, время, когда я чаще мечтал, когда я верил в неповторимые личности. Это
печальное достояние, болтовня с той и другой, было по меньшей мере тем, что в
моих детских мечтах я считал самым прекрасным и самым недосягаемым, и я
утешался, смешивая -- как торговец, запутавшийся в своих счетах -- ценность
обладания с величиной, в которую возводило их мое желание.
Что до остальных, былые мои отношения с ними раздувались более жгучими, более
безнадежными мечтами, в которых так буйно цвела моя тогдашняя жизнь,
безраздельно посвященная им, и я с трудом мог понять, почему их осуществление
было убогой, узкой и тусклой лентой безразличной и невзрачной близости, где же
их волшебство, пылание, нежность.
<< Что же стало с маркизой д'Арпажон? >> -- спросила г-жа де Камбремер. -- <<
Как? она умерла >>, -- ответил Блок. -- << Вы перепутали ее с умершей в прошлом
году графиней д'Арпажон >>. В дискуссию вмешалась принцесса д'Агригент, молодая
вдова старого, чрезвычайно богатого мужа, носителя известной фамилии --
частенько искали ее руки, и оттого она была уверена: << Маркиза д'Арпажон тоже
умерла -- где-то год назад >>. -- << Ну, год, а я говорю вам, что нет, --
ответила г-жа де Камбремер, -- я была у нее на концерте, а с того дня года-то уж
никак не прошло >>. Блок, не более, чем один из "жиголо" света, не мог принять
полезного участия в дискуссии, ибо все эти мертвые пожилые особы были слишком от
него далеки -- то ли из-за огромной разницы в годах, то ли из-за недавнего
появления ( Блока в частности ) в новом обществе, достигнутом окольными путями к
закату, в сумерках, где воспоминание о незнакомом ему прошедшем не могло ничего
прояснить. Но для людей того же возраста и той же среды смерть потеряла свое
исключительное значение. Впрочем, каждый день бродили слухи о таком количестве
людей "при смерти", -- из которых одни выздоровели, остальные "скончались", --
что уже не помнилось в точности, поправилась ли такая-то, которую уже не
случалось видеть, от своей грудной лихорадки331, или усопла. В этих возрастных
регионах смерть размножается и теряет свою определенность. Здесь, на стыке двух
поколений и двух обществ, которые, в силу различных причин, не расположены
рассматривать смерть саму по себе, она разве что не смешивается с жизнью, она
обмирщается, становится происшествием, более или менее характеризующим эту
особу, и по тону, которым об этом говорят, невозможно догадаться, что с этим
происшествием для особы всг кончено. Говорят: << Вы забыли, что такой-то умер
>>, как сказали бы: << Его наградили >>, << он теперь академик >>, или -- и это
больше всего подходит, поскольку мешает упомянутому участвовать в празднествах в
той же мере -- << он проведет зиму на юге >>, << ему прописали горы >>.
Относительно людей известных -- то, что они, умирая, по себе оставили, еще
помогало вспомнить, что их существование было окончено. Но касательно того,
мертвы ли или нет простые пожилые светские люди, путались не только потому, что
их прошлое было плохо известно или забыто, но потому, что те никоим образом не
примыкали к грядущему. И это затруднение, испытываемое каждым при сортировке
между болезнями, отсутствием, отъездом в деревню и смертью пожилых членов
общества, оправдывало безразличие колеблющихся и увековечивало незначимость
покойных.
<< Но если она всг-таки не умерла, то почему же ее больше нигде не видно, да и
мужа ее? >> -- спросила одна старая дева, любившая поострить. -- << Да говорю же
я тебе, -- ответила ее мать, которая, несмотря на свой шестой десяток, не
пропускала ни одного празднества, -- потому что они стары: в этом возрасте
больше не выходят >>. Казалось, перед кладбищем есть целое поселение стариков с
лампадками, всегда зажженными в тумане. Г-жа де Сент-Эверт разрешила дебаты,
сказав, что графиня д'Арпажон умерла где-то год назад после долгой болезни, а
потом маркиза д'Арпажон тоже умерла, умерла очень быстро, << без каких-то особых
симптомов >>, -- смерть, походившая тем на все эти жизни, и посредством сего
объяснявшая тот факт, что прошла незамеченной, извиняя всех сбитых с толку.
Услышав, что г-жа д'Арпажон действительно умерла, старая дева бросила на мать
встревоженный взгляд, так как боялась, как бы известие о смерти одной из
ровесниц не "потрясло ее мать", она уже предвосхищала услышать следующее
объяснение ее смерти: << Она была буквально потрясена смертью г-жи д'Арпажон >>.
Но напротив, самой матери старой девы каждый раз, как кто-либо ее возраста
"исчезал", казалось, что она одержала победу в состязании с видными
конкурентами. Старая дева отметила, что мать -- без какой-либо досады
сообщившая, что г-жа д'Арпажон заключена в жилища, откуда редко выходят усталые
старики, -- еще меньше была раздосадована, узнав, что маркиза вошла в селение
неподалеку, откуда уже нельзя выйти. Безразличие матери позабавило едкий ум
старой девы. Чтобы повеселить друзей, она придумала уморительную историю о том,
с каким весельем, как она утверждала, ее мать произнесла, потирая руки: << Боже
мой, и действительно эта бедная г-жа д'Арпажон умерла >>. Даже тем, кому не
нужна была эта смерть, чтобы насладиться собственной жизнью, она принесла
радость. Ибо каждая смерть упрощает существование другим, избавляет от
необходимости выказывать признательность, от необходимости делать визиты. Вовсе
не так смерть г-на Вердюрена была воспринята Эльстиром.
Одной даме было уже пора, потому что она спешила на иные утренники, на полдник с
двумя королевами. Это была известная великосветская кокотка, с которой я некогда
был знаком, принцесса де Нассау. Если бы ее рост не уменьшился, благодаря чему
она, казалось ( из-за того, что голова была расположена намного ниже, чем
некогда ), как говорится, была одной ногой в могиле, с трудом можно было
сказать, что она постарела. Она так и осталась Марией Антуанеттой с австрийским
носом332 и нежным взглядом, -- законсервированной, набальзамированной тысячью
восхитительно соединенных притирок, благодаря которым лицо ее казалось лиловым.
По нему блуждало смущенное и мягкое выражение, ибо она обязана была уйти, и
нежно обещать вернуться, и улизнуть украдкой, -- всг это объяснялось сонмом
высоких особ, ее ждущих. Рожденная разве что не на ступеньках трона, замужняя
три раза, долго и роскошно содержанная значительными банкирами, не считая тысячи
фантазий, в которых она себе не отказала, она легко несла под платьем,
сиреневым, как ее восхитительные круглые глаза и накрашенное лицо, несколько
спутанные воспоминания об этом неисчислимом прошедшем. Так как, убегая
по-английски, она прошла передо мной, я ей поклонился. Она меня узнала, пожала
руку и приковала ко мне круглые сиреневые зрачки, словно бы говоря: << Как долго
мы не виделись! Мы поговорим об этом в следующий раз >>. Она с силой пожала мне
руку, не помня уже в точности, не произошло ли между нами чего, вечером, когда
она отвозила меня от герцогини де Германт, в экипаже. На всякий случай, она
намекнула на то, чего не было, что ей не было сложно, поскольку она придала
ласковое выражение земляничному пирогу, и, ведь она была обязана уйти до
окончания концерта, отчаянно изобразила тоску разлуки, -- но, впрочем, не
окончательной. Так как она не до конца была уверена относительно приключения со
мной, ее тайное рукопожатие не замешкалось и она не сказала мне ни слова. Она
разве задержала на мне, как я уже говорил, взгляд, обозначавший << Как давно! >>
-- в котором читались ее мужья, те, что ее содержали, две войны, -- и
звездообразные ее очи, подобные астрономическим часам, высеченным в опале,
последовательно отмечали все эти торжественные дни былого, столь далекого, что,
как только она хотела сказать вам "здравствуйте", это всегда оказывалось
"извините". Затем, оставив меня, она засеменила к дверям, чтобы кого-нибудь
собой не побеспокоить, чтобы показать мне, что если она и не болтала со мной, то
это потому, что она спешит, чтобы возместить минуту, ушедшую на рукопожатие,
чтобы быть как раз вовремя у королевы Испании, которая должна пить чай с нею
наедине, -- когда она дошла до дверей, мне даже показалось, что она сейчас
поскачет. Но на самом деле она спешила в могилу.
Крупная дама поздоровалась со мной, и на протяжении этих секунд самые разные
мысли вошли в мой ум. Мгновение я колебался, из боязни, что, узнавая людей не
лучше меня, она приняла меня за кого-нибудь другого, но затем ее уверенность
заставила меня, напротив, из страха, что это была особа, мне очень близкая,
сделать мою улыбку любезной поелику возможно, покамест мои взгляды продолжали
искать в ее чертах имя, которого я не находил. Как соискатель степени бакалавра,
приковывая взгляды к лицу экзаменатора, тщетно пытается найти там ответ, который
следовало бы поискать в собственной памяти, так, всг еще улыбаясь ей, я приковал
свои взоры к чертам крупной дамы. Мне показалось, что это были черты г-жи Сван,
и моя улыбка оттенилась почтительностью, в то время как моя нерешительность
убывала. Тут, секундой позднее, я услышал, как крупная дама сказала мне: << Вы
приняли меня за мать, действительно, я стала сильно на нее похожа >>. И я узнал
Жильберту. Мы порядком поговорили о Робере, Жильберта вспоминала о нем с
уважением, -- как о замечательным человеке, которым, как она хотела показать
мне, она восхищалась, которого она понимала. Мы напомнили друг другу, сколь
часто идеи, высказывавшиеся им некогда о военном искусстве ( ибо зачастую он
пересказывал ей в Тансонвиле те же постулаты, что излагал он мне в Донсьере и
позднее ), да и по целому ряду вопросов, были подтверждены последней войной.
<< Я даже не могу сказать, как простейшие вещи, о которых он мне говорил в
Донсьере, поражают меня теперь, да и поражали меня во время войны. Последние его
слова, когда мы расставались, чтобы уже никогда не встретиться, были о том, что
он ожидает от Гинденбурга, как от генерала наполеоновского склада, одного из
типов наполеоновских баталий, имеющей целью разделить двух противников, может
быть, добавил он, англичан и нас. Но не прошло и года после смерти Робера, как
критик, к которому он испытывал глубокое почтение, и который, видимо, оказал
большое влияние на его военные идеи, г-н Анри Биду, написал, что наступление
Гинденбурга в марте 1918-го333 было "баталией разделения сосредоточенными силами
противника двух связанных противников, маневр, который получился у Императора в
1896-м на Апеннинах, но не удался в 1815-м в Бельгии". А незадолго до того Робер
сравнивал баталии с такими пьесами, где не всегда легко узнать, чего же хотел
автор, где сам он изменяет план по ходу написания. Впрочем, по поводу этого
немецкого наступления в 1918-ом, Робер, наверное, не согласился бы с таким
толкованием г-на Биду. Другие критики считают, что продвижение Гинденбурга в
амьенском направлении, затем вынужденная остановка, продвижение во Фландрию,
затем еще одна остановка, в целом, случайно сделали из Амьена, а затем из Булони
цели, которых заранее Гинденбург не намечал334. И если любой может переделать
пьесу в своем стиле, есть такие, кто видит в этом наступлении начало
молниеносного марша к Парижу, другим видятся беспорядочные мощные удары, чтобы
разбить английскую армию. И даже если распоряжения, отданные командиром, не
подходят под ту или иную концепцию, критики всегда вольны сказать, как
Муне-Сюлли Коклену, уверявшему его, что "Мизантроп"335 не был пьесой грустной и
драматической, как Муне-Сюлли хотел сыграть ( ибо Мольер, по свидетельству
современников, давал ей комическую интерпретацию и смешил ею ): "Ну, значит,
Мольер заблуждался".
И об авиации, -- помните, что он говорил ( как он, кстати, замечательно
выражался ): "Нужно, чтобы каждая армия была Аргусом с сотней глаз"? Увы! ему не
довелось увидеть подтверждения своим словам >>. -- << Вы ошибаетесь, -- ответил
я, -- битва на Сомме, -- и он об этом хорошо знал, -- началась с ослепления
противника: ему выкололи глаза, уничтожив самолеты и привязанные аэростаты >>.
-- << Действительно! >>. И так как с тех пор, как ее жизнь подчинялась
исключительно Разуму, она стала несколько педантичной, она добавила: << И он
настаивал, чтобы мы вернулись к старым средствам. Знаете ли вы, что
месопотамские походы в эту войну ( она, должно быть, читала об этом в свое время
в статьях Бришо ) постоянно повторяли, без изменений, ксенофонтов анабазис?
Чтобы переправиться из Тигра на Евфрат, английское командование использовало
беллоны, длинные и узкие лодки, гондолы тех мест, -- а их, кстати, использовали
и древние халдеи >>. Мне пришло на ум, благодаря этим словам, что в некоторых
местах можно наблюдать некоторый застой прошлого, которое, своего рода особенным
тяготением, неопределенное время недвижимо, и оно пребывает без изменений. Но,
быть может, благодаря тем страницам, которые я прочел в Бальбеке, когда Робер
был рядом, больше меня впечатлило -- как если бы я нашел во французской деревне
ров, описанный у г-жи де Севинье, -- увидеть на Востоке, в связи с осадой
Кут-Эль-Амары ( << Кут-эмир, как мы говорим Во-ле-Виконт и Байо-л'Евек >>, --
как сказал бы комбрейский кюре, если бы в своей этимологической жажде дошел до
восточных языков ), как вернулось, подле Багдада, имя Басры, столько раз
упоминаемой в "Тысячи и одной Ночи", куда так часто попадает, каждый раз, как
отправляется из Багдада или возвращается туда, чтобы сесть на корабль или сойдя
с него, -- задолго до генерала Таунсенда и генерала Горринджера336, -- во
времена халифов, Синдбад-Мореход.
<< У меня такое ощущение, что он уже замечал, как в войне, -- сказал я ей, --
стало проявляться что-то человеческое, что она питает себя, как любовь или
ненависть, что ее можно рассказывать, как роман, -- и стало быть если кто-то
возьмется утверждать, что стратегия -- это наука, это ему не поможет понять
войну, потому что война теперь не стратегична. Врагу не более известны наши
планы, чем нам понятны намерения нашей возлюбленной, и эти планы, быть может,
неизвестны и нам самим. Собирались ли немцы, когда они наступали в марте
1918-го, взять Амьен? Мы об этом ничего не знаем. Может быть, они того не знали
и сами, и сам ход событий, их продвижение на запад к Амьену, определял замысел.
Предположив, что война научна, еще следовало бы изобразить ее, как Эльстир
рисует море, -- но в другом смысле, исходя из иллюзий, верований, исправляемых
мало-помалу, примерно так, как Достоевский рассказывает жизнь. Впрочем,
очевидно, что война подпадает вовсе не под стратегию, но, скорее, под медицину,
включая непредвиденные обстоятельства, которых клиницист надеется избежать, типа
русской революции >>.
По ходу этого разговора Жильберта говорила мне о Робере с почтением, которое,
казалось, относилось скорее к моему старому товарищу, чем к ее почившему
супругу. Словно бы она говорила этим: << Я знаю, как вы им восхищались. Знайте
же, что я сумела понять этого замечательного человека >>. И однако, любовь,
которой она определенно уже не испытывала к своему воспоминанию, была, может
быть, еще и далекой причиной некоторых особенностей ее теперешней жизни. Так,
Жильберта теперь была неразлучна с Андре. Хотя последняя, в первую очередь
благодаря таланту супруга, а также собственному уму, проникла, -- конечно, не в
среду Германтов, -- но в намного более значительное общество, чем то, где она
доселе вращалась, удивительно было, с чего бы это маркиза де Сен-Лу решилась
стать ее лучшей товаркой. Дело же скорее означало склонность Жильберты к тому,
что она считала артистической жизнью, и к некоторому социальному вырождению. Это
объяснение вполне вероятно. Однако мне на ум пришло нечто другое, -- я всегда
понимал, что образы, которые видимы нами вкупе, как правило, являются только
частичным отражением, подчас воздействием первого, довольно отличного
соединения, хотя и симметричного последующим, но крайне от них удаленного. Я
подумал, что если каждый вечер можно встретить вместе Андре, ее мужа и
Жильберту, то, может быть, потому, что намного раньше стало известно, что
будущий муж Андре жил с Рашелью, затем оставил ее ради Андре. Вероятно,
Жильберта тогда, находясь в своем слишком далеком и высоком обществе, ничего об
этом не знала. Но она должна была узнать об этом позднее, когда Андре достаточно
поднялась, а сама она опустилась, чтобы они друг друга заметили. Тогда, должно
быть, на нее и оказал воздействие авторитет женщины, ради которой Рашель была
оставлена мужчиной, -- наверное, обольстительным, раз она предпочла его Роберу.
Так что, быть может, Андре напоминала Жильберте юношеский роман, ее любовь к
Роберу, и Жильберта испытывала сильное уважение к Андре, в которую с завидным
постоянством был влюблен мужчина, любимый этой Рашелью, которую, чувствовала
Жильберта, Сен-Лу любил намного сильнее, чем ее саму. А может быть, напротив,
подобные воспоминания не играли никакой роли в предрасположенности Жильберты к
этой артистической чете, и следовало здесь видеть, как то бывает у многих,
просто несоотносимые наклонности светских женщин -- и обучиться, и
опуститься337. Жильберта, может быть, настолько забыла Робера, насколько я
Альбертину, и если даже ей и было известно, что писатель оставил Рашель ради
Андре, то она никогда об этом не думала, встречаясь с ними, и это не сыграло
никакой роли в ее пристрастии. Решить, было ли мое первое предположение не
только возможным, но и истинным, можно было только благодаря свидетельству
заинтересованных лиц, -- это единственное средство, которое в подобных случаях
остается, если бы в их доверии можно было обнаружить и проницательность, и
искренность. Но первое встречается там редко, а второе никогда. В любом случае,
встреча с Рашелью, ставшей теперь знаменитой актрисой, не могла доставить
особенного удовольствия Жильберте. Так что я был раздосадован, когда узнал, что
она будет читать стихи на этом утреннике, как обещали, "Воспоминание" Мюссе и
басни Лафонтена.
Слышалось, как принцесса де Германт повторяет -- с некоторой экзальтацией и
полязгиванием, объяснявшимся ее вставными челюстями: << Да это же наш кланчик!
наш клан! Как я люблю эту юность, такую умную, такую деятельную, ах! как вы
мужикальны! >> И она воткнула крупный монокль в круглый глаз, слегка
улыбающийся, слегка извиняющийся, что не может сохранить живость надолго, но
решилась вторить "деятельности", чтобы "быть в кланчике" до самого конца.
<< Но что вас тянет на такие людные мероприятия? -- спросила меня Жильберта. --
Вот уж не представляла, что встречу вас на этой живодерне. Само собой, я
рассчитывала встретить вас где угодно, но не на одном из гульбищ моей тетки --
раз уж тетка в наличии >>, -- добавила она с лукавинкой, ибо, будучи г-жой де
Сен-Лу несколько дольше, чем г-жа Вердюрен -- принцессой, она считала себя одной
из Германтов от рождения и была поражена мезальянсом, совершенным дядей при
женитьбе на г-же Вердюрен, -- мезальянсом осмеянным, к тому же, тысячу раз при
ней в семье; естественно, лишь за спиной Жильберты говорилось о мезальянсе,
совершенным Сен-Лу при женитьбе на ней. Она испытывала, впрочем, тем больше
презрения к этой поддельной тетке, что, в связи с некоторой извращенностью,
благодаря которой интеллигентная публика избегает обиходных манер, также из
потребности пожилых людей в воспоминаниях, ну и, наконец, чтобы попытаться
придать прошлому свою новую изысканность, принцесса де Германт любила говорить о
Жильберте: << Я скажу вам, что для меня это не новые знакомства, я так дружила с
матерью этой милашки; знайте же, это была большая подруга моей кузины Марсант.
Именно у меня она познакомилась с отцом Жильберты. Что до бедного Сен-Лу, то я
уже давно знала всю его семью: его дядя некогда был моим близким другом в
Распельер >>. -- << Видите, Вердюрены -- это не совсем богема, -- говорили мне
люди, наслушавшиеся подобных речей принцессы де Германт, -- они всегда были
друзьями семьи г-жи де Сен-Лу >>. Может быть, один я знал, благодаря дедушке,
что Вердюрены и на самом деле не были богемой. Но если они и не были ею, то
вовсе не оттого,