искусстве, медицине, так и в
свете, -- новые имена. ( Кое-чем, впрочем, они выделялись новизной. Г-жа
Вердюрен ездила во время войны в Венецию, но поскольку эти люди избегали
говорить об огорчениях или чувствах, то когда она говорила, что ее поразило
что-то, ее не восхитила ни Венеция, ни Сан-Марко, ни дворцы, вовсе не что-нибудь
из того, что мне нравилось, а она не ценила, -- это были огни прожекторов в
небе, и о прожекторах она давала сведения, подкрепленные цифрами. Так из
столетия в столетие возрождается своего рода реализм как реакция на искусство,
восхищавшее доселе. ) Салон Сент-Эверт стал потрепанной этикеткой, которая и
присутствием величайших артистов, влиятельнейших министров никого бы не
привлекла. Напротив, сбегались выслушать мнение секретаря первых, либо
заместителей заведующих секретариатами вторых, -- к новым дамам в тюрбанах, чей
крылатый и стрекочущий наплыв затопил Париж. Королева дам первой Директории была
юна и прекрасна, ее звали г-жа Тальен. У дам второй было две королевы, и они
были стары и безобразны, -- их звали г-жа Вердюрен и г-жа Бонтан. Кто теперь мог
упрекнуть г-жу Бонтан за то, что ее муж в деле Дрейфуса сыграл роль, столь
жестоко раскритикованную "Эхом Парижа"? Вся Верхняя палата стала, к
определенному моменту, ревизионистской, и бывшие ревизионисты, равно как и
бывшие социалисты, по необходимости должны были набирать партию социального
порядка, веротерпимости, военной готовности. Кажется, прежде г-на Бонтана
ненавидели, потому что антипатриоты именовались тогда дрейфусарами. Но теперь
это название было забыто и заменено названием противника закона трех лет70. Г-н
Бонтан же наоборот был одним из авторов этого закона и, следовательно, был
патриотом. Нововведения, преступные или только отчасти ( впрочем, этот
социальный феномен -- только проявление более общего психологического закона )
вызывают ужас лишь до тех пор, пока они не претерпели процесс уподобления, пока
они не окружены успокаивающими деталями. Так было и с дрейфусарством, так было и
с женитьбой Сен-Лу на дочери Одетты, -- брак этот поначалу вызвал общее
возмущение. Теперь же у супругов Сен-Лу встречались "все известные люди",
Жильберта сама могла бы вести себя, как Одетта, и это бы "прошло", ее осудили бы
примерно так же, как старая дама осуждает неустоявшиеся нововведения. Теперь
дрейфусарство было включено в один ряд с вещами почтенными и привычными. Что до
выяснения, чем же это было само по себе, теперь, когда оно было допустимо, об
этом думали не больше, чем тогда, когда это порицалось. Больше это не было
"shocking". Это было в порядке вещей. Едва ли кто-то вспоминал, что такое было,
как по прошествии какого-то времени невозможно установить, был ли или не был
вором отец такой-то девушки. В крайнем случае, можно сказать: << Нет, это зять,
либо упомянутый вами -- однофамилец. Про него ничего подобного не говорили >>. К
тому же, дрейфусарство дрейфусарству рознь, и тот, кто был принят у герцогини
Монморанси и провел закон трех лет, был не столь уж ужасен. Во всяком случае,
каждому греху пощада71. И это забвение, пожалованное дрейфусарству, a fortiori72
затронуло дрейфусаров. Впрочем, дрейфусарства нельзя было встретить больше и в
политике, поскольку каждый, кто хотел войти в правительство, к этому времени уже
был дрейфусаром, и даже те, кто когда-то противостоял дрейфусарству, шокируя
новизной, воплощали собой ( это было в то время, когда Сен-Лу катился по
наклонной ) антипатриотизм, безрелигиозность, анархию и т. п. Вот почему
дрейфусарство г-на Бонтана, неуловимое и конститутивное, как дрейфусарство всех
политических мужей, было заметно не более, чем кости под кожей. Никто не
вспоминал, что он был дрейфусаром, потому что светские люди рассеяны и
забывчивы, а так же потому, что утекло много воды, и они делали вид, что утекло
еще больше -- одно из самых распространенных представлений заключалось в том,
что довоенная пора отделена чем-то столь же основательным и долговременным, как
геологический период, -- и даже Бришо, этот националист, упоминая о деле
Дрейфуса, говорил: << В те доисторические времена... >> ( По правде говоря, это
глубокое изменение, произведенное войной, было обратно пропорционально величине
затронутых умов, по крайней мере, начиная с определенной ступени. Ниже -- просто
дурни, искатели удовольствий, их не тревожило, что где-то идет война. Но выше их
-- те, кто жил внутренним миром и мало обращал внимание на важность событий.
Склад их мыслей изменялся чем-то, на первый взгляд, не представляющим большого
значения, -- но оно опрокидывало строй их времени, погружая в другую пору жизни.
Примером тому может служить красота страниц, на которые оно вдохновляет: песня
птицы в парке Монбуасье, или ветерок, исполненный запахом резеды73, -- очевидно,
не столь значительные события, как величайшие даты Революции и Империи. И тем не
менее, ценность вдохновленных ими страниц Шатобриана в "Замогильных записках",
как минимум, на порядок выше ). Слова "дрейфусар" и "антидрейфусар" теперь не
имеют никакого смысла, говорили те же люди, которых изумило бы и возмутило, если
бы им сказали, что, возможно, через несколько веков, а наверное и меньше, слово
"бош"74 не будет значимей архивных слов "санкюлот", "шуан" или "синий"75.
Г-н Бонтан не хотел и слышать о мире, пока Германия не будет ввергнута в ту же
раздробленность, как в средние века, -- до безоговорочного отречения дома
Гогенцоллернов76, пока Вильгельму77 не всадят в лоб пулю. Одним словом, он был
из тех, кого Бришо называл "упертыми"78, а это был высочайший сертификат
гражданской сознательности из тех, на которые он мог рассчитывать. Само собой,
первые дня три г-жа Бонтан чувствовала себя довольно неуверенно среди людей,
просивших познакомить с ней г-жу Вердюрен, -- отвечавшую слегка язвительно: <<
Графу, моя милая >>, когда г-жа Бонтан говорила г-же Вердюрен: << Ведь вы меня
только что представили герцогу д'Осонвиль >>, -- то ли из-за полной
неосведомленности и отсутствия каких-либо ассоциаций между именем д'Осонвиль и
каким-либо титулом, либо, напротив, чрезмерно склоняясь к ассоциации с "Партией
герцогов", которой, как ей сказали, д'Осонвиль принадлежит в Академии79. На
четвертый день она уже занимала прочное положение в Сен-Жерменском предместье.
Иногда округ г-жи Бонтан еще можно было заметить незнакомые осколки иного мира,
не более удивлявшие тех, кто знал яйцо, из которого она вылупилась, чем кусочки
скорлупы, приставшие к цыпленку. Но на третьей неделе она стряхнула их с себя, а
на четвертой, когда она сказала: << Я собираюсь к Леви >> -- никто уже не
нуждался в уточнениях, понимая, что речь идет о Леви-Мирпуа80, и ни одна
герцогиня не смогла заснуть, не узнав от г-жи Бонтан или г-жи Вердюрен, хотя бы
по телефону, что же было в вечерней сводке, о чем там умолчали, что там насчет
Греции, наступление на которую ожидалось, одним словом -- обо всем, что общество
узнает только завтра, а то и позже, чему г-жа Бонтан устраивала своего рода
последний прогон. Сообщая новости, г-жа Вердюрен говорила "мы", подразумевая
Францию. << Значит, так: мы требуем от греческого короля, чтобы он убрался с
Пелопоннеса, и т. д.; мы ему отправим, и т. д. >>. И во всех ее разговорах
постоянно возникало G. Q. G.81 ( << я звонила G. Q. G. >> ), аббревиатура,
произносившаяся ею с тем же удовольствием, с каким еще не так давно дамы,
незнакомые с принцем д'Агригент, буде речь о нем заходила, переспрашивали,
ухмыляясь, чтобы показать, что они в курсе: << Григри? >>, -- удовольствие,
известное в малороковые эпохи лишь свету, и, во времена великих потрясений,
известное и народу. Так, в частности, дворецкий наш, благодаря газетам, когда
речь заходила о короле Греции, способен был переспросить, как Вильгельм II: <<
Тино82? >>; его фамильярность с королями была еще вульгарней, если он исходил из
собственных языковых привычек, -- когда речь заходила о короле Испании, он
именовал его: << Фонфонс83 >>. Надо, однако, заметить, что по мере того, как
число сиятельных особ, делавших авансы г-же Вердюрен, увеличивалось, число тех,
кого она называла "скучными", сокращалось. Словно по мановению волшебной
палочки, все "скучные", пришедшие к ней с визитом или вымогавшие приглашение,
моментально становились чем-то милым, интеллигентным. Одним словом, к концу года
количество "скучных" сократилось в таких пропорциях, что "страх и невозможность
скучать", занимавшие такое видное место в разговорах и игравшие принципиальную
роль в жизни г-жи Вердюрен, почти полностью отмерли. Словно на склоне лет
невыносимость скуки ( она, впрочем, не испытывала ее в ранней молодости,
согласно собственным былым уверениям ) причиняла ей меньшие страдания, подобно
некоторым мигреням и нервическим астмам, которые к старости теряют силу. И
наверное "боязнь скучать" окончательно оставила бы г-жу Вердюрен, за недостатком
скучных, если бы она не произвела набора скучных в среде бывших верных.
Впрочем ( чтобы покончить с герцогинями, посещавшими теперь г-жу Вердюрен ), и
не подозревая о том, в ее салоне они искали то же, что находили у нее когда-то
дрейфусары, а именно светское удовольствие, которое, когда его испытываешь,
насыщая политическую заинтересованность, утоляет потребность обсуждать между
собой происшествия, описанные в газетах. Г-жа Вердюрен говорила: << Приходите к
пяти часам поговорить о войне >>, как некогда << поговорить о Процессе84 >>, или
в промежутке: << Заходите послушать Мореля >>.
Однако Мореля там никто бы не встретил, просто потому, что его призвали. Он,
правда, дезертировал, но никто об этом не знал.





Каким всг было, таким всг и осталось, и в такой степени, что по-прежнему
считались уместными слова: "благонамеренный, неблагонамеренный". И так как они,
казалось, стали иными, а старые коммунары давно уже стали антиревизионистами,
последовательнейшим дрейфусарам хотелось бы всех расстрелять, и в этом они
находили поддержку у генералов, ибо последние во времена Процесса были против
Галифе85.
Г-жа Вердюрен приглашала на эти собрания нескольких довольно свежих дам,
известных благотворительностью; поначалу они являлись в сверкающих нарядах и
внушительных жемчужных ожерельях; и сама Одетта, не чуждавшаяся этой выставочной
красоты ( но теперь, из подражания дамам Предместья, одевавшаяся "в военном
фасоне"), смотрела на них сурово. Но женщины сумели приспособиться. К третьему
или четвертому посещению они осознали, что наряды, казавшиеся им шикарными, как
раз и были запрещены приверженными шику персонами, -- они забыли свои золотые
платья и смирились с простотой.
Одной из салонных звезд стал "Кочерыжка"86, -- несмотря на свои спортивные
пристрастья, он нашел в себе силы измениться к лучшему. В моих глазах он теперь
стал просто-напросто автором замечательного сочинения, и я думал об этом
произведении постоянно. Разве что случайно, уловив пересечения между двумя
потоками воспоминаний, я подумал, что он-то и послужил причиной отъезда
Альбертины. И опять этот поперечный поток выводил меня, -- в том, что касается
мощей памяти об Альбертине, -- на совершенно забытую колею в далеком прошлом.
Ибо я больше никогда не думал о ней. Это была колея воспоминаний, тропа, на
которую я уже не ступал. Тогда как сочинения "Кочерыжки" были свежи для меня, я
натыкался на эту тропу, и мое сознание пользовалось ею.
Надо отметить, что знакомство с мужем Андре было делом не то чтоб очень легким и
приятным, что чувство привязанности, испытываемое к нему, должно было
столкнуться со многими разочарованиями. В действительности, к этому моменту он
был уже сильно болен и берег себя от тягот, если они, как ему казалось, не
принесут исключительных удовольствий87. Исключение он делал только для
незнакомцев, которых горячее его воображение представляло ему, быть может,
отличными от прочих. Но друзей он знал слишком хорошо, -- он знал, кем они были,
кем они будут, и они, казалось ему, не стоят усталости, для него опасной и, быть
может, смертельной. Из него получился, в целом, посредственный товарищ. И в его
стремлении к новым людям, наверное, проявлялось что-то от его бальбекского
неистового дерзновения -- к спорту ли, игре, или излишествам стола.
Г-жа Вердюрен постоянно хотела свести меня с Андре, не допуская, что я с ней
знаком. Впрочем, Андре редко приходила с мужем. Она стала мне замечательным и
искренним другом, и, верная эстетике мужа, находившегося в оппозиции к русским
балетам, говорила о маркизе де Полиньяк: << Он украсил свой дом Бакстом. Как же
можно там спать! я предпочла бы Дюбуфа88 >> . Вердюрены, по причине фатального
прогресса эстетизма, кончившего поглощением собственного хвоста, твердили, что
не переносят ни современного стиля ( тем паче мюнхенского ), ни белых квартир,
-- они оказывали предпочтение лишь старой французской мебели с темным рисунком.
В то время я часто встречался с Андре. О чем мы только не говорили, но как-то
раз я вспомнил об имени Жюльетты, поднимавшемся из глубины воспоминаний об
Альбертине, словно таинственный цветок. Таинственный тогда, но сегодня не
пробуждавший во мне ничего: не то чтобы умалчиваемое мною было еще
незначительней, чем то, о чем я говорил, но иногда в наших мыслях об
определенного рода вещах происходит некоторое перенасыщение. Может быть, время,
в котором мне грезилось столько тайн, и в действительности было таинственным. Но
раз уж эти времена когда-нибудь прекратятся, не дoлжно жертвовать здоровьем и
судьбой ради раскрытия тайн, которые потом уже не смогут вызвать у нас интереса.
Удивительно было, что в эти времена, когда г-жа Вердюрен принимала у себя всех,
кого хотела, она пыталась окольными путями заманить к себе одну даму, совсем уже
потерянную из виду Одетту. Находили, что та ничего уже не добавит к
блистательной среде, в которую превратился кланчик. Но длительная разлука,
усыпляя злопамятство, пробуждает дружбу. К тому же, у того феномена, благодаря
которому умирающие произносят имена лишь самых давних друзей, а старики находят
удовольствие в детских воспоминаниях, -- у этого феномена есть социальный
эквивалент. Чтобы удалось это начинание, возвращение Одетты, г-жа Вердюрен
использовала, разумеется, не "вернейших", но более ветреных завсегдатаев,
стоявших одной ногой в одном, а второй в другом салоне. Она сказала им: << Я не
понимаю, почему ее здесь больше не видно. Может быть, она в ссоре со мной, но
я-то нет; к тому же, что я ей сделала? У меня она познакомилась с двумя своими
мужьями. Если бы ей захотелось вернуться, то пусть знает, что для нее двери
открыты всегда >>. Эти слова, которые, наверное, дорого бы стоили гордости
Патронессы, если бы они не были продиктованы ее воображением, были пересказаны,
но не привели к желаемому результату. Г-жа Вердюрен ждала Одетту, не чая ее
увидеть, покамест события, о которых мы узнаем ниже, не привели, по совершенно
иным причинам, к тому, чего не достигло посольство усердных-таки "неверных". Так
иногда не достаточно ни легкого успеха, ни полного провала.
Г-жа Вердюрен говорила: << Это несносно, я сейчас позвоню Бонтан, чтобы не
допускали подобного в будущем: опять зазернили89 весь конец статьи Норпуа, --
видите ли, потому что он намекает, что Персена лиможнули90 >>. Обиходная
глупость заставляла их гордиться тем, что они употребляют затасканные выражения,
-- этим она свидетельствовала ( как мещанка, если речь заходила о господах
Бреоте, д'Агригент или де Шарлю, переспрашивающая: << Кто? Бабал де Бреоте,
Григри, Меме де Шарлю? >> ) о своей современности. Герцогини, впрочем, поступали
подобным образом, и испытывали то же удовольствие, говоря: "лиможнуться", ибо
для герцогинь -- которые по сравнению с простолюдинами немного поэты -- это
слово стоит особняком; но ведь они выражаются сообразно категории духа, которой
принадлежат, а туда заносит также много буржуа. Духовным классам безразлично
происхождение.
Эти "обзванивания" г-жи Вердюрен были, впрочем, не без изъяна. Хотя мы забыли об
этом сказать, "салон" Вердюренов, верный себе по духу и плоти, переместился в
один из самых больших дворцов Парижа, ибо недостаток угля и света крайне
осложнял приемы Вердюренов в старом жилище, необычайно влажном дворце
Венецианских послов. Новый салон, впрочем, не был лишен привлекательности.
Подобно тому, как в Венеции место, ограниченное водой, определяет форму дворца,
как краешек сада в Париже вызывает большее восхищение, чем парк в провинции,
тесная столовая в дворце г-жи Вердюрен делала из ослепительно белых
прямоугольников стен своего рода экран, на котором каждую среду, да и почти
каждый день, проступали разнообразные интереснейшие люди, элегантнейшие женщины
Парижа, полоненные роскошью Вердюренов, которая, скрестившись с их достатком,
возрастала в ту эпоху, когда богачи ограничивали себя, не осязая уже доходов.
Порядок, сообщенный приемам, изменился, однако они по-прежнему восхищали Бришо,
-- последний, по мере распространения связей Вердюренов, обнаруживал в их салоне
всг новые и новые удовольствия, сосредоточенные, как рождественские подарки в
чулке, в малом пространстве. Словом, иногда за ужином было так много гостей, что
столовая наверху становилась тесна, и ужин подавали в необъятную столовую внизу,
где верные, всецело в лицемерной скорби по интимности верхней квартиры ( как и
тогда, когда необходимо было пригласить Камбремеров91, и они говорили г-же
Вердюрен, что "уж очень нас это стеснит" ), скучившись отдельно ( как некогда на
маленькой железной дороге ), в действительности были в восторге, ощущая себя
предметом зависти и любопытства соседних столов. В привычные мирные времена,
быть может, светская заметка, скромно появившаяся в "Фигаро" или "Голуа",
поведала бы свету, не имевшему возможности проникнуть в столовую Мажестик92, о
том, как Бришо обедал с герцогиней де Дюра. Но во время войны светские хроникеры
отменили этот жанр новостей ( по-видимому, пресытившись похоронами, цитацией и
франко-американскими банкетами ); и жизнь общественности пресеклась бы, если бы
не было изыскано это новое средство, -- инфантильное и ограниченное, достойное
далеких эпох, предшествующих изобретению Гуттенберга -- отметиться за столом
г-жи Вердюрен. После ужина поднимались в гостиную Патронессы, затем начинались
"обзванивания". Многие гостиные в то время были переполнены шпионами, они брали
на заметку новости, сообщаемые болтливым Бонтаном -- к счастью, всегда
недостаточно точные и редко соответствовавшие действительности.





Еще до того, как кончались послеполуденные чаепития, на исходе дня, в светлеющем
еще небе виднелись издалека коричневые пятнышки, которые голубым вечером можно
было принять за мошкару, за птиц. Так, если издалека смотришь на гору, можно
подумать, что это облако. Но нас волнует то, что это облако необъятно, твердо и
прочно. Так же был взволнован и я, -- тем, что коричневая точка в летнем небе не
была ни мушкой, ни птицей, что она была аэропланом, поднятом в воздух людьми,
охраняющими Париж. ( Воспоминание об аэропланах, которые я видел с Альбертиной
во время последней прогулки в окрестностях Версаля, к этому волнению было
непричастно: воспоминание об этой прогулке стало мне безразлично ).
В час ужина рестораны были полны; и если на улице я видел бедного отпускника,
ускользнувшего на неделю от постоянной смертельной опасности и готового
вернуться в траншеи, если он останавливал на мгновение взгляд на освещенных
стеклах, я страдал как в Бальбеке, когда рыбаки смотрели, как мы ужинаем, но
страдал сильнее, ибо я знал, что скуда солдата сильней скуды бедняка, сближающей
и объединяющей их, и еще трогательней, потому что она безропотней, благородней,
-- и философски покачивая головой, без ненависти, собираясь вернуться на фронт,
он говорит, наблюдая за толкучкой тыловых крыс, прикованных к своим столам: << И
не скажешь, что здесь война >>. В половине десятого, когда никто еще не успел
отужинать, согласно распоряжениям полиции внезапно тушили огни, и, в девять
тридцать пять, образовывалась еще од