удовольствие ночных прикосновений,
неясных грез о средневековых подземельях, о каменных мешках. В целом это его
желание, -- чтобы его оковали, били, -- в своем безобразии обнаруживало столь же
поэтическую грезу, как желание иных съездить в Венецию, содержать балерин. И г-н
де Шарлю так в это вжился, что эта греза стала его реальностью, и Жюпьену
пришлось продать деревянную кровать, стоявшую в комнате 43, и заменить ее на
железную, потому что последняя более соответствовала цепям.
Раздался сигнал отбоя, я как раз добрался до дома. Словно бы сорванец обсуждал
тушение пожаров. Франсуаза поднималась с дворецким из подвала. Она думала, что я
погиб. По ее словам, заходил Сен-Лу, он хотел узнать, не потерял ли он, когда
заходил утром, военный крест. Он только-только заметил, что крест потерян, и,
прежде чем вернуться в часть, решил наудачу посмотреть, не у меня ли он. Они с
Франсуазой обыскал всг, но ничего не нашли. Франсуаза полагала, что, должно
быть, он потерял его еще до того, как зашел ко мне, потому что, как ей кажется (
она даже могла поклясться ), утром на нем креста не было. В чем и ошибалась. Вот
она, ценность свидетельских показаний и мемуаров. Впрочем, это не имело большого
значения. Сен-Лу так уважали офицеры и любили солдаты, что дело уладилось бы
легко. Впрочем, если судить по не очень восторженным отзывам, Сен-Лу не произвел
на Франсуазу и дворецкого замечательного впечатления. Наверное, столько же
усилий, сколько предпринял сын дворецкого и племянник Франсуазы, чтобы
уклониться, было произведено Сен-Лу с обратной целью, -- и небезуспешно, --
чтобы оказаться в полной опасности. Но, судя по себе, Франсуаза и дворецкий не
могли в это поверить. Согласно их убеждениям, богачи не выползают из укрытия.
Впрочем, даже если бы героическая смелость Робера и была им известна, она бы их
не впечатлила. Он не употреблял слова "боши", нахваливал немецкую отвагу, не
объяснял изменой то, что наша победа не последовала в первый же день. А этого-то
им и хотелось услышать, для них это было признаком отваги. Так что, хотя я и
застал их за поисками креста, я нашел, что они охладели к Роберу. Я догадывался,
где этот крест был потерян ( но если Сен-Лу и развлекался подобным образом в тот
вечер, то только с тем, чтоб скоротать время, ибо, испытывая сильное желание
повидаться с Морелем, он использовал все свои военные связи, чтобы узнать, в
какой части тот состоит, и получил к этому моменту только сотни противоречивых
ответов ), и посоветовал Франсуазе и дворецкому лечь спать. Но проститься с
Франсуазой последний не торопился, ибо, благодаря войне, им был изыскан еще
более действенный способ причинять ей мученья, чем изгнание монахинь и дело
Дрейфуса. С того вечера каждый раз, стоило мне -- в течение нескольких этих
дней, проведенных мною в Париже до отъезда в другую клинику, -- пройти
где-нибудь неподалеку от них, и я слышал, как дворецкий говорит ошеломленной
Франсуазе: << Они не торопятся, это понятно, ждут, когда груша созреет, но
тут-то они и возьмут Париж, и этот день будет ужасен >>. -- << Господи Боже,
пресвятая Дева Мария! -- восклицала Франсуаза, -- вот ведь недостаточно покорить
им несчастную Бельгию. Как она страдала, когда они ее полонили >>. -- << Да,
Бельгию, Франсуаза, -- только то, что они тут натворят, не войдет ни в какие
ворота >>. -- Война наводнила речи простонародья некоторым количеством терминов,
которые были им известны только в письменном виде, так как они ознакомились с
ними в газетах, -- то есть, как произносить их, они не знали, и поэтому
дворецкий сказал следующее: << Не могу понять, почему весь мир так туп... Вот
увидите, Франсуаза, они готовят новую атаку, и ее матсшаб не сравнится с другими
>>. -- Возмутившись, если и не из сострадания к Франсуазе и стратегического
здравого смысла, то по меньшей мере грамматического, я объяснил им, что
произносить надо "масштаб", и добился только того, что теперь эту фразу
Франсуазе повторяли каждый раз, как я заходил на кухню, потому что почти такую
же радость, как в мучениях своей подруги, дворецкий находил в возможности
поставить своему хозяину на вид, что, хотя он всего-то бывший комбрейский
садовник и простой дворецкий, но всг-таки добрый француз по кодексу св.
Андрея-В-Полях, и "Декларация прав человека" дала ему право произносить
"матсшаб" со той же независимостью, а я не имею права командовать им ни в чем,
что не относится к его службе, и, следовательно, после Революции никто не смеет
выговаривать ему, ибо он стал мне равен. Итак, мне особо было неприятно слышать,
как он говорит Франсуазе об операции больших "матсшабов" -- с упорством,
призванным показать мне, что произношение это объясняется не невежеством, но
здраво обдуманной волей. Он слегка путал правительство с прессой в некотором
недоверчивом общем "они", говоря: << Они говорят нам о потерях у бошей и не
говорят нам о наших, а у нас поди, потери в десять раз больше. Они говорят, что
боши выдыхаются, что кушать у них нечего, а я так думаю, что кушать у них в сто
раз больше, чем у нас. Довольно вешать нам лапшу на уши. Если бы покушать у них
было нечего, то они не дрались бы так, как недавно, когда они наших поубивали
десять тысяч молодых людей младше двадцати лет >>. Итак, он поминутно
преувеличивал германские триумфы, как когда-то триумфы радикалов; в то же время
он расписывал их зверства, чтобы эти триумфы еще мучительнее были для Франсуазы,
постоянно восклицавшей: << Ах! Силы Небесные! Матерь Божья! >> -- а иногда,
чтобы расстроить ее чем-нибудь иным, говорил: << Да и сами мы не лучше: что они
натворили в Бельгии, то мы натворили в Греции. Вот увидите: мы настроим против
себя всех, и придется сражаться со всем миром >>, -- дело, правда, обстояло с
точностью до наоборот. Если новости были хороши, он отыгрывался, уверяя
Франсуазу, что война продлится, судя по всему, тридцать пять лет, и,
предусматривая возможность заключения мирного договора, уверял, что последний
продержится только несколько месяцев, а потом начнутся такие сражения, что
теперешние покажутся детскими потасовками, и тогда-то уж ничего не останется от
Франции.
Победа союзников, казалось, если и не близка, то по меньшей мере практически
предрешена, и надо признать, что дворецкого, к несчастью, этот факт огорчал.
Ибо, сократив "мировую" ( как и всг остальное ) до размеров той войны, которую
он втихую вел против Франсуазы ( впрочем, несмотря на всг это любимой им, как
иные любят человека, ежедневно побивая его в домино и наслаждаясь его гневом ),
в его глазах Победа осуществилась в виде разговора, когда Франсуаза произнесла
следующее: << Ну, это конец, сейчас придется отдать им еще больше, чем мы отдали
им в 70-ом >>. Впрочем' ему казалось, что роковой срок близок, и какой-то
неосознанный патриотизм способствовал его вере ( как и жертв того же миража,
французов, как и меня, когда я болел ), что победа ( как мое исцеление )
наступит завтра. Забегая вперед, он предсказывал Франсуазе, что, может быть,
победа и наступит, но это будет еще хуже, потому что потом сразу же начнется
революция, а потом опять нашествие. << Ох уж эта чертова война, только эти боши
могут так быстро от нее оправиться, Франсуаза, они и так уже заработали на ней
сотни миллиардов. Жди тут, чтобы они дали нам хоть су, -- какой фарс! Об этом
разве что в газетах напишут, -- добавил он из осторожности, чтобы отразить все
факты, -- чтобы остудить народ; говорят же они уже три года, что война завтра
кончится >>. Франсуазу очень сильно взволновали эти слова, потому что поначалу
она верила скорее оптимистам, а не дворецкому, и вскоре убедилась, что война,
которая должна была, как полагала Франсуаза, кончиться через две недели, хотя
"бедная Бельгия" была "полонена", продолжилась ( а этого не предсказывали )
феноменом фиксации фронтов, -- а в этом она не разбиралась; к тому же, один из
бесчисленных ее "крестников", которым она отдавала всг, что зарабатывала у нас,
рассказывал о тех или иных замалчиваемых обстоятельствах. << Всг это опять
свалится на рабочего, -- заключил дворецкий. -- У вас отнимут ваше поле,
Франсуаза >>. -- << Боже милостивый!.. >> -- Но этим отдаленным бедствиям он
предпочитал ближайшие, поглощая газеты, надеясь возвестить о каком-нибудь
поражении Франсуазе. Плохих вестей он ждал, как пасхальных яиц, рассчитывая, что
они будут достаточно плохи, чтобы ошеломить Франсуазу, но вместе с тем самому
ему не принесут материальных лишений. Так, например, когда он увидел, что
Франсуаза прячется в подвал по случаю рейда цеппелинов, он пришел в восторг, --
и вместе с тем верил, что в таком большом городе, как Париж, бомбы не смогут
попасть в наш дом.
Впрочем, на Франсуазу находил временами комбрейский ее пацифизм. Она даже чуть
не засомневалась в "немецких зверствах" . -- << В начале войны нам говорили, что
эти немцы -- убийцы, грабители, настоящие бандиты, бббоши... >> ( Умножая "б" в
слове "боши" , она поступала так потому, что обвинение немцев в убийствах
казалось ей в конечном счете правдоподобным, но обвинение в том, что они были
бошами, неправдоподобным из-за своей чрезмерности. Сложно было догадаться, какой
чудовищный и таинственный смысл вкладывала Франсуаза в слово "бош" , поскольку
речь шла о начале войны, и потому что она произносила это слово довольно
нерешительно. Ибо сомнение в том, что немцы действительно были преступниками,
могло быть плохо обоснованным, но противоречия в себе, с логической точки
зрения, не заключало. Но как можно было сомневаться в том, что они были бошами,
если это слово в разговорной речи именно немцев и обозначает? Быть может, она
только пересказывала грубые фразы, тогда ею и услышанные, в которых особое
ударение падало на слово "бош" ). << Я во всг это верила, -- говорила она, -- но
только берет меня теперь сомнение, не такие ли мы точно плуты >>. -- Эта
богохульная мысль была подспудно внушена Франсуазе дворецким, -- ибо последний
заметил, что его подруга благосклонна к греческому королю Константину, и
расписывал во всех красках, как мы морим его голодом, чтобы он отрекся. Потому
отречение суверена сильно взволновало Франсуазу, и она даже провозгласила: << Мы
совсем не лучше их. Будь мы в Германии, мы бы всг то же и натворили >>.
Впрочем, я не часто видел ее в эти дни, она бегала по своим кузенам, о которых
мама сказала мне как-то: << Знаешь, они богаче тебя >>. Как раз в эти дни нам
стали известны восхитительные примеры, часто случавшиеся по всей стране, которые
засвидетельствовали бы, если б нашелся историк, способный увековечить
воспоминание о них, величие Франции, величие ее духа, ее величие по рангу
Св.-Андрея-В-Полях, -- не в меньшей степени проявленное множеством тыловиков,
чем солдатами, павшими на Марне. Племянника Франсуазы убили у Берри-о-Бак214.
Также он был племянником и этих кузенов-миллионеров Франсуазы, содержавших
раньше кафе, -- последние давно уже сколотили состояние и отошли от дел. Он был
убит, он, совсем юный еще владелец маленького ресторанчика, -- его мобилизовали,
когда ему было двадцать пять, и он оставил присматривать за кафе молодую жену,
рассчитывая вернуться к делам через несколько месяцев. И он был убит. Тогда
произошло следующее. Франсуазины кузены-миллионеры, никем не приходившиеся
молодой жене, вдове их племянника, оставили деревню, в которую уехали с десяток
лет назад, и снова приступили к делу, не оставляя для себя и су; каждое утро в
шесть часов жена кузена, миллионерка, настоящая дама, как и "ее барышня", уже
готовы были помогать племяннице и кузине по браку. И года три они с утра до
половины десятого вечера, не отдыхая и дня, полоскали бокалы и подавали напитки.
В этой книге, где все факты вымышлены, где не "выведено" ни одного реального
лица, где всг было изобретено мною сообразно потребностям действия, я обязан
сказать к чести моей страны, что только франсуазины родственники-миллионеры,
оставившие свое уединение, чтобы помочь беспомощной племяннице, что только они
-- реальные существующие персонажи. И так как я уверен, что их скромность не
будет оскорблена, потому что они никогда не прочтут эту книгу, я с ребяческим
удовольствием и глубоким волнением, -- не имея возможности привести имена
стольких других, чьи поступки столь же достойны, благодаря кому уцелела Франция,
-- впишу сюда их настоящее имя: они зовутся, -- таким французским именем, --
Ларивьерами. Если и есть какие-либо мерзавцы-уклонисты, как требовательный
молодой человек, встретившийся мне у Жюпьена, которого только и заботило, чтоб
он "имел Леона к 10.30-ти, потому что завтракает в городе", то они искуплены
тысячами французов Св.-Андрея-В-Полях, всеми этими доблестными солдатами, к
которым я приравниваю Ларивьеров.
Дворецкий, чтобы как можно сильнее разволновать Франсуазу, показал ей найденные
старые номера "Твоего Чтения"215, на обложке одного из которых ( это были
довоенные выпуски ) была изображена "германская императорская семья". << Вот он,
наш завтрашний хозяин >>, -- сказал дворецкий, показывая ей "Вильгельма".
Франсуаза вытаращила глаза, затем заметила женское лицо, изображенное рядом, и
сказала: << Вот она, Вильгельмесса! >>
Что до Франсуазы, ее ненависть к немцам была исключительна; она уравновешивалась
разве той, что ей внушали наши министры. Я не знаю, желала ли она более смерти
Гинденбурга или Клемансо.
Мой отъезд из Парижа был задержан известием, которое, из-за горя, что оно мне
причинило, на некоторое время лишило меня способности отправиться в путь. Я
узнал о смерти Робера де Сен-Лу, он был убит, прикрывая отступление своих
солдат, спустя два дня после возвращения на фронт. Еще не было человека, столь
далекого, как он, от ненависти к какому-нибудь народу ( что касается императора,
по каким-то особенным -- и, может быть, ложным причинам, он думал, что Вильгельм
II пытался не столько развязать войну, сколько предотвратить ). Равно и
ненависти к германизму: последние слова, услышанные мною от него шесть дней
назад были началом песни Шумана, -- он напел их мне на лестнице по-немецки, так
громко, что, испугавшись соседей, я попросил его замолчать. Он был прекрасно
воспитан, и привычно избегал всякой хвалы, всякой брани, всякой фразы, -- и
перед лицом врага, как и в момент мобилизации, он не прибегнул к тому, что могло
бы спасти ему жизнь, -- всг от той же привычки умаляться перед другими,
просматривавшейся во всех его манерах, вплоть до его обыкновения закрывать
дверцу фиакра, сняв шляпу, когда он провожал меня, каждый раз, когда я уезжал от
него. Много дней я просидел в своей комнате, думая о нем. Я вспомнил его первый
приезд в Бальбек, как, в беловатом шерстяном костюме, с его зеленоватыми
глазами, подвижными, как море, он пересекал холл, ведущий к большой столовой,
стекла которой выходили на волны. Я вспомнил, каким особенным человеком он мне
тогда казался, как сильно я хотел с ним сдружиться. Это желание осуществилось с
лихвой, в такой степени, что я себе того не мог и представить, хотя тогда я не
испытал от этого никакого удовольствия, и только потом отдал себе отчет, какие
величайшие блага таились в этом блистательном появлении. Всг это, -- и добро, и
зло, -- он всегда раздавал без счета, даже в последний день, бросившись на
траншею, -- из своего великодушия, чтобы всг, чем он владел, могло послужить
другим, -- так однажды он пробежал по ресторанному дивану, чтобы меня не
потревожить. В целом, я довольно редко виделся с ним; это были очень разные
места, разные обстоятельства, разделенные долгими временными промежутками, -- в
бальбекском холле, ривбельском кафе, кавалерийской казарме, на донсьерских
ужинах с офицерами, в театре, где он влепил пощечину журналисту, у принцессы де
Германт, -- и оттого он словно бы оставил мне от своей жизни более яркие, более
четкие отпечатки, от своей смерти более светлое горе, чем те следы, которые
оставляют в нас люди, любимые нами сильнее, -- но с последними мы общались
постоянно, благодаря чему их образ, сохраненный нашей памятью -- только своего
рода средняя величина бесконечности образов, различных неощутимо; и у нашей
пресыщенной привязанности к ним не остается -- как по поводу тех, с кем
количество наших встреч был ограничено, против обоюдной воли, а встречи редки и
коротки, -- иллюзии, что была возможна и более крепкая привязанность, и лишь
обстоятельства тому помешали. Несколько дней спустя после того, как я впервые
увидел его, гнавшегося за своим моноклем по бальбекскому холлу, и решил, что он
необычайно высокомерен, -- я впервые увидел на бальбекском пляже другую живую
форму, и она теперь тоже существовала не более, чем в виде воспоминания, -- это
была Альбертина, попиравшая песок, безразличная ко всему и морская, как чайка. Я
так скоро полюбил ее, что, чтобы гулять с ней каждый день, я так и не уехал из
Бальбека повидаться с Сен-Лу. Однако, история моих отношений с ним сохранила
также и свидетельство о том, что на некоторое время я разлюбил Альбертину, ибо
если я какое-то время и прожил с Робером в Донсьере, то только из печали, что
меня не покидает чувство к г-же де Германт. Его жизнь, жизнь Альбертины, столь
поздно узнанные мной, и обе в Бальбеке, и так быстро окончившиеся, едва
пересекались; но это его, твердил я себе, видя, как проворные челноки лет ткут
нити между теми из наших воспоминаний, что поначалу казались наиболее удаленными
друг от друга, это его я посылал к г-же Бонтан, когда меня оставила Альбертина.
И потом я узнал, что их жизни таили в себе схожую и неведомую мне тайну. Тайна
Сен-Лу причиняла мне теперь, может быть, больше страданий, чем тайна Альбертины,
потому что Альбертина теперь стала мне совсем чуждой. Но я не мог утешиться,
думая, что эти жизни были так коротки. Они часто говорили, заботясь обо мне: <<
Вы ведь болеете >>. И они умерли, а я теперь мог сопоставлять разделенные
небольшим отрезком последние их образы, -- перед траншеей, у реки, -- с первыми
образами, в которых, даже в случае Альбертины, если что-то и представляло для
меня ценность, то только своей связью с образом солнца, садящегося в море.
Смерть Сен-Лу сильней огорчила Франсуазу, чем смерть Альбертины. Она немедленно
принялась за свою роль плакальщицы и перебирала воспоминания о покойном в
причитаниях, безутешном погребальном плаче. Она кичилась своим горем, ее лицо
высыхало и она отворачивая голову только тогда, когда я случайно выказывал свое;
ей хотелось сделать вид, что она ничего не заметила. Ибо, как и многие
нервические натуры, нервозность ближних, вероятно, слишком походящая на
собственную, ее раздражала. Теперь она охотнее давала понять, что у нее слегка
шею поламливает, что у нее голова кружится, что она ударилась. Но стоило мне
упомянуть о какой-нибудь своей болезни, и к ней возвращалось стоическая ее
степенность, она делала вид, что не слышит. << Бедный маркиз >>, -- говорила
она, хотя и не могла удержаться от мысли, что он предпринял, наверное, и
невозможное, чтобы остаться, и, раз уж призвали, чтобы избежать опасности. <<
Бедная мать, -- говорила она о г-же де Марсант, -- как она, наверное, плакала,
когда узнала о смерти своего мальчика! Если б еще она могла на него посмотреть,
но, наверно, лучше, чтоб она его не видела, а то ведь ему нос разнесло пополам,
всего разворотило >>. И глаза Франсуазы наполнялись слезами, но сквозь них
пробивалось жестокое любопытство крестьянки. Наверное, Франсуаза искренне
сострадала г-же де Марсант, но ей было жаль, что она не знает, во что эта скорбь
вылилась и не может натешиться зрелищем и печалью сполна. И поскольку ей всг же
нравилось поплакать, и чтобы ее слезы не остались незамеченными мною, она
всхлипывала, заходясь: << Вот уж выпало мне на долюшку! >> Она так жадно
выискивала следы горя на моем лице, что я говорил о Робере суховато. И, быть
может, из духа подражания, и потому, что она слышала, что так говорят, -- ибо в
буфетных, как и в салонах, бродят свои клише, -- не без удовольствия, впрочем,
беднячки, -- она повторяла: << От смерти-то его денежки не спасли, умер, как
в