ми приятелями, встречи с
которыми по-прежнему приносят нам удовольствие, хотя всг, что мы любили, мертво,
-- то тогда если и существует средство понимать эти забытые слова, то мы должны
его использовать; только для этого надо бы перевести их сначала в универсальный
язык, который, по крайней мере, будет постоянен и сотворит из них, больше не
сущих, из самого их подлинного естества, вечное достояние мира. И если мы сможем
выразить законы перемен, запутавших эти слова, то не станет ли наша немощь новой
силой?
Впрочем' произведение, творимое нашими бедствиями, в грядущем можно будет
истолковывать и как роковую примету страданий, и как счастливый признак
утешения. И правда, если мы говорим, что влюбленности и разочарования поэта
сослужили ему службу, помогли выстроить произведение, если какие-нибудь женщины,
-- одна по злобности, вторая шутки ради, -- совсем не подозревая о том, внесли
по камню в постройку памятника ( который они не увидят ), мы не достаточно ясно
представляем, что жизнь писателя не ограничена этим произведением, что тот же
самый его характер, приведший к стольки страданиям, вписанным в произведение,
продолжит существование и после того, как работа будет окончена, что, благодаря
этому характеру, писатель влюбится в других женщин при вполне схожих
обстоятельствах -- если только время не переменит, не преобразует условия и саму
тему, его любовный аппетит и сопротивляемость боли. С этой точки зрения
произведение можно рассматривать как несчастную любовь, пророчащую о прочих;
благодаря ей жизнь станет схожа с произведением, и поэту в принципе можно будет
и не писать, до такой степени в написанном уже кроется предвосхищенный облик
грядущего. Итак, моя любовь к Альбертине, сколь бы ни была она отлична, была уже
вписана в мою любовь к Жильберте, в те счастливые дни, когда я впервые услышал
имя Альбертины, рассказ о ней от ее тетки, не думая, что этот неразличимый
росток может развиться и простереться надо всей моей жизнью. Но с другой точки
зрения, произведение -- это примета счастья, потому что оно учит нас, что в
любом чувстве общее лежит в стороне от частного, учит дороге от второго к
первому, какому-то упражнению, укрепляющему против печали, внушая нам забвение
ее причин, наставляя, как проникнуть в ее сущность. И правда, мне еще предстояло
узнать в будущем, что когда мы осуществляем произведение, даже в любви и
страдании, мы в часы работы растворяем нашу любимую в реальности более объемной,
чем реальность забвения, что в часы трудов мы страдаем от любви не больше, чем
от какой-то чисто физической болезни ( в которой любимое существо уже не играет
никакой роли ), чем от своего рода болезни сердца. Правда, всг дело во времени,
и эффект будет обратным, если работа придет несколько позднее. Ибо существа,
которым, сколь бы мы не сопротивлялись, удалось своим злобством и ничтожеством
разбить наши иллюзии, отъединились от выдуманной нами любовной химеры и сошли на
нет сами, и если в это время мы примемся за работу, то наша душа изобретет эти
чувства по новой и отождествит их, для нужд самоанализа, с якобы любившими нас
женщинами; в этом случае литература, возвращая к работе, прерванной любовной
иллюзией, придает своего рода загробную жизнь мертвой уже любви.
Нам должно оживлять наше страдание со смелостью врача, испытующего на себе
опасную инъекцию. Но в то же время нам необходимо осмыслить его, обобщить, и в
определенной мере это поможет нам выйти из своего удушья, поможет разделить горе
с миром, а это подразумевает даже какую-то радость. Там, где жизнь заводит нас в
тупик, разум буравит выход, ибо если и нет средства от неразделенной любви, то
мы исходим из констатации страдания, хотя бы только извлекая предполагаемые им
выводы. Разуму не ведома круговая порука безысходной жизни.
Так что, мне нужно было примириться с мыслью, -- поскольку ничто не длится, если
не становится общим, если дух не замыкается на себе самом, -- что даже самые
дорогие для писателя люди в конечном счете только позировали ему как художнику.
В любви наш счастливый соперник, иными словами, наш враг -- это наш благодетель.
Он придает существу, вызывающему у нас только безличное физическое желание,
безмерную ценность, хотя с ним никак и не связанную, но нами ему приписанную.
Если бы у нас не было соперников, удовольствие не претворялось бы в любовь. Если
бы у нас их не было, или если бы мы не думали, что они у нас есть. Вовсе не
обязательно, чтобы они существовали реально. Нам послужила бы и эта иллюзорная
жизнь, которую подозрение и ревность придают несуществующим врагам.
Иногда, когда скорбный отрывок существует только в наброске, новая грусть, новое
страдание приходит к нам, позволяя его закончить, дополнить. Не следует слишком
уж жалеть себя из-за этих действенных и полезных огорчений, ибо в них нет
недостатка, они не заставляют себя долго ждать. Надо всг-таки торопиться, потому
что они не длятся очень долго: мы то ли утешимся, то ли, если они слишком сильны
и сердце больше не так крепко, мы умрем. Только счастье целительно телу; но
именно горе воспитует силы духа. Впрочем, даже если оно не открывало нам с
каждым разом законы, то оно всг равно необходимо нам -- чтобы вернуть нас к
истине, заставить отнестись к миру серьезно, с каждым разом вырывая сорняки
привычки, скептицизма, легкомыслия, безразличия. Правда, истина несовместима со
здоровьем и счастьем, и не всегда совместима с жизнью. В конце концов горе
убивает. С каждой слишком сильной новой болью, мы чувствуем, как кровоточит еще
одна вена, извивая смертельные изгибы вдоль виска, под глазами. Так мало-помалу
складываются эти жуткие опустошенные лица старого Рембрандта, старого Бетховена,
над которыми смеялся мир. И это было бы только глазными мешками, морщинами лба,
если бы не страдание сердца. Но поскольку силы могут претворяться в другие силы,
поскольку длящееся горение становится светом, а электричество молнии
фотографирует, поскольку наша тупая сердечная мука может возвышаться, как стяг,
над видимым постоянством образа каждого нового горя, примем физическую боль,
которую она приносит, ради духовного знания, которое она открывает; пусть наше
тело распадается, ибо каждая новая отпадающая частица идет на то, чтоб -- на сей
раз светла и ясна, -- воссоединиться, дополнить ценой страданий, -- в которых
другие, более одаренные, не имеют нужды, -- сделать более прочным, -- по мере
того, как волнения размывают нашу жизнь, -- наше произведение. Идеи --
наследницы скорбей; когда последние превращаются в идеи, скорби отчасти теряют
свое вредоносное действие на наше сердце, и даже, в первые мгновения, само по
себе превращение неожиданно высвобождает радость. Впрочем, наследники только во
временном порядке; кажется, Идея первична, а горе -- только образ вхождения
некоторых Идей в нашу душу. Группы Идей многочисленны, некоторые виды ведут к
радости тотчас.
Эти размышления навели меня на еще более крепкое и более точное основание
истины, давно уже мною предвосхищенной, -- кстати, когда г-жа де Камбремер
удивлялась, как же это я могу оказать предпочтение Альбертине перед таким
замечательным человеком, как Эльстир. Даже с интеллектуальной точки зрения я
понимал, что она не права, но я не знал, что она недооценивала именно уроки,
практику литераторов. Объективная ценность искусств здесь не имеет никакого
значения, речь идет о том, чтобы заставить выйти, вывести к свету наши чувства и
страсти, то есть страсти и чувства каждого человека. Женщина, в которой у нас
нужда, из-за которой мы страдаем, вызволяет из нас ряды по-иному глубоких,
по-иному живых чувств, чем интересный выдающийся человек. Вспомнив о жизненных
наших реалиях, остается узнать -- стоит ли хоть чего-нибудь сама измена, от
которой мы страдаем, наряду с истинами, которые эта измена нам открыла, которые
женщина, радующаяся от наших мучений, едва ли могла б понять. Во всяком случае,
в этих изменах недостатка нет. Писатель без боязни может приняться за долгую
работу. Пусть интеллект трудится, по ходу дела встретится много горя, оно
займется концом. Что до счастья, то от него едва ли не единственная польза --
сделать несчастье возможным. Надо, чтобы в счастье мы оковали себя нежнейшими и
крепчайшими нитями доверия и привязанности, чтобы разрыв, с такой пользой для
нас, порвал нам что-то в сердце, -- этот разрыв зовется несчастьем. Если же мы
не были счастливы, будь это только надежда, несчастья не будут жестоки и,
следовательно, не принесут плода.
Художнику, чтобы нарисовать одну церковь, надо увидеть многие -- и даже в
большей степени это приложимо к писателю: для одного единственного чувства нужно
множество людей, чтобы он смог воплотить объгм и насыщенность, повсеместность,
литературную реальность. Искусство длительно, а жизнь коротка, можно добавить,
что тогда как вдохновение кратко, рисуемые им чувства длиннее не намного. ( Ведь
именно страсти готовят материю наших книг, а промежуточное отдохновение
записывает их. ) Когда вдохновение возродится, когда мы снова примемся за
работу, женщина, позировавшая нам для одного чувства, уже его не внушит. Тогда
продолжение надо рисовать с какой-либо другой, и хотя это в буквальном смысле
измена первой, оттого, что чувства наши сходны, в результате произведение
становится разом воспоминанием о былых влюбленностях и пророчеством о
влюбленностях новых, -- и ничего нет страшного в этой подмене. Вот она, тщета
исследований -- кто был прототипом. Потому что произведение, даже прямая
исповедь, включено по меньшей мере в целый поток эпизодов жизни автора, --
предшествующих, которые его вдохновили, последующих, которые походят на него не
меньше, ибо будущая любовь заимствует особенности предыдущих. Мы не верны в той
же мере человеку, которого любили больше всех, как самим себе, и мы забудем его
рано или поздно, чтобы -- поскольку это одна из наших черт -- полюбить вновь.
Самое большее, наша возлюбленная внесла в любовь какое-то отличие, и потому мы
будем верны ей и в изменах. Нам понадобятся от ее наследницы те же утренние
прогулки, те же проводы по вечерам, мы дадим ей в сто раз больше денег. (
Занимательна эта циркуляция денег, выдаваемых нами женщинам, -- последние,
благодаря им, приносят нам страданья, что значит: позволяют нам писать книги --
едва ли будет ошибочно сказать, что книги, как артезианские колодцы, поднимают
настоль высоко, насколь глубже страдание вошло в сердце277. ) Благодаря этим
заменам произведение становится чем-то более безличным, благодаря им оно
обретает более общий характер; и в этом заключено также суровое назидание: для
нас нет необходимости стремиться к людям, ибо реально существуют и следовательно
-- поддаются выражению не они, а идеи. Надо торопиться, не терять время, пока
модели в нашем распоряжении; ибо много сеансов не дают обычно ни те, что
позируют для счастья, ни те, -- увы, поскольку оно длится не дольше, -- что
позируют для Горя.
Впрочем, даже тогда, когда оно не служит для нас поставщиком, первооткрывателем
материи произведения, оно полезно, ибо к ней нас подталкивает. Воображение и
мысль сами по себе -- восхитительные машины, но они могут быть и инертны. Тогда
страдание приводит их в движение. И позирующие нам для скорби женщины дают
частые сеансы в той самой мастерской, куда мы заходим только в эти времена,
мастерской нашей души! Это время -- образ нашей жизни с различными ее горестями.
Ибо горести тоже состоят из многих, и только успеешь подумать, что скорбь
улеглась, как придет новая. Новая в полном смысле этого слова: может быть
потому, что непредвиденные ситуации теснее вводят нас в соприкосновение с собою,
и скорбные дилеммы, возникающие в любви ежеминутно, наставляют нас и
последовательно открывают материю, из которой мы созданы. Так что когда
Франсуаза видела, что Альбертина входит в мою комнату всеми дверьми, как собака,
наводит везде беспорядок, опустошает меня и огорчает, и говорила мне ( к этому
времени я уже написал несколько статей и сделал несколько переводов ): << Вот
вместо этой девицы, на которую он всг время угробил, барин взял бы себе что ли
секретаря какого-нибудь воспитанного, а тот бы разобрал все его бумажища! >> --
я, быть может, ошибался, находя, что она говорит разумно. Переводя мой досуг и
принося мне горе Альбертина, быть может, принесла мне больше пользы, даже с
литературной точки зрения, чем секретарь, который навел бы порядок в моих
"бумажищах". Однако если и существовало бы такое нелепое существо ( может быть,
в природе это место принадлежит человеку ), которое не может любить, не страдая,
и ему нужны горести, чтобы познавать истины, рано или поздно его жизнь
становится очень скучна. Счастливые года суть потерянные года, чтобы работать,
мы ждем страданий. Идея предваряющего страдания ассоциируется с идеей работы, мы
боимся каждого нового произведения, думая о скорбях, которые необходимо будет
прежде вынести, чтобы его придумать. И поскольку мы понимаем, что страдание --
это лучшее, что можно встретить в жизни, мы без ужаса, почти как об освобождении
думаем о смерти.
Тем не менее, если всг это было мне несколько не по нраву, следовало еще принять
во внимание, что гораздо чаще не мы играем с жизнью, подыскивая людей для книг,
но всг совершается наоборот. Столь благородный пример Вертера не был, увы, моим.
Ни на секунду не веря, что Альбертина любит меня, я двадцать раз из-за нее хотел
покончить с собою, я разрушался, из-за нее я погубил здоровье. Когда дело
доходит до работы, мы скрупулезны, мы вникаем в мельчайшие детали, мы
отбрасываем всг, что не является истиной. Но когда речь идет лишь о жизни, мы
терзаем себя, расходуем здоровье, изводимся домыслами. Но воистину, только из
жилы этих измышлений ( если прошли года быть поэтом ) можно извлечь какую-то
истину. Горести -- это мрачные, ненавистные слуги, с которыми мы сражаемся, под
гнетом которых всг больше и больше изнемогаем, ужасные слуги, не подлежащие
замене, они ведут нас подземными дорогами к истине и смерти. Блажен тот, кто
встретил первую раньше второй, для кого, сколь бы близки они ни были одна от
другой, час истины пробил прежде смертного часа.
И касательно истекшего времени жизни я понял также, что даже самые
незначительные эпизоды наставляли меня в идеализме; сегодня я намеревался эти
уроки использовать. В частности, мои встречи с г-ном де Шарлю, еще до того, как
его германофильство преподало мне тот же урок, намного определеннее, чем любовь
к г-же де Германт, Альбертине, чем любовь Сен-Лу к Рашели, -- позволили мне
убедиться, что сама по себе материя безразлична, что она полностью может быть
заполнена мыслью; истину эту феномен сексуальной инверсии278 -- столь плохо
понятый, столь напрасно порицаемый, -- проясняет еще лучше, чем уже -- сам по
себе поучительный -- феномен любви. Любовь показывает нам ускользающую красоту
женщины, которая больше не любит нас, красоту, водворившуюся в лице, которое
другим кажется совершенно некрасивым, которое и нам самим могло бы разонравиться
когда-нибудь; но намного сильнее поражает вид красоты, приводящей в восторг
знатного барина, покидающего тотчас прекрасную принцессу, ибо красота
переместилась под фуражку контролера омнибуса. Не свидетельствует ли мое
удивление, -- всякий раз, как я видел снова на Елисейских полях, на улице, на
пляже лицо Жильберты, г-жи де Германт, Альбертины, -- о том, что память
расходится с первоначальным впечатлением, удаляясь от него всг дальше и дальше?
Нет часа моей жизни, который не учил бы меня тому, что грубое и ошибочное
восприятие помещает воспринятое в предмет, тогда как всг содержится в духе; час,
когда я впервые оплакал смерть моей бабушки, наступил только тогда, когда ее
смерть вошла в мою мысль, то есть много лет спустя после ее смертного часа.
Писателя не должно оскорблять то, что инвертит придает его героиням мужское
лицо. Только эта слегка отклоняющаяся особенность и позволяет инвертиту выявить,
наконец, в том, что он читает, общий характер. Сообщив античной Федре черты
янсенистки, Расин придал ей универсальную ценность; равно, если бы г-н де Шарлю
не приписывал чертам "неверной", о которой Мюссе плачет в "Октябрьской ночи" или
в "Воспоминании", черт Мореля, он не смог бы ни плакать, ни понимать, поскольку
только этой узкой и кривой дорогой он мог дойти до истин любви. Только от
привычки, перенятой из неискреннего языка предисловий и посвящений, писатель
говорит: "мой читатель". В реальности каждый читатель во время чтения читает в
самом себе. Сочинение писателя -- это только своего рода оптический инструмент,
предоставленный им читателю, чтобы последний распознал предметы, которых без
этой книги, быть может, он не отыскал бы в своей душе. И если читатель узнает в
себе то, о чем говорит книга, то это является доказательством истинности
последней -- и vice versa279: в определенной мере отличие между этими двумя
текстами часто может быть отнесено не на счет автора, но на счет читателя.
Впрочем, книга может быть и слишком учена, слишком темна для простодушного
читателя, то есть, предоставлять ему лишь мутное стекло, через которое он не
видит букв. Но некоторые другие частности ( типа инверсии ) могут привести к
тому, что читатель захочет читать как-то иначе, чтобы продолжать чтение; автор
не должен оскорбляться этим, но напротив, -- надо предоставлять читателю полную
свободу, говоря ему: << Смотрите сами, с каким стеклом вы видите лучше -- с
этим, тем или третьим >>.





Если меня всегда так интересовали грезы, приходящие к нам в легком сне, то не
потому ли, что, возмещая длительность силой, они помогают лучше понять что-то
субъективное, -- например, любовь, потому что благодаря им мы с безмерной
скоростью можем, как говорит народ, "засадить бабу в душу", -- потому что они
нас заставляют на время недолгого сна страстно влюбиться в дурнушку ( на что в
реальной жизни потребовались бы года привычки и связи ), -- словно их изобрел
какой-то чудодейственный доктор и они были внутривенными инъекциями любви; в той
же мере они способствуют пониманию страдания; и так же быстро засаженное ими в
голову внушение рассеивается, и иногда не только ночная любовница опять
предстает нам знакомой дурнушкой, но рассеивается также и что-то более ценное,
восхитительная картина грустных, сладострастных чувств, неопределенно-туманных
сожалений, целое паломничество на Киферу280 страсти, из которой мы хотели бы
оставить для яви оттенки драгоценной истины, -- но она рассеивается, словно
слишком блеклое полотно, не подлежащее восстановленью. Может быть, Мечта сильнее
зачаровывала меня также и своей вольной игрой со Временем. Не видел ли я
зачастую, как за одну ночь, если не за одну ночную минуту, глухие времена,
удаленные на безмерные расстояния, где нам уже неразличимы испытанные тогда
чувства, обрушиваются на нас с молниеносной скоростью, ослепляя ясностью, словно
бы они были гигантскими самолетами, а не бледными звездами, как мы считали, как
они являют нам всг, что они для нас хранили, волнуя и шокируя ясностью
непосредственного соседства, как они возвращаются, стоит проснуться, в свою
удаленность, в которую они канули по мановению волшебной палочки, вынуждая нас
поверить ( впрочем, напрасно ), что они -- один из способов обрести потерянное
Время?





Я понял: только грубое и ошибочное восприятие приписывает явления предмету, ибо
всг содержится в духе; на самом деле я потерял бабушку много месяцев спустя
после того, как я потерял ее в действительности, я видел, как облик людей
меняется сообразно представлению, составленному о них другими, как рознится
человек, сообразно глазам тех, кто на него смотрит ( например, разный Сван в
первые годы; принцесса Люксембургская в глазах первого председателя281 ), и даже
для одного человека по прошествии нескольких лет ( имя Германтов, многоликий
Сван для меня ). Я видел, как любовь приписывает человеку то, что живо только в
любящем. Я тем лучше это понял, когда охватил бескрайность расстояния между
объективной реа