дин на один
с местностью или человеком, хотя однажды отрывок из концерта Вентейля уверил
меня в обратном. Я не собирался, стало быть, повторить этот опыт еще раз, я
давно уже понял, что этот путь никуда не ведет. Впечатления, которые я пытался
уловить, могли только рассеяться при соприкосновении с прямым наслаждением,
неспособным на их порождение. И единственный способ подойти к ним вплотную
требовал, чтобы я старался узнать их точней, -- там, где они находились, то есть
во мне самом, чтобы я осветил их до глубин.
Жизнь в Бальбеке и жизнь с Альбертиной не принесли мне особенного удовольствия,
я испытал радость только задним числом. Одним словом, заключение, выведенное
мною из разочарований жизни, в той мере, в какой я ее прожил, гласило, что
жизненная реальность должна корениться в несколько отличной материи, чем
действие, однако оно не сближало, -- по чистой прихоти и следуя обстоятельствам
моего существования, -- различные огорчения. Я ясно осознавал, что разочарование
в путешествии, разочарование в любви не столь разнятся между собой, как кажется,
что они -- изменчивый облик, принимаемый, смотря по обстоятельствам, в которых
оно проявляется, нашим бессилием реализоваться в материальном наслаждении,
реальном действии. Вспоминая вневременную радость, которую вызвали во мне стук
ложки, вкус мадленки, я думал: << Разве это счастье отлично от того, которое
находил во фразе сонаты обманутый собой, растворивший его в любовном
удовольствии Сван245, ибо он так и не сумел обрести его в художественном
созидании, -- это счастье, испытанное мною, когда я вник в еще более внеземной,
чем такты сонаты, красный и мистический зов септета, о котором Сван так и не
узнал, умерев, как многие другие, так и не открыв собственной истины? Впрочем,
истина не дала бы ему ничего, ибо если эти такты и олицетворяли зов, то они не
вдували в него силы и не могли сотворить из Свана писателя >>.
Тем не менее, тотчас перебрав эти воскресения памяти, я догадался, что хоть и
несколько по-другому, но иногда уже в Комбре на стороне Германтов неясные
впечатления пробуждали мою мысль, примерно так, как эти воспоминания, -- только
они таили не былое ощущение, а новую истину, драгоценный образ, и я пытался
раскрыть его с теми же усилиями, что и при воспоминании, словно самые прекрасные
наши мысли подобны оперным ариям, снова и снова приходящим нам на память, хотя
мы никогда их не слышали, и мы силимся расслышать их, записать. Я обрадовался
этому воспоминанию, потому что оно показывало, что уже тогда во мне проявилась
основная черта моего характера, -- но вместе с тем и огорчился, я понял, что с
той поры на этой стезе я так и не преуспел, а ведь уже в Комбре я внимательно
отмечал в душе образ, настоятельно требовавший его заметить, -- облако,
треугольник, колокольню, булыжник, -- и чувствовал, что под этими знаками таится
нечто совершенно иное, что я должен постараться раскрыть и его, и выраженную им
мысль как раскрывают иероглифические знаки, о которых когда-то думали, что они
всего-то лишь изображают материальные предметы. Конечно, эта расшифровка трудна,
но только с ее помощью можно прочесть какую-нибудь истину. В тех истинах,
которые разум выхватывает прямо в просветах залитого солнцем мира, есть что-то
не такое глубокое, необходимое, как в истинах, которые против нашей воли вручает
нам жизнь во впечатлении, -- оно материально, потому что оно пришло из наших
чувств, но мы можем высвободить из него дух. Но в целом, идет ли речь о
впечатлениях, вроде испытанного мною при виде мартенвильских колоколен, или о
напоминаниях246, подобных тому, что таилось в неровности двух ступеней, во вкусе
мадлен, -- следует истолковывать ощущения как знаки законов и идей, надо
попытаться мыслить, то есть -- вывести из мрака то, что чувствую, претворить его
в духовный эквивалент. Это средство, судя по всему -- единственное, может ли оно
быть чем-либо, если не произведением искусства? И в мой ум уже спешили следствия
этих мыслей; ибо, идет ли речь о напоминаниях вроде стука вилки, вкуса мадлен,
или об этих истинах, записанных при помощи обликов, смысл которых я отыскивал в
сознании, где -- то в виде колоколен, то в виде диких трав, они предстали
путанной и цветистой рукописью, -- их первым свойством было то, что они не
оставляли мне свободы выбора, ибо они были даны в исконном виде. Я понимал, что
это было печатью их подлинности. Я не искал двух неровных плиток во дворе, где
споткнулся. Но случайность и неизбежность, с которой было встречено ощущение,
свидетельствовала о подлинности воскрешенного ими прошлого и поднятых образов;
мы чувствуем, что приближаемся к свету, и мы испытываем радость, обретая
действительность. И это же ощущение контролирует истинность всей картины,
приводя за собой вереницу родственных ему впечатлений -- с той безошибочной
пропорцией света и сумрака, выражения и умолчания, воспоминания и забвения,
которая недоступна сознательной памяти и наблюдению.
Что же касается внутренней книги с ее неведомыми знаками ( мне казалось --
выпуклыми знаками, и мое внимание, исследующее подсознательные глубины, скоро
будет выискивать и огибать их, наталкиваться на них, как ныряльщик, промеряющий
дно ), то в прочтении этих знаков мне не сможет помочь никто и никаким правилом,
ибо это чтение заключается в акте творения, в пределах которого нас некому
заменить, никто не может даже помочь. Сколь многие избегают ее записи! В какие
тяжкие не пускаются, чтобы отвертеться! Всякое событие, будь то дело Дрейфуса
или война, предоставляло писателям новые оправдания, лишь бы только не
заниматься дешифровкой; им хотелось обеспечить триумф Права, воссоздать
моральное единство нации, но у них не хватало времени подумать о литературе247.
Но это были только увертки, потому что у них уже не осталось -- а то и не было
вообще -- гения, то есть инстинкта. Ибо инстинкт предписывает долг, а рассудок
изыскивает предлоги, чтобы от него уклониться. Ибо в Искусстве оправдания не
играют никакой роли, намерения там не признаются, каждое мгновение художник
должен слушаться своего инстинкта, и именно поэтому искусство -- самая реальная,
самая жестокая школа жизни и подлинный последний Суд. Только эту единую книгу,
труднее всего поддающуюся дешифровке, диктует нам реальность, только ее нам
"впечатлила" реальность сама. О какой бы идее, оставшейся у нас от жизни, ни шла
речь, ее материальный облик, след впечатления, произведенного ею -- еще один
залог непреложной истинности. Идеи, оформленные чистым разумом, обладают только
логической истинностью, истинностью возможной, и их избрание произвольно. Книга
с иносказательными образами, вписанными не нами, остается нашей единственной
книгой. Не то чтобы созданным нами идеям не присуща логическая истинность, но мы
не знаем, истинны ли они. Только впечатление, сколь бы сорной ни казалась его
материя, сколь слаб бы ни был его след, есть критерий истины, только за него
способен ухватиться разум, ибо лишь оно способно, -- если разум сможет
высвободить из него истину, -- привести к величайшему совершенству и принести
чистую радость. Впечатление для писателя -- то же самое, что эксперимент для
ученого, с той лишь разницей, что у ученого работа ума предшествует, а у
писателя приходит после. То, что мы не смогли расшифровать, осветить нашим
личным усилием, то, что прояснилось еще до нас, не принадлежит нам. Нам
принадлежит только то, что мы вытащили из внутренней темноты, неведомой никому
другому. И так как искусство воссоздает жизнь в точности, вокруг этих истин, к
которым мы подбирались в темноте, разливается поэтическая атмосфера, свежесть
волшебства, -- и это только след пересеченных нами сумерек.
Косой закатный луч напомнил мне о времени, к которому я никогда не возвращался,
когда в раннем детстве, -- так как тетку Леонию лихорадило и доктор Перспье
опасался брюшного тифа, -- меня отослали на недельку пожить в комнатке Евлалии
на Церковной площади; на полу были только плетеные коврики, а в окне перкалевая
занавеска, постоянно потрескивавшая от солнца, к которому я не привык. Я ощутил,
что воспоминание о комнатке старой служанки сразу же добавило моей прошедшей
жизни долгую протяженность, несхожую с остальным и прекрасную, и подумал,
отталкиваясь от противного, что впечатления, оставшиеся у меня от пышнейших
празднеств в роскошнейших дворцах не оставили в ней и следа. Единственное, что
было немного грустно в этой комнате Евлалии, так это то, что по вечерам, из-за
близости виадука, как птицы кричали поезда. Но поскольку мне было известно, что
эти ревы исходят от благоразумных машин, они не ужасали меня, как ужаснули бы в
доисторическую эпоху близкие крики мамонта, испускаемые им на свободной и
необузданной прогулке.
Итак, я уже пришел к выводу, что мы не свободны перед произведением искусства ,
мы создаем его не по своей воле; но поскольку оно предначертано нам, поскольку
оно необходимо и скрыто, как закон природы, мы обязаны его раскрыть. С помощью
искусства мы совершаем самые драгоценные открытия, без которых для нас навсегда
осталась бы утаенной наша настоящая жизнь, реальность, как мы ее чувствовали, до
такой степени несхожая со всем тем, что мы сочли ею, что нас переполняет
счастье, когда подвернется случай встретиться с подлинным воспоминанием. Я в
этом удостоверился, убедившись в лживости так называемого реалистического
искусства, -- всг это вранье возможно только благодаря привычке нашей, по ходу
жизни, приписывать чувствам чрезвычайно отличное от них выражение, которое мы
примем, спустя какое-то время, за саму реальность. Я понял, что не стоит труда
возиться с разнообразными литературными теориями, некогда меня тревожившими --
примечательно, что это были как раз теории, разработанные критикой по ходу дела
Дрейфуса, которые ожили затем в начале войны; они призывали << спустить
художника с его фарфорового столпа248 >>, чтобы он изображал не легкомысленные,
не чувственные сюжеты, но грандиозные рабочие движения, а за нехваткой толп
рисовал, по крайней мере, либо благородных интеллектуалов, либо героев ( <<
Честно говоря, изображение этих обломовых249 меня мало волнует >>, -- говорил
Блок ), а не бесполезных тунеядцев. Впрочем, еще до того, как у меня вызвала
сомнение логическая полноценность подобных теорий, мне представлялось, что они
свидетельствуют о некоторых недостатках апологетов -- так хорошо воспитанный
ребенок, услышав, что люди, к которым его посылают завтракать, говорят: << Мы
всегда говорим правду, мы очень искренни >>, -- чувствует, что эти слова
свидетельствуют о моральных качествах, уступающих порядочному, бесхитростному
простому действию, о котором ничего не скажешь. Настоящее искусство не нуждается
в таком количестве прокламаций, оно совершается в тишине. Впрочем, обыкновенно
избитые обороты этих теоретиков походили разве что на обороты заклейменных ими
"слабоумных". И наверное можно судить скорее по качеству языка, чем складу
эстетики о ступени, до которой была доведена интеллектуальная и моральная работа
(прозектор может изучать законы анатомии и на теле слабоумного, и на теле гения,
а изучение характеров возможно и на серьезном, и на легкомысленном предмете;
величайшие моральные законы, так же, как и законы циркуляции крови или почечного
выделения, немногим будут разниться сообразно интеллектуальной ценности
индивидов.). В противовес этому качеству языка250, без которого, как сочли
теоретики, возможно обойтись, поклонники теоретиков уверились с легкостью, что
это качество не представляет значимой интеллектуальной ценности, -- ценность же,
чтобы они смогли ее распознать, должна быть выражена без обиняков, ибо они не
могут вывести ее из красоты образа. От этого писатели и впадают в соблазн писать
интеллектуальные произведения. Как это непорядочно. Сочинения с теориями подобны
предмету, на котором оставили ценник251. Они пускаются в рассуждения, то есть
отвлекаются, всякий раз, когда у них не хватае сил на то чтоб провести
впечатление по всем его последовательным состояниям, приводящим к его фиксации и
выражению. Выражение реальности заключено, как я теперь понял, не в проявлении
темы, но в глубине, где сама тема не много значит, как то можно было понять в
стуке ложки о тарелку, накрахмаленной жесткости салфетки, -- более
способствовавших моему духовному обновлению, чем всевозможные гуманитарные,
патриотические, интернациональные и метафизические разговоры. << Хватит стиля,
-- слышал я тогда и такое, -- хватит литературы: дайте жизни! >> Можно
представить, сколько простых даже теорий, типа теорий г-на де Норпуа против
"флейтистов", расцвело опять за время войны. Ибо тем, кто лишен художественного
чувства, то есть покорности внутренней реальности, доступна способность
рассуждать об искусстве до потери пульса. Если же они, сверх того, дипломаты и
финансисты, задействованные в "реалиях" нашего времени, они с охотой верят, что
литература -- это своего рода игра ума, и в будущем она всг более и более будет
выходить из употребления. Иным угодно, чтобы роман был своего рода
кинематографическим шествием вещей252. Эта концепция абсурдна. Ничто не удалено
более от нашего восприятия действительности, чем подобная кинематографическая
точка зрения.
Я зашел в библиотеку и вспомнил, что о ней рассказывали Гонкуры -- о том, какие
прекрасные редкие издания здесь хранятся, -- и решил, что раз уж я попал сюда,
посмотреть их. И, не оставляя нити рассуждения, я один за другим вытаскивал
восхитительные томы, -- не слишком, впрочем, задерживая на них внимание, -- пока
в рассеянности не раскрыл один из них, "Франсуа ле Шампи" Жорж Санд; меня
несколько неприятно поразило, словно бы испытанное ощущение было слишком
несогласно253 с теперешними моими мыслями; и тут к моему горлу подступил комок,
я понял, как оно было им близко. Так, когда в комнате умершего служащие
похоронного бюро готовятся к выносу тела, и сын человека, уже отдавшего родине
свой долг, жмет руку последним соболезнующим друзьям, -- если под окнами
прозвучат фанфары, он возмутится, подумав, что это какая-то шутка,
оскорбительная для его горя. Но если до этого он еще крепился, то теперь ему
сложно сдержать слезы; он только что понял, что это звуки военного оркестра,
разделившего с ним его траур, воздающего почести праху его отца. Так я только
что понял, сколь согласно с моими мыслями было это скорбное впечатление,
вызванное во мне названием книги в библиотеке принца де Германт; это название
навело меня когда-то на мысль, что благодаря литературе нам открывается чудесный
мир, которого я больше не находил в ней. И, тем не менее, это была довольно
заурядная книга, это была "Франсуа ле Шампи". Но это имя, как и имя Германтов,
было для меня отлично от имен, постигнутых мною позже. Название напомнило мне о
чем-то необъяснимом, как тогда казалось мне, в сюжете "Франсуа ле Шампи", когда
эту книгу мне читала мама ( так от имени Германтов, если я долго не встречался с
ними, начинало отдавать чем-то феодальным, а от "Франсуа ле Шампи" -- сущностью
романа ), на мгновение подменив собой общее устойчивое представление о
беррийских романах Жорж Санд254. На каком-нибудь ужине, где мысль всегда
остается на поверхности, я бы, наверное, мог говорить о "Франсуа ле Шампи" и
Германтах, словно в том и другом не спрятано ничего комбрейского. Но наедине с
собой, как в эту минуту, я погружался гораздо глубже. Мысль о том, что та или
иная персона, с которой я познакомился в свете, была кузиной г-жи де Германт, то
есть кузиной персонажа волшебного фонаря, казалось мне непостижимой в эти
минуты, и подобным образом прочитанные мною прекраснейшие книги -- я не могу
сказать, что они лучше, хотя, тем не менее, так оно и было, -- уподоблялись мной
этой несравненной "Франсуа ле Шампи". Это было очень старое впечатление, там
нежно смешались мои детские и семейные воспоминания; и я не смог узнать его
тотчас. В первую минуту я с гневом спрашивал себя, кто этот чужак, только что
причинивший мне боль. Этим чужаком был я, это было дитя, которым я был тогда, и
книга только что воскресила его во мне, ибо она только это дитя и знала, это его
она сразу позвала, -- она хотела, чтобы на нее смотрели только его глазами,
чтобы ее любили только его сердцем, она хотела говорить только с ним. И потому
эта книга, которую мама читала мне вслух в Комбре почти до утра, была для меня
исполнена тем же очарованием, что и та ночь. Само собой, "перо" Жорж Санд,
используя выражение Бришо, любившего говорить о какой-либо книге, что она
написана "бойким пером", теперь не казалась мне, как -- давным-давно -- моей
маме, пока она, шаг за шагом, не сообразовала свои литературные вкусы с моими,
пером волшебным. Но, сам того не желая, я наэлектризовал это перо, как частенько
забавятся школьники, и вот уже тысячи комбрейских пустяков, о которых я давно
уже и думать забыл, выскочили с легкостью, сами по себе, и гуськом покатились
цепляться к намагниченному кончику в волнующей и бесконечной цепи воспоминаний.
Некоторые умы, склонные к чудесам, с охотой верят, что предметы хранят в себе
что-то от взглядов, устремлявшихся к ним, что памятники и картины являются нам
под чувственной вуалью, на протяжении веков сотканной им любовью, созерцанием
тысяч восхищенных глаз. И эта химера была бы истиной, если бы они перенесли ее в
сферу единой каждому реальности, в сферу своего собственного чувства. В этом
смысле ( и только в этом -- он, кстати, куда значимей ), вещь, на которую мы
смотрели когда-то, при новой встрече вернет нам с оставленным на ней взглядом
все образы, полнившие тогда наше зрение. Дело в том, что вещи -- книга под такой
же, как и другие, красной обложкой, -- коль скоро они восприняты нами,
претворяются внутри нас в нечто нематериальное, и они теперь состоят из того же
вещества, что и наши занятия, наши чувства того времени, они, по крайней мере,
нерасторжимо растворены в них. Имя, некогда прочитанное в книге, сохранит между
своими слогами и быстрый ветер, и солнце, сверкавшее когда мы ее читали. В самом
крохотном ощущении, вкусе какого-нибудь простого напитка, запахе кофе с молоком,
мы обретаем смутную надежду на хорошую погоду, которая столь часто улыбалась
нам, когда день еще цел и полон, в непостоянстве утреннего неба; этот проблеск
-- ваза, переполненная ароматами, звуками, мгновениями; изменчивыми
настроениями, погодой. Так что литература, довольствующаяся "описанием вещей",
являет собой только жалкую опись линий и поверхностей, -- и эта литература, всг
еще называемая реалистической, удалена от реальности более всего, она истощает и
наводит тоску, порывает связь нашего подлинного "я" с прошлым, сущность которого
таится в вещах, -- и грядущим, когда вещи подтолкнут нас распробовать эту
сущность заново. Искусство, достойное этого имени, обязано отыскать ее, и если
оно там и сядет на мель, то еще можно извлечь из своего бессилия урок ( тогда
как и из успеха реализма извлечь нечего ), что эта сущность отчасти субъективна,
что отчасти она несообщаема.
Помимо того, предметы, которые мы видели в определенный отрезок нашей жизни,
книга, которую мы тогда читали, привязываются навечно не только к окружавшей их
обстановке, -- в той же степени они принадлежат человеку, которым мы тогда были,
они могут восстать только в чувствах этого лица; стоит снять с полки, хотя бы
мысленно, "Франсуа ле Шампи", и тотчас во мне пробудится дитя, оно займет мое
место, ведь только оно обладает этим правом -- читать название: "Франсуа ле
Шампи", -- и оно прочтет его, как в прошлом, и вокруг будет та же погода, как в
том саду, его охватят те же мечты, грезившиеся тогда о странах и жизни, та же
тоска о грядущем дне. Когда я увижу что-то из другой эпохи, пробудится юноша.
Мое сегодняшнее "я" -- это заброшенная каменоломня, о которой можно сказать, что
всг его содержимое подобно и однообразно, но любое воспоминание, как греческий
скульптор, извлечет оттуда бесчисленные статуи. Я говорю: любой предмет, который
мы видим снова, ибо в этом случае