граций >>, с которым моей бабушке так хотелось познакомиться и
которого она считала, благодаря "Мемуарам" г-жи де Босержан, примером
неподражаемым. Но надо помнить, что Базену тогда было семь лет, что писательница
была его теткой, а даже те мужья, которые намерены развестись через несколько
месяцев, нахваливают жен. В одном из прелестнейших стихотворений Сент-Бева
рассказывается, как перед неким фонтаном появляется девочка, увенчанная
неисчислимыми дарованиями и прелестями, зовут ее м-ль де Шанплатрг, -- должно
быть, ей тогда не исполнилось и десяти. Несмотря на почтение, которое гениальная
поэтесса, графиня де Ноайль63 испытывала к свекрови, герцогине де Ноайль,
урожденной Шанплатрг, возможно, что написанный ею портрет был бы довольно
отличен от нарисованного Сент-Бевом пятьдесят лет назад.
Сильнее, быть может, волновало существование такой прослойки общества, на
которую накладывается нечто большее, нежели простое воспоминание, сумевшее
удержать занимательный анекдот, хотя это нечто и не сможет -- как в случае
Вентейлей и Берготов -- помочь нам разобраться в их произведениях, ибо сами по
себе они это воспоминание не создавали, они разве -- к нашему сильному ( ведь мы
находили их столь заурядными ) удивлению -- на него вдохновили. Добро еще, что
гостиная, которая в музейном антураже произведет на нас впечатление величайшего,
со времен полотен Ренессанса, изящества, была гостиной смешной мещаночки, с
которой, стоя перед картиной, -- не будь я с ней знаком, -- я мечтал бы
соприкоснуться в реальности, надеясь, что она расскажет мне о самых драгоценных
секретах искусства художника, о которых его полотна мне умолчали, -- пышный
шлейф бархата и кружев которой -- часть художественного полотна, сравнимая с
лучшими полотнами Тициана. Если бы я только понимал тогда, что художник -- это
не высшая инстанция духа и ума, разборчивости в обществе, что этот человек
просто сумел стать зеркалом, сумел отразить свою жизнь, сколь бы ни была она
заурядна, -- что он сумел стать Берготом ( современники не считали, что он столь
же умен, как Сван, и столь же учен, как Бреоте ), -- а ведь с бoльшим основанием
это можно сказать о моделях художника. Когда в художнике, способном изобразить
всг, пробуждается чувство красоты, образцы элегантности и натура, в которой он
откроет столько прекрасных мотивов, будут предоставлены ему несколько более
богатыми людьми, чем он -- он найдет в их доме всг, чего нет в мастерской
непризнанного гения, продающего полотна по пятьдесят франков: гостиную с
мебелью, охваченной красным шелком, много ламп, красивых цветов, красивых
фруктов, прекрасных платьев, -- предоставлены людьми довольно незначительными,
даже если они только кажутся такими подлинно элегантным представителям общества
( и не подозревающим об их существовании ), но у которых, как раз по этой
причине, больше возможностей познакомиться с неведомым художником, оценить,
признать и покупать его полотна, -- нежели у аристократов, заказывающих
портреты, подобно папе и главам государств, у академических живописцев. Не
обнаружит ли потомство поэзию великосветского дома и прекрасных одеяний нашей
эпохи скорее в гостиной издателя Шарпантье64 кисти Ренуара, чем на портрете
принцессы де Саган или графини де Ларошфуко работы Кота или Шаплена? Художники,
познакомившие нас с неподражаемми образцами изящества, редко собирали его
элементы в самых изысканных людях эпохи, последние редко заказывают свои
портреты у безвестных носильщиков красоты, эта красота не видна им в полотнах,
-- ее заслоняет посредничество устарелого шаблона грации, блуждающего в глазах
публики подобно чисто субъективным образам, которые, как полагает больной,
действительно находятся перед ним. Однако эти мои знакомые, заурядные модели,
сверх того, вдохновляли художника, настаивали на некоторых -- восхищавших меня
-- улучшениях, и присутствие того или иного из них в картине означало не только
присутствие какого-то персонажа, но и присутствие друга, которого хотелось
вписать в свои полотна, -- всг это наводит на вопрос, не потому ли только мы
сожалеем, что упустили возможность познакомиться со всеми этими людьми, что
Бальзак вывел их в своих романах или посвятил им эти романы в знак своего
восхищения, что Сент-Бев или Бодлер написали о них свои самые красивые стихи, --
тем паче, все эти Рекамье и Помпадур казались мне небезынтересными фигурами, --
и то ли из-за врожденного недуга моего, бесившего меня тем, что я не могу
встретиться снова с недооцененными мною фигурами, то ли потому, что своим
обаянием они были обязаны лишь иллюзорной магии литературы, -- я сменил чтение,
утешая себя тем, что теперь, из-за ухудшавшегося состояния, надо разорвать связи
с обществом, отказаться от путешествий, посещения музеев, и отправился в клинику
на лечение.





Горечь мыслей о том, что я лишен литературных дарований, то возрастала, то
умалялась, но затем они уже не приходили мне на ум, и этот отрезок времени был
довольно долог, -- впрочем, я совершенно оставил мысль о сочинительстве, уехав
на лечение в далекую от Парижа клинику, где и пробыл до тех пор, пока там, в
начале 1916-го года, не стала ощутима нехватка медицинского персонала. Я
вернулся для медицинского осмотра в Париж, столь разительно отличавшийся от
того, каким он предстал в мое первое возвращение, в августе 1914-го, -- тогда я
снова вернулся в клинику. В один из первых вечеров этого второго приезда, в
1916-ом, мне захотелось услышать, что говорят о единственно волновавшем меня
предмете, войне, и после обеда я отправился к г-же Вердюрен, ибо она, заодно с
г-жой Бонтан, была одной из королев военного Парижа, наводившего на мысль об
эпохе Директории65. Девушки -- образование, словно после добавления небольшого
количества дрожжей, по виду спонтанное, -- целый день, как современницы г-жи
Тальен66, вышагивали, покрыв голову высокими цилиндрическими тюрбанами, с
гражданской ответственностью облачившись в темные, очень "военные" прямые
египетские туники поверх довольно коротких юбок; они обували сандалии,
напоминающие котурны Тальма67, или высокие гетры, напоминающие те, что носят
"наши дорогие бойцы"; это затем, говорили они, что им должно радовать глаз
бойцов, что они надели не только "струящиеся" платья, но еще и драгоценности,
напоминающие своими декоративными мотивами о войсках, -- даже если материал их
поступил не из войск и в войсках не использовался; вместо египетского орнамента,
напоминавшего о египетской компании, использовались кольца и браслеты из частей
снарядов или из пояска снаряда 75-го калибра, зажигалки из двух английских су,
на которые солдат в своем укрытии ухитрялся нанести столь прекрасную патину, что
профиль королевы Виктории68, казалось, наметан Пизанелло69; это всг потому еще,
говорили они, что они думают о бойцах постоянно, а если бойцы пали в бою, они
облачаются в траурной скорби, поясняя, что скорбь их "смешана с гордостью";
последнее-то как раз и допускало шляпку из белого английского крепа ( необычайно
изящного, "оставляющего надежду" и неодолимую уверенность в окончательном
триумфе ), а также замену былого кашемира атласом и шелковым муслином, допускало
и то, что они не забыли о жемчугах, "по-прежнему не оставив деликатности и
сдержанности, о которых бессмысленно напоминать француженкам".
Лувр, да и все музеи были закрыты, и когда в заголовке газетной статьи писали
"Сенсационная выставка", можно было с уверенностью сказать, что речь идет не о
картинах, а об одеждах, одеждах, впрочем, предназначавшихся для << этих
утонченных радостей искусства, которого парижанки слишком давно уже лишены >>.
Итак, элегантность и удовольствие обретены; элегантность, за недостатком
искусств, нуждающаяся в самооправдании, как это было в 1793-ем, когда художники,
выставлявшиеся в революционном Салоне, возглашали, что << этим аскетическим
республиканцам напрасно кажется странным тот факт, что мы посвятили себя
искусствам, когда объединенная Европа осадила территорию свободы >>. Так в
1916-ом поступали кутюрье, не без гордости художников признававшие, впрочем, что
<< поиск нового, уход от банальности, утверждение индивидуальности, подготовка
победы, открытие для послевоенных поколений новой формулы красоты -- вот
поставленная задача, преследуемая ими химера, -- в чем можно убедиться, зайдя на
выставку, удобно расположившуюся на улице ....., где затмились светлой и веселой
нотой ( со сдержанностью, конечно, приличной обстоятельствам ) печальные звуки
этой поры, казавшиеся уже было неизбежными. Уныние поры >>, воистину, << могло
бы и унять женскую энергичность, если бы нам не приходило на ум столько высоких
примеров смелости и выносливости. Так что, вспоминая о наших бойцах, мечтающих
на дне траншей об уюте и элегантных нарядах для далекой милой, оставленной у
очага, -- привнесем еще больше поиска в создание платьев, отвечающих
потребностям времени. Мода >>, правда, << живет главным образом у англичан,
главным образом у союзников; все в этом году просто без ума от платья-бочки,
веселая непринужденность которого придала девушкам маленькую забавную печать
редкой изысканности. Это будет одним из самых счастливых последствий этой
печальной войны >>, добавляет очаровательный хроникер ( мы думаем: взятие
потерянных провинций, пробуждение национального чувства ), << это будет одним из
самых счастливых последствий этой печальной войны, достигшей неплохих
результатов в плане туалета: без необдуманной роскоши, из пустяков, из ничего --
сотворена элегантность. Платью из дома моделей, выпущенному во множестве
экземпляров, в данный момент предпочитают платья, сделанные на заказ, потому что
они обнаруживают дух, вкус и индивидуальные предпочтения каждого >>.
Что до человеколюбия, то, учитывая бедствия, порожденные нашествием, количество
искалеченных, было довольно естественно, что оно становилось "еще изощренней",
оно-то и обязывало этих дам в высоких тюрбанах выходить к концу дня на "чай" у
стола для бриджа для обсуждения новостей "с фронта"; а за дверьми их ждал
автомобиль с красивым военным, болтавшим с рассыльным. Впрочем, новыми были не
только шляпки, вытянувшие лицо до размеров чудного цилиндра. Новыми были и лица.
Эти дамы в шляпках появились бог весть откуда, и они составляли цвет изысканного
общества -- одни уже шесть месяцев, вторые уже два года, третьи целых четыре.
Впрочем, для них это отличие было столь же важным, как для семейств типа
Германтов и Ларошфуко во времена моих первых светских выходов три или четыре
столетия подтвержденного старшинства. Мадам, знакомая с Германтами года так с
1914-го, как на выскочку смотрела на представленную им в 1916-ом, она
приветствовала ее кивком старой дамы, разглядывала в лорнет, одной гримасой
давая понять, что неизвестно даже, собственно говоря, была ли последняя
когда-нибудь замужем. << Всг это довольно отвратительно >>, -- заключала дама
1914-го года, желавшая, чтобы цикл новых допущений остановился на ней. Эти новые
лица ( казавшиеся молодым уже старыми, а некоторым старикам, посещавшим,
впрочем, не только большой свет -- достаточно узнаваемыми, чтобы не страшить
новизной ) не просто предлагали обществу разговоры о политике, о музыке в узком
кругу, вдохновлявшем на разговоры; необходимо было, чтобы именно они предложили
эти темы, ибо для того, чтобы вещи казались новыми, даже если они стары ( и даже
если они действительно новы ), необходимы -- как в