льностью и любовью ( Рашель для Сен-Лу и для меня, Альбертина для
меня и Сен-Лу, Морель или кондуктор омнибуса для де Шарлю и других лиц, и,
несмотря на то, печали де Шарлю: стихи Мюссе и проч. ). Наконец, в какой-то мере
германофильство барона де Шарлю, взгляд Сен-Лу на фотографию Альбертины помогли
мне на минуту избавиться -- если и не от германофобии, то, по крайней мере, от
моей веры в ее чистую объективность, навели меня на мысль, что, быть может, в
подобных вещах присутствует что-то и от Ненависти, и от Любви, что в этом
страхе, который выказывали в то время французы по отношению к немцам (
считалось, эта нация бесчеловечна ), было что-то от объективации тех же самых
чувств, из-за которых Рашель и Альбертина казались нам такими неповторимыми. И
так же, как сам я пережил сменяющуюся любовь282, и, после конца, предмет любви
уже не представлял для меня особой ценности, я видел во Франции подобные
преходящие ненависти, когда оказывались "предателями" -- в тысячу раз худшими,
чем немцы, которым они предали Францию -- дрейфусары типа Рейнаха283, а потом
патриоты сотрудничали с ним, объединившись против страны, каждый гражданин
которой -- по необходимости -- был лжив, хищен, слабоумен; впрочем, исключение
составляли немцы, принявшие сторону Франции: король Румынии, король Бельгии,
русская императрица. Правда, дрейфусары ответили бы: << Это не одно и то же >>.
Но в действительности это всегда "не одно и то же", это даже "не один и тот же"
человек, -- иначе, обманувшись сходным феноменом, нам пришлось бы счесть себя
жертвами галлюцинаций, мы уже не нашли бы в себе сил поверить, что один и тот же
предмет способен иметь достоинства и недостатки. Без особых затруднений можно
основать на этих разницах теории ( противоестественное, судя по словам
радикалов, обучение у конгрегатов284, неспособность еврейской расы к
национализации, вечная ненависть немецкой расы к латинской, и, следовательно,
желтые подлежат моментальной реабилитации ). Эту субъективную сторону, впрочем,
можно отметить и в разговорах нейтралов, -- например, германофилы моментально
утрачивали дар понимания и даже слуха, если им говорили о немецких зверствах в
Бельгии. ( И, однако, они действительно имели место, и несмотря на всг
субъективное, отмеченное в ненависти ( как в видении самом ), предмет и правда
может обладать реальными достоинствами или недостатками, не теряя реальности в
чистом релятивизме ). И если по прошествии стольких лет я ощущал подобное
основополагающее влияние даже в международных отношениях, то не догадывался ли я
о том уже на заре моей жизни, читая в комбрейском саду один из берготовских
романов, который и сегодня, пролистав несколько забытых страниц и узнав о кознях
какого-нибудь негодяя, я отложил бы только после того, как убедился, пробежав
несколько глав, что в конце концов этот самый негодяй должным образом унижен и
пожил достаточно, чтобы понять, что все его темные проекты были
несостоятельны285? Я уже почти забыл, что стало со всеми этими персонажами, -- в
этом, впрочем, они походили на лиц, присутствовавших сегодня у г-жи де Германт,
-- прошедшая жизнь которых, по крайней мере, большинства из них, была для меня
столь же смутна, словно я читал о ней в полузабытом романе. Так женился ли
наконец принц д'Агригент на м-ль Х.? Или, скорее, не брат ли м-ль Х. должен был
жениться на сестре принца д'Агригент? Может, я что-то спутал с прочитанной давно
книгой, а то и недавним сном: Сон -- эта сила в моей жизни всегда сильно на меня
влияла, -- именно он убедил меня в чисто ментальном характере
действительности286, и я не стал бы пренебрегать его помощью при создании
произведения. Когда страсти оказывали на мою жизнь более сильное воздействие,
когда я жил ради любви, сновидение причудливо приближало ко мне, заставляя
пробежать значительные расстояния истекшего времени, мою бабушку, Альбертину,
которую я опять полюбил, потому что она предоставила мне, во сне, объяснение, --
смягченное, впрочем, -- истории с прачкой. Я думал, что подобным образом сны
могут иногда приносить мне и истины, впечатления, которых только мое усилие, или
даже встречи с природой, мне не дарили; что они смогут разбудить во мне желание,
сожаление о чем-то нереальном, -- а это и есть первое условие работы, отрешения
от привычек и всего конкретного. Я не пренебрегал бы этой второй музой, этой
музой ночной, помогавшей бы иногда голосом первой.





Я видел опростившихся родовитых дворян, если их умственные способности -- как,
например, в случае герцога де Германт, -- были заурядны ( << Вот уж вас
уродило287! >> -- как сказал бы Котар ). Я знал, как в медицине, или политике во
времена дела Дрейфуса, во время войны верят, что истина -- это какой-то
определенный факт, что этим фактом распоряжаются по своему усмотрению министры
или врачи, что это некое "да и нет", не нуждающееся в интерпретации, что те, кто
"наверху", знают, виновен ли Дрейфус, знают ( и им вовсе не нужно посылать Рокэ
выяснять этот вопрос на месте ), есть ли у Саррая288 возможность выступить в то
же время, что и русские.
И само собой, с таким именно обликом, каким он впервые предстал мне у моря, я
свяжу многое из того, что, наверное, напишу. В некотором смысле у меня было
основание связывать произведение именно с ним, ибо если я не вышел бы на
набережную в тот день, если бы я не увидел его, все эти идеи не развились ( при
условии, что они не развились бы из-за чего-нибудь другого ). Но здесь крылась и
ошибка, ибо отправное удовольствие, которое придется ретроспективно приписать
прекрасному женскому лицу, исходит из наших чувств: ведь в действительности мои
будущие страницы Альбертина, особенно Альбертина тогдашняя, не поняла бы. Но как
раз потому ( это, кстати, указывает, что не должно жить в слишком
интеллектуальной атмосфере ), что она так сильно от меня отличалась, она
оплодотворила меня горем и даже, прежде всего, толкнула меня на простое усилие
представить что-то отличное от себя. Если б она способна была понять эти строки,
то только этим она бы их не вдохновила.
Теперь я понял, что значит старость -- старость, абстрактное представление о
которой из всех реальностей, быть может, мы сохраняем дольше всего, -- глядя на
календари, датируя наши письма, отмечая свадьбы друзей, детей наших друзей, --
не понимая, либо от страха, либо от лени, что она означает, -- пока не встретим
незнакомую фигуру, типа фигуры г-на д'Аржанкур, и она не возвестит нам, что наша
жизнь теперь идет в новом мире; пока внук одного из наших приятелей, юноша, с
которым мы инстинктивно держимся на равных, не улыбнется, словно мы подшучиваем
над ним, ибо человек нашего возраста сошел бы ему за деда, -- и я понял, что
значит смерть, любовь, радости духа, польза скорби, признание и т. д. И если
имена и потеряли для меня свою неповторимость, то слова открыли мне весь свой
смысл. Красота образов помещена за вещами, красота идей -- перед ними. Так что
теперь я не испытываю восхищения, когда вещи перед глазами, но понимаю их
красоту только тогда, когда их больше нет.
В целом, если так подумать, материя моего опыта, будущая материя моей книги,
была мне подарена Сваном, -- даже если отбросить в сторону всг, что относилось
его лично и Жильберты. Ведь только благодаря ему, еще в Комбре, у меня возникло
желание поехать в Бальбек, -- без него родителям никогда и в голову не пришло
отправить меня туда; я не познакомился бы с Альбертиной и Германтами, поскольку
моя бабушка не встретилась бы с г-жой де Вильпаризи, познакомившей меня с Сен-Лу
и г-ном де Шарлю, -- что привело к моему знакомству с г-жой де Германт и, через
нее, с ее кузиной, так что даже мое присутствие в эту минуту у принца де
Германт, где я только что неожиданно открыл идею моего произведения ( так что я
обязан Свану не только материалом, но и решением ) -- стало возможно только
благодаря Свану. Цветоножка, быть может, несколько тонкая, чтобы нести на себе
протяженность всей моей жизни ( но "сторона Германтов", в этом смысле, исходила
из "стороны к Свану" ). Однако чаще автор сюжетов нашей жизни -- существо
гораздо более заурядное, он намного уступает Свану. Разве не хватило бы мне
рассказа какого-нибудь приятеля о какой-нибудь девушке, милой и доступной (
которую, вероятно, я не встретил бы ), чтобы я поехал в Бальбек? Часто мы
встречаем какого-нибудь неприятного знакомого, жмем ему через силу руку, и
однако если когда-нибудь мы вспомним об этом, именно его бессодержательная
болтовня, все эти << вам бы съездить, что ли, в Бальбек >> и определили нашу
жизнь, наше творение. Мы не испытываем признательности, но это о нашей
неблагодарности не свидетельствует. Когда он произносил эти слова, он не думал
об огромных последствиях. Ведь именно наша чувственность, наш интеллект
использовали обстоятельства, которые, -- поскольку первый импульс был дан им, --
уже порождали друг друга сами; хотя и нельзя было предвидеть сожительство с
Альбертиной, равно маскарад у Германтов. Этот импульс был необходим, и от него
зависит внешняя форма нашей жизни и материя произведения. Если бы не Сван, моим
родителям никогда не пришло бы в голову отправить меня в Бальбек. ( Впрочем, он
не несет ответственности за страдания, косвенным образом причиненные мне. Они
коренились в моей слабости. Его собственная слабость принесла ему много
страданий от Одетты. ) Но, определив подобным образом нашу жизнь, он этим
исключил все те жизни, которые мы могли бы вести вместо нее. Если б Сван не
рассказал мне о Бальбеке, я ничего не узнал бы об Альбертине, столовой отеля,
Германтах289. Но я отправился бы в иные края, я узнал бы других людей, моя
память, равно мои книги были бы полны совершенно отличными картинами, а теперь я
не могу их даже представить, -- новизна последних прельщает меня, вызывает
сожаление, что я так и не соприкоснулся с ней, что Альбертина, пляж Бальбека,
Ривбель, Германты -- не остались для меня навсегда неизвестны.





Ревность -- это добрый вербовщик, и если в нашей картине что-то пустует, она
тотчас найдет нам на улице недостающую красивую девушку. Девушка уже не была
прекрасна, она снова станет такою, ибо мы ревнуем ее, и она заполнит эту
пустоту.
Когда-нибудь мы устанем тяжко и нам будет грустно, что картина на том и
закончится. Но эта мысль не остудит нас, мы знаем, что жизнь несколько
запутанней, чем принято считать, -- в частности, ее обстоятельства. Просто
необходимо безотлагательно поднять эту сложность. Нам так нужна ревность, но она
необязательно рождается во взгляде, рассказе, отсвете. Она готова уколоть нас
между листками ежегодника -- того, что называется "Весь Париж" для Парижа, или,
для провинций, "Справочник поместий". Мы рассеянно слушали, как красивая
девушка, уже никакого чувства в нас не вызывающая, говорила, что ей надо бы
съездить на несколько дней к сестре в Па-Де-Кале, недалеко от Дюнкерка; мы также
рассеянно размышляли некогда, что, быть может, красивую девушку обхаживал г-н
Е., с которым она больше никогда не встречалась, потому что никогда больше не
заходила в тот бар, где он ее когда-то видел. Что представляет ее сестра?
горничная, наверное? Из вежливости мы не спрашиваем. И вот, случайно раскрыв
"Справочник поместий", мы видим, что у г-на Е. в Па-Де-Кале, рядом с Дюнкерком,
родовое имение. Конечно же, чтобы сделать что-то приятное красивой девушке, он
нанял горничной ее сестру, и если красивая девушка больше не видится с ним в
баре, то это потому, что он требует от нее приезжать к нему на дом, -- он живет
в Париже круглый год и не может обойтись без нее даже в то время, когда
находится в Па-Де-Кале. Кисти, захмелевшие любовью и гневом, рисуют, рисуют. И,
однако, если б это было и не так. Может, действительно г-н Е. больше никогда не
виделся с красивой девушкой, но из услужливости рекомендовал ее сестру своему
брату, круглый год сидящему в Па-Де-Кале. Так что она сейчас, -- даже, может
быть, случайно, -- увидится со своей сестрой, в момент, когда г-на Е. там нет,
потому что они больше не интересуются друг другом. И, к тому же, сестра ее вовсе
не горничная, ни в замке, ни где-либо еще, но у нее родные в Па-Де-Кале. Наша
начальная скорбь уступает этим последующими предположениями, успокаивающим любую
ревность. Но это уже не важно, -- последняя, спрятанная в листках "Справочника
поместий", пришла в добрый час, ибо теперь пустота в полотне заполнена. И всг
сложилось только благодаря порожденному ревностью присутствию красивой девушки,
которую мы уже не ревнуем, которую мы больше не любим.





В эту минуту вошел дворецкий, он сказал, что первая часть концерта окончена, я
могу оставить библиотеку и войти в гостиные. Я вспомнил, где нахожусь. Но я не
испытал беспокойства за только что начатое рассуждение, потому что светское
общество, возвращение в свет и послужили для меня, по-видимому, отправными
точками новой жизни, пути к которой я не сумел найти в уединении. И в этом
ничего необычного не было, поскольку впечатление, воскресившее во мне вечного
человека, не в большей степени своим появлением было обязано обществу, чем
одиночеству ( как я когда-то считал, как это когда-то и было для меня, быть
может, как это должно было бы быть, если б, миновав долгую эту остановку, о
которой я одно время думал, что это -- конец, мое развитие совершалось
гармонично ). Только при соприкосновении с красотою, когда я испытывал -- пусть
даже совершенно незначительное, ибо оно случайно, -- непосредственное ощущение,
подобное ему ощущение спонтанно возрождалось во мне и растягивало первое чувство
сразу на все времена, моя душа переполнялась чем-то общим, тогда как сами по
себе эти ощущения оставляли в ней только пустоту, -- и почему, собственно,
нельзя было изыскивать такие ощущения в свете, как в природе, если они случайны?
Им способствует, наверное, особое возбуждение, благодаря которому в те дни,
когда мы выпадаем из бегущего потока жизни, простейшие предметы опять вызывают в
нас из-за привычки нечувствительные уже для нашей нервной системы чувства. Мне
необходимо было найти объяснение, почему только такие ощущения приводят к
произведению искусства, и я не оставлял безостановочно сцеплявшуюся мною в
библиотеке цепь мыслей; ибо я чувствовал, что порыв духовной жизни теперь
достаточно силен во мне, чтобы я с тем же успехом мог думать в салоне, среди
приглашенных, как и в библиотеке, в одиночестве; я подумал, что даже среди толпы
мне удастся сохранить уединение. Грандиозные события не влияют извне на нашу
духовную жизнь, и посредственный писатель эпической эпохи останется
посредственностью; в свете же самое опасное -- предрасположенность к светским
удовольствиям; но поскольку героическая война не возвысит плохого поэта, сами по
себе эти удовольствия не могут лишить нас таланта. В любом случае, имеет или не
имеет теоретического значения подобный метод создания произведения искусства,
покамест я не проверил этот пункт, как намеревался, то сам я не стал бы
отрицать, что если я и испытывал настоящие эстетические впечатления, они всегда
приходили вслед за ощущениями такого порядка. Правда, они редковато встречались
в моей жизни, но именно они ее определили, -- я вспомнил о нескольких таких
вершинах, и понял, что глупо было с моей стороны забыть о них ( эту потерю я
собирался предотвратить в грядущем ). И уже сейчас можно было с уверенностью
сказать, что если исключительную значимость признак этот принимал лишь для меня,
то всг-таки меня утешало, что он был сходен в чем-то ( хотя, конечно, он и не
был проявлен в такой степени ) с аналогичными чертами некоторых писателей. Ведь
на подобных чувствах, -- как то, что воссоздало во мне вкус мадлен, -- выстроена
красивейшая часть "Замогильных записок": << Вчера вечером я прогуливался в
одиночестве... Меня отвлек от размышлений щебет дрозда, усевшегося на самой
высокой ветке березы. И тотчас его чарующие трели воскресили в душе моей
отческое поместье; я забыл потрясения, только что пережитые мною, и, неожиданно
переместившись в прошедшее, я вновь увидел края, где я частенько заслушивался
этим посвистом290 >>. И другое, одно из самых красивых мест "Записок": << Тонкий
и сладкий аромат гелиотропа разливался над узкой грядкой бобов в цвету; он
принесен не дуновением отчизны, но буйным ветром Ньюфаундленда, это не аромат
занесенного сюда случайно растения, он не таит в себе сочувственные напоминаний
и неги. В этом ничем особо не выделяющемся запахе, легком его зловонии, в этом
запахе пахнуло на меня зарею, земледелием, миром, меня овеяло меланхолией
сожалений, разлуки, юности >>. Один из шедевров французской литературы,
"Сильвия" Жерара де Нерваля, как и книга "Замогильных записок" имеет прямое
отношение к Комбургу291, отношение того же рода, что вкус мадлен и щебет дрозда.
Наконец, у Бодлера эти напоминания встречаются еще чаще и, очевидно, они не
столь случайны, -- значит, согласно моему мнению, они несколько определенней.
Этот поэт, по ходу своего более ленивого и утонченного поиска, находит в женском
благоухании, например, волос и груди, вдохновенные подобия, которые воскрешают
ему << лазурь небесну, необъятну и округлу >> и << порт, полный мачтами, огнями
>>. Я хотел уже припомнить стихи Бодлера, в основе содержащие подобным образом
перемещенные ощущения, чтобы полностью приобщиться столь благородному родству и,
посредством сего, увериться, что произведение, перед осуществлением которого я
не испытывал уже и тени робости, стоит усилий, ему посвященных, -- когда,
спустившись по лестнице, ведущей из библиотеки, я неожиданно очутился в большой
гостиной, в самом разгаре празднества. Через несколько мгновений я понял, что
оно довольно сильно отличается от тех мероприятий, в которых я раньше
участвовал, и оно обрело для меня особый облик и новое значение. Хотя в глубине
сознания я всегда твердо стоял на своем замысле, -- насколько я его обдумал, --
едва я вошел в большую гостиную, как, словно в театре, неожиданно наступила
развязка, и мое начинание столкнулось с самым сильным возражением. Это
возражение я, наверное, преодолел бы, но оно -- пока я обдумывал необходимые
условия для создания произведения искусства, -- сто раз повторив передо мной
один и тот же наглядный пример, вызвало во мне сильнейшие колебания, и в любую
секунду могло погубить мою задумку.
Поначалу я никак не мог понять, почему я не узнаю хозяина, гостей, почему
каждый, как показалось мне, "нацепил личину" -- главным образом, закрыв лицо
пудрой, изменившей их лица до неузнаваемости. Приветствуя гостей, принц походил
еще на добряка -- короля феерии, каким он предстал мне впервые, но на сей раз и
сам подчинился этикету, предписанному гостям, и нацепил белую бороду и, словно
бы волоча свинцовые подошвы на отяжелевших ступнях, являл собой, казалось, один
из "Веков Жизни". Его усы тоже побелели, словно бы на них осел иней леса, где
живет Мальчик с пальчик. Усы, казалось, стесняли его негибкий рот, я так и ждал,
что вот-вот он их снимет. По правде говоря, я бы не узнал его, не приди мне на
помощь рассудок и не наведи мена на мысль некоторое сходство черт, совпавших с
известным мне человеком. Сложно сказать, что младший Фезансак сотворил с лицом,
но тогда как другие белили, -- некоторые полбороды, некоторые только усы, -- он,
не обременяя себя этими изысками, нашел-таки средство покрыть лицо морщинами, а
брови щеткой волос, -- всг это, впрочем, не шло ему, -- у меня было впечатление,
что его лицо затвердело, забронзовело, будто он статуарен, -- и это так его
старило, что уже невозможно было вспомнить его юношей. Сильнее я удивился,
услышав в ту же минуту, как герцогом де Шательро называют старичка с седыми
посольскими усами, в котором единственно взгляд, таким же и оставшийся, позволял
узнать юношу, с которым я познакомился на приеме у г-жи де Вильпаризи. Первую
особу, в опознании которой я преуспел, стараясь отстраниться от этого маскарада
и дополнить сохранившиеся природные черты усилием памяти, поначалу -- может
быть, меньше секунды -- я хоте