о очевидно, что наш чувствительный
эрудит оживляет эту мысль в себе и раздувает ее значение, пока она не лопнет,
что он не может перечитывать ее, не преисполняясь радостью, настоль он находит
ее и истинной, и прекрасной, -- но ничего своего туда, вопреки всему, он не
добавляет, и остается только мысль Лабрюйера268.





Да и как вообще эта опись наблюдений может претендовать на какую-то ценность, --
ведь только за мелочами, отмечаемыми ею, таится действительность ( величие в
далеком шуме аэроплана, в силуэте колокольни Св. Илария, прошлое во вкусе мадлен
и т. п. ), -- сами по себе они ничего не значат, пока мы не извлечем из них
реальность.
Мало-помалу, сохраненная памятью цепочка наших неточных выражений, где не
осталось ничего от реально пережитого, начинает воздействовать на нашу мысль,
нашу жизнь, нашу действительность, -- воссозданием этой лжи занимается так
называемое искусство "пережитого"269, простоватое, как жизнь, -- бессмысленный,
лишенный красоты повтор того, что видели глаза, подметил ум, -- такой скучный и
пустой, что поневоле спрашиваешь себя, где же автор, предавшийся этому занятию,
нашел радостную моторную искру, пустившую в ход и продвинувшую его дело270. В
отличие от того, что г-н де Норпуа называл дилетантской игрой, величие
настоящего искусства подразумевает обретение, воссоздание и познание реальности,
-- реальности несхожей с той, где мы живем, из которой мы всг более и более
устраняемся, когда наше условное, подменяющее ее познание становится
медлительней, герметичней, -- реальности, которую мы можем так и не узнать,
умерев, реальности, которая есть наша жизнь. Настоящая жизнь, в конце концов
открытая и проясненная, следовательно, единственно реально прожитая жизнь -- это
литература. В определенном смысле, эта жизнь постоянна, она присуща всем людям,
равно художнику. Но она не попадает в их поле зрения, потому что они не пытаются
ее прояснить. И их прошлое завалено бесчисленными повторами271, по-прежнему
бесполезными, потому что ум их не "развил". Это наша жизнь -- но также и жизнь
других; ибо стиль для писателя, подобно цвету для живописца, это дело не столько
техники, сколь видения. Стиль -- это откровение ( оно невозможно прямыми и
осознанными средствами ) о качественной разнице в проявленности нам мира,
разнице, которая осталась бы вечным секретом каждого человека, если бы не
существовало искусства. Только благодаря искусству мы можем выйти за свои
пределы, узнать, что видят в мире другие люди, -- в мире несхожем, мире, виды
которого навсегда остались бы для нас столь же неведомы, как лунные пейзажи.
Благодаря искусству вместо единого мира мы видим, как он множится, -- и столько,
сколько было самобытных художников, столько в нашем распоряжении миров,
разнящихся между собой еще сильней, чем миры, летящие по вселенной, -- и много
веков спустя, после того, как затух источник, откуда они изошли, будь то
Рембрандт или Вермеер, они посылают еще свои неповторимые лучи.
Работа художника, то есть попытка усмотреть за материей, за опытом, за словами
что-то иное, -- эта работа прямо противоположна той, которую ежесекундно по ходу
нашей жизни, стоит нам отвлечься от себя, совершают себялюбие, страсть,
интеллект и привычка, когда они накапливают поверх подлинных впечатлений,
полностью их перекрывая, номенклатуру272 и практические устремления, ошибочно
именуемые нами жизнью. В целом, это запутанное искусство -- это единственно
живое искусство. Одно оно проявляет другим и показывает себе самому личную
жизнь, не поддающуюся "наблюдению", видимые проявления которой подлежат
переводу, а зачастую и чтению наоборот, трудоемкой расшифровке. И эта работа,
проделанная самолюбием, страстью, подражательным духом, абстрактным интеллектом,
привычками, будет уничтожена искусством, пустившимся в обратный путь,
вернувшимся к глубинам, где погребена неведомая нам реальность, -- и искусство
заставит нас найти ее. Какой соблазн -- воссоздать подлинную жизнь, освежить
впечатления! Но это требует разнообразной отваги, и даже отваги в чувствах.
Прежде всего, надо расправиться с иллюзиями, которыми мы дорожим больше всего,
оставить веру в объективность того, что сотворили сами, и вместо того, чтобы
сотый раз баюкать себя словами << Как она была мила >>, прочесть наперекор: <<
Целуя ее, я получил удовольствие >>. Конечно, то, что я испытал в часы любви,
испытывают все люди. И это так, но чувство подобно негативам, они кажутся
черными, пока мы не поднесем их к лампе, то есть, следует смотреть их наизнанку;
чувство неведомо нам, пока мы не довели его до ума. Только тогда, когда разум
разъяснил его, интеллектуализовал, мы -- с таким трудом -- различим облик того,
что чувствовали. И также я ясно понял, что страдание, которое я испытал впервые
с Жильбертой, страдание оттого, что наша любовь никак не связана с внушившим ее
существом, -- что это страдание благотворно. По крайней мере, как метод ( ибо
наша жизнь слишком коротка, и только в страданиях мысли, словно бы возмутившись
вечными и изменчивыми колебаниями, показывают нам, -- как во время бури высокое
окно, откуда мы охватываем шторм взором, -- всю эту упорядоченную законами
необъятность, тогда как из другого окна мы ее не разглядели бы, ибо в блаженном
покое она не видна273; может быть, только несколько величайших гениев
располагают этим волнением постоянно, и им не нужны потрясения скорби; но еще не
очевидно, что, созерцая широкую и размеренную поступь их радостных произведений,
нам, отталкиваясь от этой радости, следует думать об их жизни как о чем-то
радостном, -- вполне возможно, что их жизнь была, напротив, полна скорбями ).
Самое главное в том, что если наша любовь -- это не только любовь к Жильберте (
а она принесла нам столько страданий ), то это не оттого, что наша любовь -- это
еще и любовь к Альбертине, но оттого, что любовь -- это часть нашей души,
частичка более длительная, чем разнообразные наши "я", умиравшие одно за другим
со своими эгоистическими желаниями сохранить это чувство; эта долька души,
сколько бы зла ( зла, впрочем, полезного ) она не причинила нам, должна оторвать
себя от конкретных существ, чтобы восполнить целое и вернуть любовь, понимание
этой любви -- миру, универсальному духу, а не той или иной, с которыми мы хотели
слиться.
Мне нужно было заново наполнить смыслом самые незначительные знаки ( Германтов,
Альбертину, Жильберту, Сен-Лу, Блока и т. д. ), окружавшие меня, потому что за
привычкой смыслы их стали неразличимы. Ибо, как только мы обретем
действительность, чтобы выразить ее и сохранить, мы устраним всг наносное, с
возрастающей скоростью накапливаемое привычкой. Прежде всего я отбросил бы
слова, произносимые скорее губами, чем разумом, все эти шуточки, словечки,
всплывшие средь разговора, которые долго еще потом мы повторяем себе же, -- все
эти машинальные словца, наводняющие наше сознание ложью, -- словца, которые
вызывают у писателя, унизившегося до их записи, легкую улыбку, гримаску, и так
портят в частности фразу Сент-Бева; тогда как настоящие книги должны быть детьми
отнюдь не замечательных раутов и болтовни, но темноты и молчания. И так как
искусство в точности воссоздает жизнь, вокруг этих истин, которых мы постигли
внутри себя, всегда будет разлита поэзия и радость волшебства, но это -- только
следы пересеченного нами сумрака и работающий столь же точно, как альтиметр,
показатель глубины произведения. ( Эта глубина никоим образом не связана с
определенной тематикой, как возомнили материалистически духовные романисты; они
не способны спуститься по ту сторону явлений, и все их благородные намерения, --
подобно добродетельным тирадам, привычным у некоторых лиц, неспособных на
малейший добрый поступок, -- не мешают нам заметить, что у них не хватает силы
духа даже на то, чтоб избавиться от формальных банальностей, приобретаемых
имитацией ).
Что касается истин, добытых интеллектом, -- даже у самых высоких умов, -- в
залитом светом просторе, их ценность может быть и велика; но контуры их и суше,
и площе, и они не глубоки, потому что для того, чтобы достать их, не были
пересечены глубины; потому что эти истины не были воссозданы. Часто писатели с
наступлением определенного возраста, когда их больше не посещают эти волшебные
откровения, пишут только силами рассудка, и последний набирает всг большую и
большую силу; потому-то их зрелые книги сильней, чем книги их молодости, -- но в
них нет уже того бархата.
Однако мне было ясно, что этими истинами, извлеченными ясным взором разума
непосредственно из действительности, не должно пренебрегать полностью, потому
что они могли бы оправить -- хотя и не таким чистым веществом, но всг же
проникнутым духом, -- впечатления, сообщенные нам вневременной эссенцией, общей
ощущениям прошлого и настоящего; последние драгоценней, но слишком редки, чтобы
произведение искусства могло быть составлено только ими. Я чувствовал, как они
бегут ко мне толпами, готовые к делу, -- истины, относящиеся к страстям,
характерам, нравам. Это понимание принесло мне радость; однако мне вспомнилось,
что только одну из них я открыл в страдании, тогда как остальные -- в довольно
посредственных удовольствиях.
Каждую женщину274, которая принесла нам страдания, мы можем причислить к рангу
божеств; она -- только фрагментарный отсвет этих божеств и последняя ступень на
пути к ним, и от созерцания ее божественности ( Идеи ) наше страдание тотчас
разрешается радостью. Искусство жизни и заключается в служении тем, кто причинил
нам боль, -- служении им, как ступеням, позволяющим добраться до их божественной
формы и населить в радости свою жизнь божествами.
И тогда меня осенило новое озарение, хотя, конечно, не столь лучистое, как то,
что только что показало мне, что произведение искусства -- это единственное
средство обрести потерянное Время. Я понял, что материалы литературного
произведения содержатся в моей прошедшей жизни; я понял, что я собирал их в
легкомысленных удовольствиях, в лени, в нежности и скорби, что я запасся ими,
догадываясь об их предназначении не более ( равно о том, что они дойдут до этих
дней ), чем семя, запасшее питательные вещества, которые вскормят растение.
Подобно семени, я умру, как только пробьется росток, и я понял, что, и не
подозревая о том, я жил для него, даже тогда, когда думал, что в мой жизни
навряд ли когда-нибудь появятся эти книги, которые мне хотелось написать, для
которых я усаживался некогда за стол и не находил темы. Так что вся моя жизнь
вплоть до этого дня проходила под знаком Призвания -- и вместе с тем, в какой-то
мере дело обстояло и прямо противоположным образом. В том смысле, что литература
не играла никакой роли в моей жизни. Но жизнь, воспоминания о ее печалях и
радостях -- образовали запас, схожий в чем-то с эндоспермом в семязачатке
растения, в котором последний черпает свою пищу, чтобы превратиться в семя, и по
которому в это время не скажешь, что в нем развивается эмбрион растения, хотя
сам он стал уже средой химических и дыхательных процессов, -- скрытых, но очень
активных. Так что вся моя жизнь зависела от того, что приведет к ее вызреванию;
но тот, кто напитается ею, так и не узнает, -- как неизвестно и тем, кто
поглощает питательные семена, -- что содержащиеся насыщенные вещества были
созданы для питания, но сперва напитали семя и привели к его созреванию.
В этой материи те же самые сопоставления оказываются ложными, если мы из них
исходим, но они же оказываются истинными, если мы ими кончаем. Литератор
завидует живописцу, ему хотелось бы делать эскизы, наброски; если он так
поступит, то он пропал. Но когда он пишет, абсолютно все жесты его персонажей,
-- тик, акцент, -- взяты вдохновением, как у поставщика, в его памяти; нет ни
одного имени вымышленного персонажа, под которым не таилось бы шестидесяти
реальных, -- один из них выведен ради гримасы, второй из-за монокля, третий за
гнев, этот за самоуверенное движение руки, и т. д. И тогда писатель понимает,
что если осознанным и целенаправленным образом его мечта -- стать художником --
неосуществима, то она всг-таки реализовалась, и, не подозревая о том, писатель
заполнил этюдник. Еще задолго до того, как он понял, что стал им, писатель,
движимый своим инстинктом, так часто пропускал мимо внимания предметы,
отмечаемые другими, что его даже порицали за рассеянность, а он обвинял себя в
неумении слышать и видеть; и в то же время он требовал от глаз и ушей удержать
то, что другим казалось ребяческими пустяками: интонацию, с которой была сказана
фраза, выражение лица и движение плечами, сделанные в определенный момент
таким-то человеком, о котором он и не знал, быть может, ничего другого, -- и
прошло много лет, и потому, что эту интонацию он уже когда-то слышал,
чувствовал, что может услышать ее вновь, она оставалась чем-то возобновимым и
длящимся; ибо чувство всеобщего в будущем писателе само отбирает то, что
всеобще, что войдет в произведение искусства275. Но они, эти люди, слышны ему
только тогда, -- безразлично, до какой степени доходило их безумство, глупость,
если они повторяли как попугаи слова, которые могли бы сказать многие подобные
им люди, -- когда они становились, благодаря этому, пророческими птицами,
глашатаями психологического закона. Он помнит только общее. В виде этих
интонаций, движений лица, человеческая жизнь и хранится в нем, даже если людей,
которым они принадлежали, он видел только в раннем детстве; и когда он позднее
возьмется за свое произведение, движение плеча, которое он видел у многих людей,
вернется к нему и будет воссоздано столь же точно, как будто писатель стал
анатомом, -- правда, в этом случае ради проявления психологической истины, и на
плечи он насадит движение шеи, принадлежавшее другому, поскольку каждый внес в
произведение что-то от своей позы.
Еще не очевидно, что при создании литературного произведения воображение и
чувственность -- качества невзаимозаменяемые, что второе без большого ущерба
нельзя заместить первым, -- подобно тому, как люди, у которых желудок не
переваривает пищу, обременяют этой функцией кишечник. Человек от рождения
чувствительный, но не наделенный богатым воображением, вопреки этому может
писать восхитительные романы. Мучения, причиняемые ему людьми, его усилия, чтобы
предупредить эти страдания, столкновения между ним и какой-нибудь третьей,
бессердечной фигурой, -- всг это могло бы, после толкования интеллектом,
послужить основой не только материи столь же прекрасной, как в том случае, если
бы он воображал и изобретал, но еще и освободить эту материю от излишней
авторской мечтательности, когда он поглощен собой и счастлив, -- материи столь
же поразительной для него самого, и столь же случайной, как внезапная причуда
воображения.
Недалекие люди -- своими жестами, речами, невольно выраженными чувствами --
проявляют неразличимые для них самих законы, однако эти законы могут быть
подмечены художником. Из-за подобных наблюдений пошляки считают, что писатель
злобен, и, кстати, напрасно, потому что в забавном художник находит что-то
прекрасное и всеобщее, и не вменяет эти качества в вину объекту наблюдений, как
хирург не вменяет в вину больному поражение довольно распространенным
заболеванием. Поэтому глупость вызовет в нем гораздо меньше смеха, чем в других.
Увы, он скорее несчастлив, нежели злобен: если речь идет о его собственных
страстях, ему, познавшему их принципы, тяжелее освободиться от личных,
причиняемых ими страданий.
Если нас оскорбляет наглец, мы конечно предпочли бы услышать его хвалы, -- и тем
паче если обожаемая нами женщина изменяет нам, чего бы мы не дали, чтобы дело
обстояло иначе! Правда, злость оскорбленного, скорбь отвергнутого остались бы
тогда для нас неведомыми землями; их открытие, мучительное человеку, драгоценно
художнику. Так неблагодарные и злобные люди, вопреки своей воле, да и вопреки
воле художника, входят в его произведение. Памфлетист невольно приобщает к своей
славе заклейменного им пройдоху. В произведении искусства мы встретим мужчин,
которых художник ненавидел больше всего, и, увы, даже женщин, которых он больше
всего любил. Они только позируют писателю, даже в то время, когда они приносят
ему больше всего страданий. Когда я любил Альбертину, я прекрасно понимал, что
она меня не любит, и я должен был смириться с тем, что она лишь дала мне
возможность узнать, что такое страдание, любовь, а поначалу счастье.
И когда мы пытаемся извлечь что-то существенное из нашей печали, описать ее,
наверное в какой-то мере нас может утешить еще кое-что; дело в том, что мышление
и письмо для писателя есть здоровая необходимая функция, осуществление которой
делает нас счастливыми, как людей плотских -- упражнение, пот и ванна.
Говоря по правде, меня это несколько смутило. Я поверил, что высшая истина жизни
заключена в искусстве, но с другой стороны теперь я навряд ли был способен на
какие-либо усилия, необходимые на воспоминание, я не мог любить по-прежнему
Альбертину и оплакивать как раньше бабушку, -- и я спрашивал себя, произведение
ли искусства, о котором они не узнают, будет свершением их участи, участи этих
бедных покойниц. Мою бабушку, за агонией и смертью которой я наблюдал с таким
безразличием. Если бы я только мог, во искупление, когда мой труд будет
завершен, пораженный и неизлечимый, выстрадать долгие часы, покинутый всеми,
прежде чем умереть! Впрочем, мне было бесконечно жаль даже не таких близких,
даже людей, для меня безразличных, участи которых, страдания или даже просто
глупости моя мысль использовала, чтобы их постигнуть. Эти люди открыли мне
истины, и их больше не было, -- мне казалось, что они прожили жизнь,
воспользоаваться котрой смогу только я, будто все они ради меня и погибли. Мне
стало грустно, когда я вспомнил, что любовь, которой я так дорожил, в книге
будет слишком далеко отстоять от конкретного человека, ибо читатели наложат его
образ на то, что они испытали к другим женщинам. Но мне ли возмущаться этой
посмертной неверностью, тем, что какой-нибудь читатель припишет моим чувствам, в
качестве предмета страсти, неизвестных мне женщин, если эта неверность, это
дробление любви на многие существа, началась еще при жизни, еще до того даже,
как я стал писать? Я поочередно испытывал страдания из-за Жильберты, г-жи де
Германт, Альбертины. По очереди я и забыл их, и если что-то и длилось, то это
была моя любовь. И если какой-то читатель осквернит одно из моих воспоминаний,
то это осквернение было совершено мною загодя. Я разве что не внушал себе
отвращение -- отвращение того же рода, что, может, испытала бы к себе
какая-нибудь националистская партия, из-за которой начались военные действия, --
единственная партия, которой была выгодна война, повлекшая страдания и смерть
многих благородных жертв, не знавших даже ( что для моей бабушки, по крайней
мере, было бы огромным вознаграждением ) об исходе битвы. Всг, что могло меня
утешить в печальной мысли, что она так и не узнает о моей работе, так это то (
такова участь мертвых ), что если она теперь и не могла бы насладиться моими
успехами, то мое бездействие, мою упущенную жизнь, причинявшие ей такое
страдание, она давно уже не сознавала. Конечно, там были бы не только слова и
взгляды бабушки, Альбертины, но также слова и взгляды многих других, хотя самих
этих людей я уже не помнил; книга -- это большое кладбище, и на большинстве
могил нельзя уже прочесть стершиеся имена. Напротив, иногда очень хорошо
вспоминается имя, но не помнишь, вошло ли что-нибудь от человека, носившего его,
в эти страницы. Эта девушка, с глубоко посаженными глазами, тягучим голосом, тут
ли она? и если она действительно покоится здесь, то уже не узнать, где, да и как
найти ее под цветами276? Но раз уж наша жизнь обособлена от жизни других людей,
раз уж самые сильные наши чувства, как моя любовь к бабушке, Альбертине по
прошествии нескольких лет уже не вспомнить, раз уж они для нас теперь -- только
непонятое слово, и мы говорим об этих умерших со светски