я еще не принялся за работу, а произошло что-то необычное, я испытал
это предчувствие в такой форме, о которой ранее я не мог и помыслить. Как-то я
пошел на прием, -- там мне сказали, что я выгляжу лучше, чем раньше, удивились,
что мои волосы черны. А я чуть было не упал три раза, когда спускался по
лестнице. Я вышел только на два часа; но когда вернулся, я почувствовал, что у
меня теперь нет ни памяти, ни мысли, ни сил, ни жизни. Приди ко мне кто-нибудь,
чтобы поболтать, провозгласить королем, схватить, арестовать, -- я разрешил бы
им, не говоря и слова, не открывая глаз, как люди, пораженные морской болезнью
при пересечении Каспийского моря, которые не окажут и слабейшего сопротивления,
если им скажут, что сейчас их выбросят за борт. Собственно говоря, я ничем не
был болен, но я чувствовал, что больше ни на что не способен, как это бывает со
стариками, бегавшими еще вчера, но которые, сломав бедро или получив несварение,
некоторое время еще длят свое существование, но уже не встают с постели; теперь
их жизнь -- только более или менее долгое приготовление к неотвратимой отныне
кончине. Одно из моих "я", посещавшее некогда варварские пиры, именуемые
"светскими ужинами", где для мужчин в черном и полуобнаженных оперенных женщин
все ценности перевернулись настолько, что тот, кто пропустит празднество, будучи
приглашен, или придет только к горячему, совершит что-то намного более
преступное, чем в аморальных проступках, о которых с легкостью упомянут на этом
ужине -- упомянут как о недавних смертях, и только смерть или тяжкое заболевание
извинят вас за ваше отсутствие -- при условии заблаговременного предупреждения о
скорой смерти, чтобы пригласили кого-нибудь четырнадцатым, -- этому "я"
по-прежнему были известны угрызения совести, но оно потеряло память. Зато
вспоминало другое "я", замыслившее произведение. Я тогда получил приглашение от
г-жи де Моле и узнал, что умер сын г-жи Сазра. Я решился потратить один из тех
часов, после которых я больше не мог произнести и слова, -- ибо язык коченел,
как бабушка в агонии, -- да даже выпить молока, на извинения г-же де Моле и
соболезнования г-же Сазра. Но спустя несколько мгновений я забыл, что должен
сделать. Блажен забывчивый, ибо память о произведении бодрствовала и вот-вот
должна была заложить фундамент -- в час бессмертия, выпавшего мне на долю. К
несчастью, когда я собрался писать и взял тетрадь, карточка приглашения г-жи
Моле мелькнула передо мной. Тотчас "я" забывчивое, однако возобладавшее над
другим, как то бывает у всех этих щепетильных ужинающих варваров, оттолкнуло
тетрадь и застрочило г-же Моле ( ее уважение ко мне, правда, возросло бы, если б
она узнала, что вместо своих архитектурных штудий я занялся ответом на ее
приглашение ). Неожиданно слово из ответа напомнило мне, что г-жа Сазра потеряла
сына, я и ей написал, а затем, принеся в жертву реальный долг искусственной
обязанности -- быть вежливым и отзывчивым, -- я упал без сил, я закрыл глаза, и
еще неделю только приходил в себя. Однако, если никчемные обязанности, в жертву
которым я готов был принести истину, по прошествии нескольких минут
улетучивались из моей головы, мысль о творении не оставляла меня ни на секунду.
Я не знал, станет ли это церковью, где верующие мало-помалу приобщаются к
истинам, гармониям и большому общему плану, или же это останется, как
друидический монумент на горе какого-нибудь острова, сооружением, куда никто
никогда не ходит. Но я решил посвятить этой постройке силы, словно бы нехотя
иссякавшие, словно оставляя мне время на то, чтобы, когда окружность будет
описана, закрыть "гробовую дверь". Вскоре я смог показать несколько набросков.
Никто в них ничего не понял. Даже те, кто был довольно благосклонен к моему
пониманию истин, которые наконец я решился запечатлеть в храме, поздравляли
меня, что я нашел их под "микроскопом", -- а я использовал телескоп, чтобы
разглядеть предметы, которые и кажутся крошечными, но потому только, что они
расположены на огромном отстоянии и все они суть миры. Когда я искал всеобщие
законы, то говорили, что я копаюсь в деталях. Впрочем, к чему я этим занялся? В
молодости я был одарен, Бергот назвал мои университетские страницы
"совершенными"*. Но вместо того, чтобы работать, я жил в праздности, я
предавался удовольствиям, болел, я жил в хлопотах, причудах, и принялся за
работу накануне смерти, ничего не зная о своем ремесле. Я не находил больше в
себе сил, чтобы исполнять светские обязанности, равно на то, чтобы исполнить
долг по отношению к своему замыслу и произведению, -- еще менее, чтобы исполнить
то и другое разом. Что до первых, я забывал писать письма378, т. п., и это
слегка упрощало мою задачу. Но внезапно на исходе месяца что-то ассоциативно
напомнило мне об этих угрызениях, и я был удручен ощущением бессилия. Меня
удивляло мое безразличие, но дело в том, что с того дня, как у меня затряслись
ноги, когда я спускался по лестнице, мое безразличие стало всеобъемно, я жаждал
только покоя, ожидая большого успокоения, которое в конце концов должно было
прийти. И не потому, что я рассчитывал на большой успех, который, наверное,
после смерти выпадет на долю произведения -- я был безразличен и к голосам
лучших людей нашего времени. Те, которые придут после моей смерти, могут думать,
что им угодно -- это меня беспокоило не больше. В действительности, если я думал
о моем произведении, а не о письмах, ждавших ответа, то не потому, что я находил
очень значимое отличие меж этими двумя вещами, как во времена моей лености и
затем уже по ходу работы вплоть до того дня, когда мне пришлось схватиться за
лестничные перила. Организация моей памяти, интересов, была завязана на
произведении, -- быть может потому, что если полученные письма забывались мною
спустя мгновение, мысль о произведении в душе -- всегда та же -- пребывала в
вечном становлении. Заодно она стала мне надоедать. Она была для меня словно бы
сыном, о котором умирающая мать должна еще, тяготясь, беспрерывно тревожиться,
улучая время между банками и уколами. Может быть, она еще любит его, но ей об
этом напоминает только тягостная обязанность: заботиться о нем. Мои писательские
силы уже не были на той же высоте, что и эгоистические потребности произведения.
С того дня на лестнице ничто в мире -- удовольствие от дружбы, успехи в работе,
надежда славы -- больше не досягало меня, разве как такое бледное большое
солнце, что оно не могло меня больше согреть, дать силы, вызвать во мне хоть
какое-нибудь желание, -- и еще, сколь бы ни было оно тусклым, оно слишком ярко
блестело для моих глаз, которым пора уже было закрыться, и я отворачивался к
стене. Мне кажется, -- в той мере, в какой я уловил движение губ, -- я слегка
улыбнулся уголком рта, когда одна дама написала мне: << Я очень удивилась, не
получив ответа на свое письмо >>. Тем не менее, это напомнило мне ее письмо, и я
ей ответил. Мне хотелось, чтобы меня не сочли неблагодарным, довести свою
теперешнюю любезность до уровня любезности, выказанной людьми ко мне. И я был
раздавлен, наложив на свое агонизирующее существование сверхчеловеческие тяготы
жизни. Несколько помогала мне потеря памяти, нанося удары по обязанностям; их
подменило произведение.
Мысль о смерти с окончательной определенностью обосновалась в моей душе, как
прежде мысль о любви. Не то чтобы я любил смерть, -- я ее ненавидел. Но возможно
с тех пор, как я стал время от времени размышлять о ней как о женщине, в которую
мы еще не влюблены, мысль о ней переплелась с самыми глубокими пластами моего
сознания, и если предмет не пересек еще мысли о смерти, я не мог заняться им;
даже если я был свободен и пребывал в полном покое, мысль о смерти постоянно
жила во мне, как мысль о себе. Я не думаю, что в тот день, когда я наполовину
омертвел, всг это были какие-то сопутствующие -- невозможность спуститься по
лестнице, вспомнить имя, подняться, -- обстоятельства, каким-то бессознательным
даже действием мысли определившие ее, идею смерти, то, что я был уже почти
мертв; всг это, скорее, явилось вместе, и огромное зеркало духа с неизбежностью
отражало новую реальность. Однако мне всг равно было неясно, как мои болезни ни
с того ни с сего могут привести к окончательной смерти. Но тогда я подумал о
других, о тех, кто ежедневно умирает, хотя пропасть меж их болезнью и смертью не
представляется нам чем-то необычайным. Я также подумал, что если некоторые
недомогания мне смертельными не казались, то это потому, что даже если не
считать кривой призмы надежды, я смотрел на них изнутри, взяв по одному, -- хотя
и верил в свою смерть, подобно тем, кто лучше всех знает, что смерть у дверей,
но так же легко верит, что если у них и не получается произносить некоторые
слова, то это не имеет ничего общего с ударом, афазией и т. д., но связано с
усталостью языка, нервным состоянием, подобным заиканию, истощением, вызванным
несварением.
Я всг-таки должен был написать что-то другое, более долговечное, -- и оно должно
служить не одному мне. Это произведение нужно будет писать долго. Днем я, самое
большое, пытался бы уснуть. Если бы я и работал, то это было бы только ночью. Но
мне нужно много ночей, может, сто, может, тысячу. И я жил бы, тревожась, не зная
утром, когда я прерывал бы мой рассказ, отложит ли повелитель моей судьбы, не
столь снисходительный, как султан Шахрияр379, последнюю остановку, позволит ли
он мне продолжить рассказ следующим вечером. Не то чтобы я рассчитывал хоть в
чем-нибудь повторить "Тысячу и одну ночь", или "Мемуары" Сен-Симона, также
писавшиеся ночью, или какую-нибудь из любимых моих книг, -- поскольку я по
детской наивности привязался к ним, как к своим любовным чувствам, и не мог без
ужаса представить отличное от них произведение. Но подобно тому, как Эльстир
воссоздал Шардена, нельзя воссоздать то, что любишь, не расставшись с этим
прежде. Наверное, мои книги тоже, как живая плоть, в конце концов умрут. Надо
покориться смерти. Мы смиряемся с тем, что через десять лет нас самих, а через
сто лет наших книг больше не будет. Вечная жизнь отпущена книгам не в большей
степени, чем людям. Может быть, это была бы такая же длинная книга, как "Тысяча
и одна ночь", только совсем другая. Наверное, когда мы влюблены в произведение,
то хотелось бы создать что-то подобное, -- но следует жертвовать преходящей
любовью и думать не о своих пристрастиях, а только об истине, которая не
спрашивает о наших предпочтениях и запрещает о них думать. И только если мы
следуем ей одной, мы иногда вдруг понимаем, что рассказываем то, от чего
сбежали, и написали, забыв про них, "Арабские сказки" или "Мемуары" Сен-Симона
своего времени. Но было ли еще у меня время, и не было ли слишком поздно?
Я спрашивал себя не только: << Есть ли еще время? >>, но и: << В состоянии ли я
еще? >> Болезнь, заставившая меня, как грубый духовник, умереть для света,
сослужила мне службу ( << ибо если зерно пшеницы не умрет после того, как его
посеяли, оно останется одно, но если умрет, оно принесет много плода >>380 ), --
эта болезнь, после того, как леность охранила меня от легкомыслия, теперь будет,
быть может, оберегать меня от лености, -- но она поглощала мои силы, и, как я то
заметил давно уже, как раз тогда, когда разлюбил Альбертину, силы моей памяти.
Но воссоздание381 памятью впечатлений, которые надлежало затем углубить,
осветить, преобразить в духовные эквиваленты382, -- не было ли это одним из
условий, если не самой основой произведения искусства, такого, каким оно
представлялось мне только что в библиотеке? О! если бы у меня были силы, которые
еще целы были в тот вечер, воскрешенный мною, когда я увидел впервые "Франсуа ле
Шампи"! Ведь к тому вечеру, когда мать поддалась, восходит медленная бабушкина
смерть, закат моей воли и здоровья. Всг определилось в ту минуту, когда, не в
силах переносить более ожидания завтрашнего дня, чтобы прикоснуться губами к
лицу матери, я решился, я спрыгнул с кровати и, в ночной рубашке, подбежал и
приник к окну, откуда лился лунный свет, пока не услышал, как уходит Сван. Мои
родители проводили его, я услышал, как калитка открывается, звонит,
закрывается...
Я вдруг понял, что если у меня есть еще силы исполнить мое произведение, этот
утренник, предоставивший мне сегодня разом идею моего произведения и боязнь не
успеть осуществить его, несомненно запечатлит прежде всего для меня форму,
некогда предчувствованную мной в комбрейской церкви и остающуюся нам обычно
невидимой, форму Времени.
Конечно, существует множество других ошибок наших ощущений, искажающих реальный
облик этого мира, и мы видели на примере различных эпизодов этого повествования
различные тому подтверждения. В конце концов, я мог бы на крайний случай в
точнейшем переложении, которое я попытаюсь создать, не переставляя звуки,
воздержаться от извлечения их из причины, подле которой рассудок располагает их
задним числом, -- ведь если я отниму у дождя тихую его песню в комнате и солью с
потопом во дворе кипение нашего отвара, то должно быть это не более отвлечет,
чем обычный прием художников, изображающих сообразно законам перспективы очень
близко или очень далеко от нас яркие цвета, и сперва обманчивый взгляд покажет
нам парус или пик вблизи, затем рассудок переместит их в огромную удаленность. Я
мог бы, хотя это заблуждение основательней, по-прежнему, как и раньше, наполнять
чертами лицо прохожей, тогда как вместо носа, щек и подбородка там не
присутствует ничего, помимо пустой породы, на которой, самое большее, играет
отсвет наших желаний. И даже если у меня и не хватит времени подготовить ( что
гораздо важнее ) сотню масок, которые подошли бы одному и тому же лицу, даже
если бы они были только проекцией смотрящих на него глаз, чувства, прочтенного
ими в чертах, и, для тех же глаз, плодом надежды и страха или, напротив, любви и
привычки, скрывающих на протяжении тридцати лет изменение возраста, -- даже,
наконец, если бы я не взялся -- без чего, как показала мне связь с Альбертиной,
всг искусственно и ложно, -- за изображение некоторых лиц не извне, но изнутри
нас, где малейшие действия этих людей могут привести к смертельным бедствиям, и
не перекрашивал бы также и цвет морального неба сообразно давлению нашей
чувственности или сообразно простому облачку опасности, которое, взволновав нашу
безмятежную уверенность, столь сильно умалившую предмет, в мгновение ока
умножает его величину; даже если бы я не смог внести эти и множество других
изменений ( необходимость которых, если мы собираемся изображать реальность,
может возникнуть по ходу рассказа ) в транскрипцию универса383, подлежавшего
полному переписыванию384, то по меньшей мере я не упустил бы описание человека
как предмета, обладающего длиной не только тела, но и лет, предмета
вынужденного, -- задача всг более и более трудная, и которая, в конце концов,
его сломит, -- двигаясь, волочить их за собою. Впрочем, то, что мы занимаем
беспрерывно расползающееся по Времени место, чувствуют все, и эта всеобщность
могла меня только обрадовать, поскольку эту истину, о которой догадывается
каждый, мне предстояло истолковать. Мы чувствуем, что занимаем во времени место,
и даже самые непритязательные люди определяют его на глаз с той же уверенностью,
с которой мы определили бы наше место в пространстве, -- и не особо
проницательный человек, встретив двух незнакомых мужчин ( допустим, усы того и
другого черны, или они гладко выбриты ), скажет, что одному из них двадцать,
второму сорок. Конечно, в этой оценке мы зачастую ошибаемся, но то, что ее
принято считать возможной, свидетельствует: мы воспринимаем возраст как что-то
измеримое. И действительно, второй мужчина с черными усами постарел на двадцать
лет.
Если теперь во мне родилось твердое намерение обрисовать идею набежавшего
времени, неотделимых от нас истекших годов, то всг дело в том, что даже в эти
минуты в гостях у принца де Германт шум шагов моих родителей, провожавших Свана,
мерцающий, железистый, неистощимый, визгливый и бодрый звон колокольчика,
возвестивший мне наконец, что Сван ушел, что мама сейчас поднимется, -- что я их
слышал еще, я их слышал, какими они были, хотя они и покоились в таком
отдаленном прошедшем. Между мгновением, когда я услышал их и этим утренником
Германтов поневоле уместилось огромное количество событий, и когда я вспомнил об
этом, меня испугало, что это был всг тот же колокольчик, звеневший еще во мне,
что я ничего не могу изменить в прерывистой его трели, и поскольку я плохо
помнил, как она умолкала, и у меня не получалось повторить ее, чтобы расслышать,
мне необходимо было затворить слух и не слышать, о чем болтают маски возле меня.
Я должен был спуститься в себя, чтобы попробовать расслышать его поближе.
Значит, во мне всегда звенел этот колокольчик, равно -- меж ним и этим
мгновением -- безгранично развернувшееся прошедшее, а я и не думал, что в себе
его несу385. Когда он прозвенел, я уже жил, и с тех пор, чтобы я по-прежнему мог
услышать этот звон, не должно было быть никакой прерывности, я должен был думать
и существовать, длить мысль о себе, поскольку это давнее мгновение еще держалось
за меня, чтобы я еще мог к нему вернуться, обратившись к глубинам души. И именно
потому, что они нагружены часами прошлого, человеческие тела могут сделать
столько зла тем, кто их любит, потому что в них заключены бесчисленные
воспоминания о радостях и желаниях, уже бесцветных для их глаз, но слишком ярких
для того, кто созерцает и удлиняет в строе времени любимое тело, ревнуемое им,
ревнуемое им до такой степени, что он мечтал бы его разрушить. Ибо после смерти
Время покидает тело, и воспоминания -- столь незначимые и блеклые -- уже
изгладились в той, которой больше нет, они изгладятся скоро и в том, кого они
еще мучат, в котором они в конце концов погибнут, когда желание живого тела
больше не затеплит их жизнь386.
Я испытал усталость и страх, представив, что это долгое время сплошь прожито
мной, продумано, рождено мной, что оно было моей жизнью, что это оно было мною
самим, и помимо того еще и то, что я непрерывно должен был держаться за него,
что оно несло меня, взгромоздившегося на его головокружительную вершину, что я
не мог и тронуться, не переместив ее. Точка, в которой я услышал звон
колокольчика в комбрейском саду, так далека и тем не менее внутри меня, она была
ориентиром в этих бескрайних величинах, хотя я сам не подозревал, что такой
ориентир у меня есть. У меня закружилась голова, когда я увидел внизу и при всем
том в себе, -- как если бы во мне было много льг высоты, -- такое количество
лет.
Я тотчас понял, почему герцог де Германт, своей моложавостью меня восхитивший (
хотя под его ногами было гораздо больше лет, чем под моими ), покамест он сидел
на стуле, встав и попытавшись устоять на колеблющихся ногах, затрясся, -- как
иные старые архиепископы ( на которых если и есть что-то прочное, то только
металлический крест ), к которым бегут юные крепкие семинаристы, -- и не смог и
ступить, не дрожа, как лист, по непроходимой вершине восьмидесятитрехлетия,
словно бы люди стояли на постоянно растущих, -- подчас выше колоколен, -- живых
ходулях, отчего, в конце концов, их передвижения становятся трудны и опасны, и
они падают. ( Не от того ли несведущим глазам было так трудно спутать лица людей
определенного возраста с лицами молодых, проступавшим сквозь них, как своего
рода облако? ) Меня ужаснуло, как высоки мои, и мне показалось, что я еще
недолго смогу удерживать это прошлое, опускавшееся столь глубоко. Всг-таки, если
мне отпущено достаточно сил, чтобы исполнить мою работу, то прежде всего я опишу
людей, даже если в результате они будут походить на чудовищ, я опишу, как они
занимают это значительное место, -- подле такого ограниченного, отведенного им в
пространстве, -- место, напротив, безмерно вытянутое, поскольку они синхронно
касаются, как гиганты, погруженные в года, самых удаленных эпох, между которыми
может уместиться столько дней во Времени.









П