до тех пор, пока для
их сохранения не нужно будет отвергнуть истины, выраженные ими. Поднятая рука
св. Фирмина выражает почти военный приказ: Пусть мы будем уничтожены, если этого
требует долг. Нельзя приносить людей в жертву камням, красота которых на
недолгое время закрепила человеческие истины >>. -- << Я понимаю, что вы хотите
сказать, -- ответил г-н де Шарлю, -- со стороны г-на Барреса, слишком поздно
отправившего нас, увы, в паломничество к страсбургской статуе и к могиле
Деруледа168, было мило и трогательно заметить, что сам Реймский собор не так
дорог, как жизнь наших пехотинцев. Это высказывание выставляет в довольно
смешном свете ругань наших газет по поводу немецкого генерала, командовавшего
там и сказавшего, что Реймский собор был ему не так дорог, как жизнь немецкого
солдата. Впрочем, как раз то, что каждая страна говорит одно и то же, раздражает
и удручает. Причины, по которым германские промышленные объединения объявляют,
что обладание Белфортом -- необходимо для защиты нации от наших реваншистских
идей, по сути те же, по которым Баррес требует Майнца, чтобы защитить нас от
поползновения к вторжению бошей. Почему восстановление Эльзас-Лотарингии
казалось Франции мотивом, недостаточным для начала войны, но достаточным для ее
продолжения, чтобы каждый год начинать ее заново? Вы, кажется, считаете, что
отныне победа для Франции гарантирована, и я этого желаю от всего сердца, не
сомневайтесь. Но с тех пор, как не без основания -- или ошибочно -- союзники
уверились в победе ( со своей стороны, я удивлен в этом расчете, но я вижу, как
много бумажных, пирровых побед, о цене которых нам ничего не говорят ) и в том,
что боши теперь в победе не уверены, стало заметно, что Германия старается
ускорить мир, а Франция пытается продлить войну, -- справедливая, и имеющая
основания произнести слова справедливости Франция! но ведь есть еще и добрая
Франция, и она обязана произнести слова сострадания, хотя бы только ради своих
детей, чтобы весенние цветы украшали не только могилы. Будьте искренни, мой
дорогой друг, вы сами мне излагали теорию о вещах, существующих только благодаря
вечно возобновляемому творению. Творение мира не имело места единожды для всего,
говорили вы мне, оно по необходимости должно совершаться каждый день. Итак, если
вы искренни, вы не должны исключать войну из этой теории. Наш превосходный
Норпуа напрасно пишет ( употребляя один из своих риторических аксессуаров, так
же ему милых, как "рассвет победы" и "генерал Зима" ): "Теперь, когда Германия
захотела войны, кости в игре", -- истина в том, что каждое утро объявляется
новая война. Стало быть, тот, кто хочет ее продолжить, столь же виновен, как
тот, кто ее начал, и, может быть, еще больше, потому что последний, вероятно, не
предвидел всех ее ужасов. Никто ведь не скажет, что такая долгая война, даже
если она должна привести к победе, не принесет вреда. Трудно говорить что-либо
относительно операции, прецеденты которой, равно последствия, неизвестны.
Конечно, бывает довольно много новшеств, вызывающих общее опасение. Наиболее
дальновидные республиканцы полагают, что безумием было проводить отделение от
церкви. Оно, однако, прошло как письмо по почте. Дрейфус реабилитирован,
Пикар169 -- военный министр, и никто об этом не кричит. Но как они только не
страшатся всеобщего переутомления от этой непрерывной, многолетней войны! Что
сотворят люди на обратном пути? эта усталость исчезнет, или сведет их с ума? Всг
это могло бы плохо повернуться, если не для Франции, то по меньшей мере для
правительства, может быть, даже для общественного устройства. Вы мне как-то
советовали прочесть восхитительную "Эме Квани" Морра170. Я бы очень удивился,
если бы какая-нибудь сегодняшняя Эме Квани не ожидала от войны, ведомой
Республикой, того, что она ждала от войны, которую в 1812-ом вела Империя. Если
эта Эме действительно существует, то сбудутся ли ее ожидания? Я бы этого не
хотел. Вернемся к самой войне: начал ли ее император Вильгельм? Я в этом сильно
сомневаюсь. Но даже если он и начал ее, то чем егшо поступок хуже, чем поступок
Наполеона, -- я нахожу это отвратительным, но меня удивляет, что трепетные
поклонники Наполеона всг это находят "ужасным" -- и эти-то люди в день, когда
объявили войну, восклицали, как генерал По: "Я ждал этого дня сорок лет. Это
счастливейший день моей жизни" . Видит Господь, возмущался ли кто-нибудь сильнее
меня, когда в общество были допущены все эти националисты, милитаристы, когда
любителей искусства обвиняли в том, что их занятия несут гибель Родине, потому
что всякая культура, не исповедующая войну, тлетворна. Едва ли теперь светский
человек идет в счет наряду с генералом. Одна сумасбродка чуть было не
представила меня г-ну Сиветону171. Вы скажете мне, что я хотел защитить всего
лишь светские правила. Но несмотря на всю свою видимую никчемность, они
препятствуют многим эксцессам. У меня всегда вызывали уважение те, кто защищает
грамматику или логику. Лет так пятьдесят спустя мы поймем, что эти дисциплины
спасли нас от многих бед. Однако наши националисты -- это законченные
германофобы, они "уперты" до конца. И за пятьдесят лет их философия совершенно
изменилась. В действительности, они всг-таки способствуют продолжению войны. Но
это, видите ли, ради истребления агрессора и во имя мира. Ибо теперь
воинственная культура -- которая казалась им такой прекрасной всего-то пятьдесят
лет назад, -- наполняет их ужасом, они уже не просто обвиняют Пруссию в том, что
там преобладает военный элемент, они постоянно твердят, что военные культуры
были разрушителями всего, что теперь кажется им ценным, -- не только искусств,
даже галантности. Достаточно обращения одного из этих критиков в национализм, и
он неожиданно становится миролюбцем. Он убежден, что в любой воинственной
культуре женщина играет низкую покорную роль. Только попробуй ему сказать, что
"Дамы" средневековых рыцарей и Беатриче Данте были, быть может, вознесены также
высоко, как героини г-на Беке172. Наверное, скоро мне придется ужинать за одним
столом с русским революционером или одним из наших генералов, занятых войной,
потому что они ее боятся, ну и чтобы покарать народ, культивирующий идеал,
который сами они сами считали единственным тонизирующим средством пятьдесят лет
тому назад. Несчастного царя чтили еще несколько месяцев назад, потому что он
созвал гаагскую конференцию173. Но те, кто восхваляет теперь свободную Россию,
забыли о документе, позволяющем ее славить174. Так вращается колесо мира. И,
однако, фразы, которые говорят в Германии, так похожи на те, что говорят во
Франции, что можно поверить, будто германцы нас цитируют, -- сами-то они не
признают, что "борются за существование" . Когда я читаю: "Мы будем сражаться с
жестоким и беспощадным врагом до тех пор, пока мы не заключим мир, который
защитит нас впредь от любой агрессии, чтобы кровь наших бравых солдат не была
пролита напрасно" , или же: "кто не с нами, тот против нас" , я не знаю,
принадлежит эта фраза императору Вильгельму или г-ну Пуанкаре, потому что они ее
в нескольких вариантах произносили приблизительно по двадцать раз тот и другой,
-- хотя, по правде говоря, я должен признать, что император в данном случае
подражал президенту Республики. Франция не продержалась бы в этой долгой войне,
если бы по-прежнему была слаба, и Германия не спешила бы такими темпами ее
закончить, если бы она не ослабла. Она не так сильна, как раньше, но сильна еще,
и вы в этом убедитесь >>.
У него вошло в привычку в разговоре громко выкрикивать слова -- от нервозности,
оттого, что он искал выход своим впечатлениям, от которых ему, не преуспевшему в
каком-либо искусстве, надо было избавиться, как авиатору от бомб, -- сбросить их
хоть в пустоту, даже если его слова никого не досягали, и тем паче в свете, где
они также падали наудачу, где его слушали из снобизма, по привычке, и, поскольку
он тиранил аудиторию, можно сказать -- подневольно и даже из страха. К тому же,
на бульварах это выступление призвано было продемонстрировать его презрение к
окружающим, ради которых понижал голос не более, чем отклонялся от собственного
пути. И голос резал слух, он удивлял, и, главное, люди оборачивались, до них
доходил смысл его фраз, -- они могли принять нас за пораженцев. Я обратил на это
внимание г-на де Шарлю и только вызвал припадок его веселья. << Согласитесь, что
это было бы довольно забавно, -- ответил он. -- В конечном счете, -- воскликнул
он, -- никогда не известно, не станет ли кто-нибудь из нас предметом завтрашней
хроники происшествий. Почему бы меня, собственно, не расстрелять в Винсеннских
рвах175? Нечто подобное случилось с моим двоюродным дедушкой, герцогом
Энгиенским176. Жажда благородной крови сводит с ума некоторого рода чернь,
последняя выказывает в этом большую разборчивость, чем львы. Вы знаете, что для
этих животных, чтобы броситься на г-жу Вердюрен, достаточно ссадины на ее носу.
На том, что в моей молодости называли пиф177! >> И он принялся хохотать во всю
глотку, словно мы были одни в гостиной.
Иногда я замечал, что шествие г-на де Шарлю извлекает из сумрака каких-то
довольно-таки подозрительных типов, что они скапдиваюются в некотором отдалении,
и я спрашивал себя, не доставлю ли я ему большего удовольствия, предоставив его
самому себе, -- или же мне следует сопровождать его и дальше. Так, встретив
старика, склонного к частым эпилептиформным припадкам, и поняв -- из
непоследовательности поведения последнего -- что, по-видимому, приступ неминуем,
мы спрашиваем себя, нуждается ли он в нашем обществе, как возможном подспорье,
или, скорее, мы опасны ему как свидетели, от которых он хотел бы скрыть
припадок, одно присутствие которых, быть может ( тогда как полный покой помог бы
устранить затруднения ), приближает падучую. Но некоторая вероятность события,
про которое неизвестно, должно оно произойти или нет, в случае больного
проявляется кругами, которые он выписывает, как алкоголик. Тогда как в случае
г-на де Шарлю эти многочисленные расходящиеся обстоятельства, предзнаменования
вероятного инцидента, -- хотя я не был уверен, стремится ли он к нему, или
опасается, что мое присутствие помешает осуществлению, -- были какой-то
хитроумной мизансценой, они задействовали не самого барона, шествовавшего прямо,
но целый круг фигурантов. Кажется, он всг-таки предпочел избежать столкновений,
и увлек меня за собой в поперечную улицу, где было еще темней, чем на бульваре,
-- но тем не менее и там на нас постоянно сыпались ( если только не к нему они
сбегались ) солдаты всех армий и наций, -- юношеский приток, возместивший в
утешение г-ну де Шарлю отток мужчин на передовую, благодаря которому в Париже в
первые дни мобилизации образовалась пневматическая пустота. Г-н де Шарлю не
смолкая восхищался шествовавшими перед нами блестящими униформами, превратившими
Париж в какой-то космополитический центр, какой-то порт, столь же
правдоподобный, как второй план художника, выстроившего несколько зданий, чтобы
на их фоне собрать в кучу разнообразнейшие, ярчайшие костюмы. В его уважении и
привязанности к дамам, которых обвиняли в капитулянтстве, ничего не изменилось,
-- так некогда он по-прежнему почитал дам, обвиняемых в дрейфусарстве. Он
сожалел разве, что, унизившись до политики, они дали повод "газетным пересудам".
Его отношение каким было, таким и осталось. Ибо его легкомыслие носило
систематический характер, и происхождение, соединенное с красотой и другими
положительными качествами, было чем-то нетленным, а война, как и дело Дрейфуса,
была формой грубой и мимолетной. Расстреляй они герцогиню де Германт за попытку
сепаратного мира с Австрией, он по-прежнему считал бы ее столь же благородной, в
его глазах она была бы опозорена не больше, чем Мария Антуанетта178,
приговоренная к обезглавливанию. Говоря об этом, г-н де Шарлю, благородный, как
своего рода Сен-Валье или Сен-Мегре179, был прямолинеен, непреклонен,
торжествен, его речь была смела, ни нотой не отзываясь жеманством, изобличающем
людей его пошиба. И всг-таки, почему никто из них не может говорить нормальным
тоном постоянно? Даже теперь, когда его голос отзывался низкими тонами, он
фальшивил и как будто нуждался в настройщике. Впрочем, г-н де Шарлю потерял
голову в буквальном смысле этого слова, он часто поднимал ее, сожалея, что не
взял с собой бинокля, -- хотя это не сильно бы ему помогло, -- потому что в
большем числе, чем обычно, из-за позавчерашнего налета цеппелинов, разбудившего
бдительность общественных властей, было много солдат прямо в небесах. Я заметил
аэропланы несколькими часами раньше, они казались мне какими-то насекомыми,
коричневыми пятнышками на фоне голубого вечера, а теперь их занесло в темноту,
усугубленную мерцанием фонарей, словно затуханием тлеющих головешек. Может быть,
мы потому испытываем столь сильное ощущение красоты, глядя на эти земные
мерцающие звезды180, что смотрим на небо, а обычно мы не часто поднимаем к нему
глаза. Теперь на Париж, как в 1914-ом -- на Париж, почти беззащитно ожидавший
удара врага, -- падало древнее неизменное сияние мертвенно и волшебно ясной
луны, выливавшей на еще нетронутые монументы бесполезную красоту своего сияния,
-- но так же, как в 1914-ом, и более многочисленные, чем тогда, помигивали
многочисленные огоньки, то с аэропланов, то от прожекторов Эйфелевой башни; было
известно, что ими управляет умная, дружеская и неусыпная воля, и я испытывал ту
же признательность, тот же покой, как в комнате Сен-Лу, в одной из келий
военного монастыря, где в расцвете юности готовились без колебаний принести себя
в жертву ревностные и дисциплинированные сердца. После недавнего налета, когда
небо было подвижней земли, оно успокоилось, как море после бури. Но как и море,
оно не успокоилось еще совсем. Аэропланы взлетали, как ракеты, соединяясь со
звездами, и прожекторы медленно проводили в разрезанном небе, словно бледную
звездную пыль, блуждающие млечные пути. Теперь аэропланы выстроились среди
созвездий, и благодаря этим "новым звездам" могло показаться, что мы очутились в
другом полушарии. Г-н де Шарлю выразил свое восхищение авиаторами и, так как он
мог теперь дать свободный ход своему германофильству, равно другим своим
склонностям ( отрицая в то же время то и другое ), он сказал: << Впрочем, я
добавлю, что меня так же восхищают немцы, летающие в готас. И еще на цеппелинах
-- представьте, какой смелостью нужно обладать! Ведь это просто-напросто герои.
Какой от них, спрашивается, вред, -- ведь лупят же по ним батареи? Вы боитесь
готас? >> Я ответил, что нет, хотя, может быть, я был неправ. Наверное, леность
приучила меня откладывать работу со дня на день, и я вообразил, что так же
обстоит дело со смертью. Как можно боятся пушки, если мы знаем, что сегодня она
нас не убьет? Впрочем, поскольку мысли о падающей бомбе и возможной смерти были
отдельны, они не добавляли ничего трагического в созданный мною образ о полете
немецких летательных аппаратов, пока как-то вечером из одного аэроплана, --
трясущегося, разрезанного на моих глазах валами туманного неспокойного неба, --
который, хотя мне и была известна его смертоносность, представлялся мне только
чем-то звездным и небесным, я не увидел падение бомбы прямо на наш дом. Ибо
подлинная реальность опасности воспринимается только в этой несводимой к
известному уже новизне, которая и зовется впечатлением, и оно часто, как в этом
случае, выражено одной линией, описывающей интенцию181 со скрытой мощью
искажающего ее исполнения182, -- тогда как на мосту Согласия, под грозным,
затравленным аэропланом, когда -- словно то были отраженные в облаках фонтаны
Елисейских полей, площади Согласия и Тюильри, -- светлые струи прожекторов
преломлялись о небо, и это тоже были линии, преисполненные интенциями,
прозорливыми, охранительными интенциями людей могущественных, мудрых, которым,
-- как ночью в донсьерской казарме, -- я был благодарен, за то что их сила с той
же безоговорочностью заботится о нас.
Ночь была так же прекрасна, как в 1914-ом, и Париж был в той же опасности. Свет
луны, казалось, растягивал ласковое магниевое свечение, позволяя отпечатлеть в
себе напоследок ночные образы прекрасных ансамблей Вандомской площади, площади
Согласия, -- и та боязнь, которую вызывали во мне разрывы снарядов, что могли
вот-вот разрушить эти ансамбли, придавал их нетронутой еще красоте некоего рода
полноту, словно бы они натужились загодя, подставляя ударам беззащитную
архитектуру. << Вам не страшно? -- повторил г-н де Шарлю. -- Парижане этого не
уразумевают. Мне говорили, что г-жа Вердюрен каждый день устраивает ужины. Я об
этом знаю только понаслышке, я совсем ничего о них не знаю, я с ними полностью
порвал >>, -- добавил он, опустив не только глаза, словно бы прошел телеграфист,
но также голову, плечи, подняв кисти в жесте, выражавшем если и не "я умываю
руки", то по меньшей мере "не могу вам ничего сказать" ( хотя я у него ничего и
не спрашивал ). << Я знаю, что Морель постоянно туда ходит, -- сказал он мне (
он упомянул его впервые ). -- Говорят, что он очень раскаивается, что он хочет
помириться со мной >>, -- добавил он, выказывая разом легковерность человека из
Предместья ( << Ходят упорные слухи, что переговоры Франции и Германии ведутся
активнее, чем когда-либо, что переговоры даже идут вовсю >> ) и влюбленного, не
убежденного и жесточайшими откатами. << Во всяком случае, если он этого хочет,
ему нужно только сказать об этом, я старше, чем он, и не мне делать первые шаги
>>. Несомненно, говорить об этом было бессмысленно, настолько это было очевидно.
Но он не совсем был искренен и от неискренности своей чувствовал себя неловко;
было ясно, что, сказав, что первые шаги делать не ему, он напротив совершал их,
рассчитывая, что я утружу себя их примирением.
Мне известна эта наивная или притворная легковерность влюбленных, или просто не
принятых у кого-нибудь, -- они предписывают предмету своих стремлений желание,
не проявленное последним вопреки целому ряду докучных ходатайств. Но я понял
также по неожиданной взволнованности, с которой г-н де Шарлю выразил это
желание, беспокойному взгляду, задрожавшему в глубине его глаз, что помимо
обыкновенной и банальной настырности там было и нечто другое. Я не ошибся, и я
расскажу сейчас о двух фактах, ретроспективно мне это доказавших ( для второго
из них, последовавшего за смертью г-на де Шарлю, мне придется забежать вперед на
много лет. Однако, эта смерть произойдет гораздо позднее, и мы еще встретимся с
ним, когда он переродится в совершенно нового человека, ничем не схожего с уже
для нас знакомым, -- особенно, когда мы встретимся с ним в последний раз, в те
времена, когда он окончательно забудет Мореля ). Касательно первого из этих
фактов, он произошел только два или три года спустя после той прогулки по
бульварам с г-ном де Шарлю. Итак, спустя где-то два года я встретил Мореля. Я
сразу же вспомнил о г-не де Шарлю, я подумал, что встреча с Морелем доставит ему
огромное удовольствие и попробовал добиться от скрипача визита к барону -- хотя
бы однократного. << Он сделал вам столько добра, -- сказал я Морелю, -- к тому
же, он уже стар и скоро может умереть, пора забыть о старых перебранках и
помириться >>. Морель, казалось, был полностью со мной согласен относительно
того что примирение желательно, но не менее категорично отказывался хотя бы раз
посетить г-на де Шарлю. << Вы не правы, -- сказал я ему. -- Чем ваше поведение
объясяется, -- упрямством ли, леностью, злобой, неуместной гордыней,
добродетелью ( не сомневайтесь, она не пострадает ), кокетством? >> Скрипач
скривил лицо -- это признание ему, несомненно, дорого стоило, и, задрожав,
ответил: << Ничего подобного, добродетель я в гробу видал, а злоба: наоборот,
мне его почти жаль, и не из-за кокетства, тут кокетничать не перед кем, не от
лени, мне иногда вообще делать нечего, -- нет же, это: не говорите этого никому,
и дурак я, что говорю это вам, это, это... это от страх