было подлинное благородство. Но сколь
разные вещи замешались в героизм -- туда вошла и новая его наклонность, и не
преодоленная им интеллектуальная посредственность. Усвоив привычки г-на де
Шарлю, Робер унаследовал также, хотя и в довольно отличной форме, его идеал
мужественности.
<< Надолго мы теперь? >> -- спросил я Сен-Лу. -- << Нет, я думаю, война скоро
кончится >>, -- ответил он. Но, как всегда, его аргументы носили книжный
характер. << Учитывая пророчества Мольтке100, перечитай также, -- сказал он мне,
как если бы я его уже читал, -- декрет от 28-го октября 1913-го года об
управлении крупными частями, ты увидишь, что замена резервов мирного времени не
организована, и даже не предусмотрена, -- это было бы обязательно сделано, если
б мы готовились к долгой войне >>. Я подумал, что упомянутый декрет
свидетельствует не о краткосрочности войны, но о непредусмотрительности тех, кто
его составлял -- как относительно самого факта войны, ее прожорливости,
ненасытности в разнородных материалах, так и относительно взаимосвязи разных
театров боевых действий.
Помимо самой гомосексуальности, мужчины, по природе отстоящие от нее дальше
всего, в глубине души привержены некоему банальному идеалу мужественности, и,
если гомосексуалист -- человек заурядный, этот идеал отражается на его настрое,
-- впрочем, гомосексуалист его быстро извращает. Этот идеал некоторых военных,
дипломатов вызывает особенное раздражение. В самом низком своем обличье это
только неотесанность добряка, который, когда он хотел бы скрыть волнение, и, при
расставании с другом, -- последнего, быть может, убьют скоро, -- разрыдавшись
уже в душе, хотя никто об этом не догадывается, проявляет это желание
усиливающимся гневом; правда, в момент разлуки гнев сменятеся вспышкой: << Ну,
черт подери! идиот, обними же меня, и возьми-ка этот кошелек, он мне мешает,
дурацкая твоя порода >>. Дипломат, офицер, мужчина, знающий, что ценен только
большой государственный труд, хотя и не чуждающийся любви к "малышу", умирающему
в миссии или батальоне от горячки или пули, -- осуществляет ту же наклонность к
мужественности, под формой более умелой, более хитрой, но не менее
отвратительной. Он не будет оплакивать "малыша", ему известно, что вскоре он не
взгрустнет о нем больше, чем сердобольный хирург, хотя этот хирург и печалится,
не особо выражая свое горе, если в этот самый вечер умерла хорошенькая стойкая
пациентка. Если этот дипломат -- писатель, и рассказывает об этой смерти, то о
своем-то уж горе он писать не будет; во-первых, исходя из "мужской скромности",
затем -- артистической искушенности, благодаря которой он выражает эмоцию, ее
утаивая. С одним сослуживцем он заботится об умирающем. У них и в мыслях нет
обсуждать свое несчастье. Они болтают о делах миссии или батальона, и даже более
обстоятельно, чем обыкновенно. << Б. сказал мне: "Не забудьте о завтрашней
встрече с генералом; постарайтесь, чтобы ваши люди были готовы". Он всегда такой
приветливый, но сегодня почему-то голос его был сух, -- я заметил, что он
избегает на меня смотреть. Сам я тоже нервничал >>. Читателю становится ясно,
что эта сухость в голосе, горе людей, не показывающих его, -- всг это было бы
просто смешно, если б не было так безобразно, так отвратительно, потому что это
способ страдать у тех людей, для которых страдание не идет в счет, для которых
жизнь серьезнее разлуки и т. п.; так что, описывая смерть, они лгут и
уничижаются, как на новый год тот господин, что разносит глазированные каштаны,
бубня: << С новым счастливым годом >>, -- и зубоскаля, но всг-таки говоря это.
Закончим рассказ об офицере и дипломате, дежурящих у больного: их головы
покрыты, потому что они переносят раненого на чистый воздух, тот при смерти, в
определенный момент становится ясно, что всг кончено: << Я подумал: нужно
вернуться приготовить вещи для дезинфекции, но я не знаю почему, в тот момент,
когда доктор отпустил пульс, Б. и я, не сговариваясь, -- а солнце было в зените,
может быть, нам стало жарко, -- стоя над кроватью, сняли фуражки >>. Читатель
понимает, что не от палящего солнца, но взволнованные таинственностью смерти два
стойких мужа, не знающие слов нежности и грусти, обнажили головы.
Гомосексуальный идеал мужественности Сен-Лу, хотя и был отличен, был так же
банален и столь же лжив. Оттого, что они не хотят понять ясно, что в основе
чувств, которым они приписывают другое происхождение, покоится физическое
желание, они эту ложь не могут заметить. Г-н де Шарлю ненавидел изнеженность.
Сен-Лу восхищался смелостью молодых людей, опьянением кавалерийских атак,
нравственным и интеллектуальным благородством дружбы мужчины с мужчиною,
совершенно чистой, когда один жертвует своей жизнью другому. Война, из-за
которой в столицах не осталось никого, кроме женщин, может привести
гомосексуалистов в отчаяние, но помимо того война -- это страстный
гомосексуальный роман, если у гомосексуалистов хватает ума на измышление химер,
но недостаточно на то, чтобы разгадать их происхождение, понять себя. Так что к
тому времени, когда юноши из чисто спортивного подражательного духа ( как раньше
все играли в "чертика" ) шли на фронт добровольцами -- Сен-Лу стал находить в
войне что-то намного более идеальное, чем то, что он преследовал в своих
конкретных желаниях, несколько отуманенных идеологией, поскольку этот идеал
выступал заодно с симпатичными ему мужчинами в исключительно мужском рыцарском
ордене, вдали от женщин, там, где он мог рисковать жизнью, спасая своего
ординарца, и умереть, внушая фанатическую любовь своим солдатам. Равно, что бы в
его смелости ни таилось, тот факт, что он был знатным барином, снова и снова
проявлялся под неузнаваемой и идеализированной формой представлений г-на де
Шарлю о том, что род их принадлежит такому человеческому виду, где нет ничего
женоподобного. Впрочем, подобно тому, как в философии и искусстве две
аналогичные идеи интересуют нас только формой, в которой они развернуты, и могут
значительно различаться, в зависимости от изложения их, допустим, Ксенофонтом
или Платоном, прекрасно понимая, сколь они друг на друга походят, я бесконечно
больше восхищался Сен-Лу, требующим назначения на самые опасные позиции, чем
г-ном де Шарлю, избегающим носить светлые галстуки.
Я рассказал Сен-Лу о приятеле моем, директоре бальбекского Гранд-Отеля, в начале
войны утверждавшем, что солдаты некоторых французских частей часто пускались,
как он говорил, в "дезертирствы", потому что их подкупил, согласно его мнению,
"прусский милитарист"; в определенный момент он даже уверовал в синхронный
десант в Ривбеле немцев, японцев и казаков, а это было опасно для Бальбека, и
потому, согласно его словам, ему остается разве "облезть". Этот германофоб
рассказывал, смеясь, о своем брате: << Он в траншеях, в двадцати пяти метрах от
бошей! >> -- пока не стало известно, что и сам он бош и его не отправили в
концентрационный лагерь. << Кстати о Бальбеке, ты помнишь бывшего лифтера? >> --
спросил Сен-Лу, прощаясь со мной, словно бы не очень хорошо представляя, о ком
речь, и рассчитывая на мою помощь в прояснении вопроса101. << Он пошел
добровольцем и попросил у меня похлопотать, чтобы его вернули в авиацию >>.
Вероятно, лифт надоел ему подъемом в ограниченной клети, и высот лестниц
Гранд-Отеля ему уже не хватало. Он собирался "двинуть свои галуны" не по линии
консьержа, ибо наша судьба не всегда есть то, что мы мыслим102. << Я обязательно
поддержу его просьбу, -- сказал мне Сен-Лу. -- Я об этом еще сегодня утром
говорил Жильберте: никогда у нас не будет достаточно авиации. Вот увидим:
противник готовит именно это. Тогда как авиация и лишила бы его самого
решительного преимущества при наступлении, преимущества неожиданности: самой
лучшей армией будет, может быть, та, у которой будут лучшие глаза. Кстати,
добилась ли бедняжка Франсуаза увольнения племянника? >> Но Франсуаза, долгое
время прилагавшая усилия к тому, чтобы племянника освободили от призыва, когда
ей сказали, что можно через Германтов ходатайствовать к генералу де Сен-Жозеф, с
горечью в голосе ответила: << О! нет, это ни к чему не приведет, ничего с этим
старым добряком не сделаешь, в том-то и беда, что он -- патриотичен... >> --
Франсуаза, коль скоро речь зашла о войне, какую бы горечь та в ней не вызывала,
сочла, что не дoлжно бросать "бедных русских", раз уж мы "осоюзились". Дворецкий
был убежден, что война продлится не больше десяти дней и закончится
безоговорочной победой Франции, и не осмеливался, чтобы его не опровергли
события -- да у него на то и не хватило бы воображения, -- предсказывать войну
долгую, с неясным исходом. Но из этой безоговорочной и немедленной победы он
старался, по крайней мере, извлечь всг, что могло принести страдание Франсуазе.
<< Это пойдет на пользу мерзавцам, -- потому что, кажется, много таких, которым
не хочется в солдаты, -- много этих плаксивых парней, начиная с шестнадцати >>.
Когда дворецкий говорил что-нибудь, что могло бы ее неприятно "задеть", он
называл это "пульнуть косточку, поставить закорючку, загнуть словцо". -- << С
шестнадцати лет, Божья Матерь! -- восклицала Франсуаза и, слегка недоверчиво,
добавляла: -- Говорят ведь однако, что берут их только после двадцати, что это
еще дети >>. -- << Естественно, у газет приказ такого не писать. Да!.. Из всей
этой молодежи, которая пойдет на передовые, немногие вернутся. С одной стороны,
хорошее кровопускание принесет пользу, это время от времени необходимо, это
разовьет торговлю. Да, к чертям собачьим, бывают парни слишком нежные,
нерешительные, их сразу постреляют, двенадцать пуль под шкуру, бац! С одной
стороны, это необходимо. Ну, а офицеры, им-то что, они получат свои песеты, а им
того и надо >>. Франсуаза так сильно бледнела от этих разговоров, что мы
боялись, как бы дворецкий не довел ее до инфаркта и она не умерла.
Впрочем, своих недостатков она не лишилась. Как-то ко мне в гости пришла
девушка, и эту престарелую служанку, с больными ее ногами, -- стоило мне выйти
на мгновение из моей комнаты, -- я увидел наверху стремянки, в гардеробе, она
была занята, как она сказала, поисками каких-то моих пальто, чтобы посмотреть,
не съела ли их моль; на деле она подслушивала. Она сохранила, несмотря на мои
критические замечания, скрытную манеру ставить косвенные вопросы, ради которой
она давно уже использовала некие "потому что конечно". Не осмеливаясь спросить
меня: << Есть ли у этой дамы свой дворец? >> -- она говорила мне, подняв робко
глаза, словно добрая дворняга: << Потому что конечно у этой дамы есть свой
дворец... >> -- избегая косвенного вопроса не столько из учтивости, сколь из
желания не показаться любопытной. Наконец, так как самые любимые слуги -- в
особенности, если они больше почти не оказывают услуг и не выказывают почтения,
приличного своему сословию -- остаются, увы, слугами, и еще решительнее
подчеркивают границы своей касты ( которые нам хотелось стереть ) по мере того,
как склоняются к точке зрения, что перешли в нашу, Франсуаза часто обращала ко
мне ( "чтобы меня поддеть", -- как сказал бы дворецкий ) странные речи, которые
никто на свете не произнес бы: со скрытой, но глубокой радостью, будто это было
серьезной болезнью, в случае, если у меня был жар, так что пот -- я этого не
заметил -- проступал на лице, она говорила: << Но вы потеете >>, -- словно ее
удивил странный феномен, -- улыбаясь с легким презрением, потому что причиной
является что-то неприличное ( "вы уходите, но вы забыли надеть галстук" ), --
голосом, однако, встревоженным, будто она беспокоилась о состоянии моего
здоровья. Можно было подумать, что я единственным человеком в мире, который
всегда был в поту. К тому же, она забыла свою прекрасную речь. Ибо почитая,
нежно восхищаясь существами, бесконечно ей уступавшими, она переняла их гнусные
выражения. Ее дочь, жалуясь на нее, сказала ( я не знаю, от кого она это
переняла ): << Она всегда чего-нибудь скажет, то я плохо дверь закрыла, и те де,
и те пе >>, -- Франсуаза сочла, вероятно, что, по недостатку образования, она
одна до сих пор была лишена этого прекрасного словоупотребления. И из ее уст, в
которых цвел некогда чистейший французский, я слышал помногу раз на дню: << и те
де и те пе >>. Впрочем, любопытно, сколь мало варьируются не то чтобы выражения,
но и мысли одного и того же человека. Дворецкий привык возглашать, что г-н
Пуанкаре103 неблагонамерен -- не по причине денег, но потому что он непременно
хочет войны, -- и повторял это семь-восемь раз на дню перед той же привычной и
всегда так же заинтересованной аудиторией. Ни одного слова не было изменено, ни
одного жеста, интонации. Хотя эти изложения и длились не больше двух минут, они
были неизменны, как спектакль. Его ошибки во французском языке испортили язык
Франсуазы так же, как ошибки ее дочери. Он полагал, что некогда г-н де
Рамбуто104 был страшно обижен, услышав, что герцог де Германт назвал
общественные тулеты "шалашами Рамбуто". Вероятно, в детстве он не слышал "а", и
так с ним это и осталось. Итак, он произносил это слово неправильно, но
постоянно. Франсуаза, смущенная поначалу, в конце концов стала отвечать ему тем
же, сетуя, что нету примерно такого же рода заведений для женщин. Ее смирение,
ее восхищение фигурой дворецкого привели к тому, что она никогда не произносила
"туалеты", но, -- с некоторой легкой уступкой обычаю, -- тулеты.
Она теперь не спала, не обедала, слушая, как читает сводки -- в которых она
ничего не понимала -- дворецкий, понимавший в них не больше, и последний, так
как патриотическая смелость зачастую преодолевала в нем желание помучить
Франсуазу, говорил с приятным смешком, подразумевая немцев: << Дела теперь,
должно быть, горяченькие, наш старый Жоффр105 делает им виды на комету >>.
Франсуаза не то чтоб очень хорошо понимала, о какой комете идет речь, но
чувствовала, что эта фраза представляла из себя нечто большее, недели просто
любезная и оригинальная выходка, что лицо благовоспитанное должно воспринимать
ее с юмором, -- и из вежливости, пожимая весело плечами, словно говоря: << Он
всегда тот же самый >>, останавливала слезы улыбкой. По крайней мере, она была
счастлива, что ее новый юный мясник, довольно боязливый, несмотря на свою
профессию ( начинал он, тем не менее, на скотобойне ), не подпадал еще под
призывной возраст. Наверное, она была готова дойти и до военного министра, чтобы
его освободили.
Дворецкому ни за что не пришло бы в голову, что новости отнюдь не хороши, что
если он читал: << Мы отбились, нанеся тяжелый потери врагу... >>, это вовсе не
значило, что мы приближаемся к Берлину, -- он праздновал эти битвы, как новые
победы. Меня, однако, пугала скорость, с которой театр этих побед приближался к
Парижу, и тем сильнее меня удивляло, что дворецкий, прочитав в сводке, что бой
был недалеко от Ланса, не выразил обеспокоенности, увидав в газете назавтра, что
в итоге, к нашей выгоде, мы отступили к Жюи-ле-Виконт, около которого у нас были
прочные укрепления. Дворецкий довольно хорошо знал название места Жюи-ле-Виконт,
расположенного не так-то уж далеко от Комбре. Но читатели газет, подобно
влюбленным, слепы. Им не нужны следы. Они прислушиваются к сладким словам
главного редактора, как прислушиваются к словам любовницы. Они терпят поражение
и рады, потому что они не считают себя побежденными, они считают себя
победителями.
Впрочем, я ненадолго задержался в Париже и довольно скоро вернулся в клинику.
Хотя лечение врача, в принципе, заключалось в изоляции, мне передали-таки, с
некоторым промежутком, письмо от Жильберты и письмо от Робера. Жильберта писала
мне ( это было где-то в сентябре 1914-го года ), что, сколь бы ей не хотелось
остаться в Париже, чтобы получать письма от Робера быстрее, постоянные налеты
"таубов"106 на Париж навели на нее такой страх, особенно за маленькую дочку, что
она сбежала из Парижа в Комбре; сбежала она на одном из последних, ходивших еще
тогда поездов, что поезд даже не дошел до Комбре, и что только на повозке
какого-то крестьянина, "где она пережила ужасный день", она смогла добраться до
Тансонвиля. << И затем, представьте, что ожидало Вашу старую подругу, -- писала
мне Жильберта. -- Я покинула Париж, чтобы убежать от немецкой авиации; мне
представлялось, что в Тансонвиле я буду в безопасности от всего. Я была там
только два дня, и вдруг -- Вы не вообразите себе, что произошло: после сражения
с нашими войсками около Ла-Фер немцы захватили весь район, и немецкий штаб с
полком явился к воротам Тансонвиля; я была вынуждена разместить их, -- и не
осталось никакой возможности сбежать, никаких поездов, ничего >>. На самом ли
деле немецкий штаб отличался такой благовоспитанностью, или надлежало видеть в
письме Жильберты ее заражение духом Германтов, по истокам своим баварцев,
родственников древнейшей немецкой аристократии, но она твердила о прекрасном
воспитании офицеров и даже солдат, которые лишь спросили у нее << разрешения
сорвать одну из незабудок, растущих около пруда >>, -- эту благовоспитанность
она противопоставляла разнузданности французских дезертиров, которые, проходя
через ее имение перед прибытием немецких генералов, разрушали всг. Во всяком
случае, если письмо Жильберты с определенных сторон было насыщено духом
Германтов, -- другие говорили об еврейском интернационализме, что, однако, как
увидим, было не так, -- письмо, полученное мной примерно месяцем спустя от
Робера, по духу принадлежало скорее Сен-Лу, нежели Германтам; оно отражало,
помимо того, цельную либеральную культуру, приобретенную им и в целом оно было
мне довольно близко. К несчастью, он не говорил в нем о стратегии, как во время
тех донсьерских бесед, и не сообщал, в какой мере по его мнению война
подтверждает или опровергает излагавшиеся им тогда теории. Он всего-то лишь
сообщал, что на протяжении 1914-го сменилось множество войн, уроки каждой из
которых влияли на ведение последующих. Так, в частности, теория "прорыва" была
дополнена положениями, что перед прорывом надлежит перевернуть артиллерией
местность, занятую противником. Но затем пришли к выводу, что напротив, это
разрушение делает невозможным движение инфантерии и артиллерии, для которых
тысячи снарядных ям являются тяжелым препятствием. << И война, -- писал он мне,
-- не ушла от законов старика Гегеля. Она пребывает в вечном становлении >>. Это
было не совсем то, чего я хотел бы знать. Но еще больше сердило меня, что он не
имел права называть мне имена генералов. Впрочем, из того немногого, о чем
говорилось в газетах, я мог понять, что этой войной руководят вовсе не те
генералы, которые в Донсьере вызывали мой интерес; мне тогда хотелось узнать,
кто из них принесет большую пользу в войне. Жеслен де Бургонь, Галифе, Негрие
были мертвы. По ушел с военной службы почти в начале войны. О Жоффре, Фоше,
Кастельно, Петене107 мы никогда не говорили. << Дорогой друг, -- писал мне
Робер, -- я согласен, что выражения типа "не пройдут" или "мы их сделаем"
неприятны; у меня самого они давно уже навязли в зубах, как и "пуалю"108 и
прочее, и, вероятно, скучно писать эпопею о терминах, которые хуже, чем
грамматическая ошибка и дурной вкус, -- это что-то противоречивое и ужасное,
здесь есть и аффектация, и вульгарная претензия, и это достойно презрения в той
же степени, как, например, люди, полагающие, что остроумно говорить "коко"
вместо "кокаин". Но если бы ты этих людей видел, -- особенно простонародье,
рабочих, лавочников, и не подозревающих, какие они герои: Они, наверное, умерли
бы у себя дома, ни о каком героизме не помышляя, -- если бы ты видел, как они
бегут под пулями, чтобы спасти товарища, выносят раненного командира, и, если
они ранены сами, как они улыбаются за несколько минут до смерти, потому что врач
сказал им, что траншею у немцев отбили, -- я уверяю тебя, друг мой, что в этом,
наверно, и вся французская идея, здесь лучше можно понять исторические эпохи,
которые на лекциях казались нам несколько необычными. Эта эпопея так прекрасна,
что ты