, типа моей новой кузины, -- сказала она,
иронически указывая на принцессу де Германт, которая для Орианы осталась г-жой
Вердюрен, -- позволило бы ей умереть с голоду и не соблаговолило бы ее
послушать, я нашла, что она интересна, и устроила ей вечер, -- мы на нее созвали
все сливки общества. Сколь бы это глупо и вычурно не звучало, -- ибо, по сути,
таланту никто не нужен, -- я могу сказать, что это я ей сделала имя. Само собой,
что сама она во мне не нуждалась >>. Я еле заметно выразил несогласие и
убедился, что г-жа де Германт всецело готова принять противоположное
утверждение: << Как? Вы считаете, что талант нуждается в подмоге? в ком-нибудь,
кто вывел бы его на свет? Что же, в чем-то вы, должно быть, и правы. Любопытно,
вы говорите как раз то, что мне некогда сказал Дюма. В таком случае меня крайне
удивляет, что я чему-то послужила, сколь бы мало то ни было, -- конечно, не
самому таланту, но славе артиста >>. Г-жа де Германт, по-видимому, предпочла
расстаться со своим убеждением, что талант, подобно абсцессу, прорывается в
полном одиночестве не только потому, что это было более лестно для нее, но также
оттого, что, постоянно встречаясь с новыми людьми, и, к тому же, устав, она
стала скромней и теребила других, выспрашивала их точку зрения, чтобы создать
свою. << Можно и не говорить вам, -- продолжила герцогиня, -- что эта умная
публика, называющая себя светом, абсолютно ничего не поняла. Возмущались,
смеялись. Я напрасно говорила им: "Это любопытно, это интересно, этого еще
никогда не делали"; меня не слушали -- как меня не слушали никогда. Как и об
отрывке, который она играла, что-то из Метерлинка, -- теперь он очень известен,
но в то время все над этим потешались, -- а я так нашла это восхитительным. Меня
даже удивляет, что такую крестьянку, как я, получившую такое же местечковое
образование, с первого раза впечатлило что-то подобное. Естественно, я не смогла
бы сказать, почему, но это мне нравилось, волновало; представьте: вовсе не
чувствительный Базен был поражен, как на меня это подействовало. Он сказал: "Я
не хочу, чтобы вы еще слушали эту чепуху, вы от этого болеете". И это правда,
потому меня считают сухой женщиной, а я на самом деле мешок с нервами >>.





В эту минуту произошло непредвиденное происшествие. К Рашели подошел лакей и
сказал, что дочь Берма и ее зять просят позволения переговорить с ней. Мы
помним, что дочь Берма воспротивилась желанию мужа попросить приглашение у
Рашели. Но после того, как молодой гость ушел, подле матери скука их возрастала,
их мучила мысль, что другие забавляются, одним словом -- пользуясь моментом,
когда Берма, слегка харкая кровью, вернулась в свою комнату, они, облачившись
наспех в самое лучшее, взяли коляску и поехали к принцессе де Германт, хотя их и
не приглашали. Рашель, подозревая, в чем дело, но втайне довольная, приняла
высокомерный вид и сказала лакею, что потревожиться сейчас ей сложно, пусть они
напишут записку и объяснят причину своего странного поступка. Лакей вернулся с
карточкой, на которой дочка Берма намарала, что она и муж не устояли против
желания послушать Рашель и просят ее позволить им войти. Нелепость их отговорки
и собственное торжество вызвали у Рашели улыбку. Она попросила ответить, что, к
своему глубокому сожалению, она уже закончила чтение. В передней, где тянулось
ожидание четы, над двумя отваженными просителями уже зубоскалили лакеи. Устыдясь
позора и вспомнив, что по сравнению с ее матерью Рашель была ничтожеством, дочь
Берма решилась довести свое ходатайство до конца, -- на которое она отважилась
изначально из простой потребности наслаждений. Она попросила узнать, словно
прося Рашель об услуге, что, раз уж нельзя ее послушать, нельзя ли хотя бы
пожать ей руку. Рашель как раз болтала с итальянским принцем, плененным, как
рассказывали, чарами ее большого состояния, происхождение которого мало-помалу
было скрыто ее светским положением; она поняла, что обстоятельства переменились,
и теперь дети знаменитой Берма у ее ног. Поведав всем, как о чем-то забавном, об
этом инциденте, она попросила впустить молодую чету, о чем их не пришлось долго
просить, одним единственным ударом разрушив общественное положение Берма, -- как
чета разрушила ее здоровье. Рашель это понимала, равно и то, что благодаря
снисходительной своей благожелательности она прослывет в свете более доброй, а
молодая чета будет больше унижена, -- этого сложнее было бы добиться отказом.
Так что она встретила их с распростертыми объятьями, разыгрывая роль умиленной
благодетельницы, нашедшей в себе силы забыть о своем величии, восклицая: << Вот
же они! какая радость. Принцесса будет в восторге >>. Она не знала, что в театре
считали, что приглашает именно она, и наверное испугалась, что если она откажет
детям Берма, они засомневаются не в ее доброте ( это-то ей было безразлично ), а
в ее влиятельности. Герцогиня де Германт инстинктивно удалилась, ибо по мере
чьего-либо стремления к свету это лицо теряло ее уважение. Теперь она испытывала
уважение только к доброй Рашели, и она повернулась бы спиной к детям Берма, если
бы ей их представили. Рашель меж тем составляла уже в душе вежливую фразу,
которой назавтра она за кулисами убьет Берма: << Меня глубоко опечалило и
огорчило, что ваша дочь ждала в передней. Если бы я знала! Она посылала мне
карточку за карточкой >>. Ей очень хотелось нанести этот удар. Может быть, если
б она знала, что это будет смертельным ударом, она отступилась бы. Нам нравится
делать людей своими жертвами, но мы не любим зачислять это себе в вину, и мы
оставляем им жизнь. Впрочем, в чем была ее вина? Ей пришлось со смехом несколько
дней спустя отвечать: << Ну, это чересчур, я хотела только оказать любезность ее
детям -- хотя она, кстати, никогда со мной не была любезна. Еще немного, и меня
обвинят в убийстве. Я привожу в свидетели герцогиню >>. Казалось, все плохое,
что живет в актерах, вся искусственность театральной жизни переходит по
наследству их детям, -- упорная работа не служит выходом для фальши, как у
матерей, и величайшие трагические актрисы часто падают жертвами домашних
заговоров, как им частенько приходилось в последнем акте сыгранных пьес.
Жизнь герцогини, впрочем, была мучительна из-за еще одного обстоятельства, --
приведшего, с другой стороны, к параллельной деклассации общества, в котором
вращался г-н де Германт. Последний, давно уже успокоенный преклонным возрастом,
хотя и был еще крепок, уже не обманывал г-жу де Германт, -- ибо он полюбил г-жу
де Форшвиль, хотя никому и не было известно, когда эта связь началась. ( Это
может показаться удивительным, если вспомнить о возрасте г-жи де Форшвиль360.
Но, быть может, ее легкая жизнь началась еще в ранней молодости. К тому же,
бывают такие женщины, новое воплощение которых можно видеть раз в десять лет, --
и у них новые приключения, они доводят до отчаяния оставленную из-за них
девушку, когда мы считаем, что они давно уже мертвы ). Эта связь приняла такие
формы, что старик, повторяя в последней любви облики предыдущих, лишил свою
любовницу свободы, и если бы повторилась -- с самыми вольными вариациями -- моя
любовь к Альбертине и любовь Свана к Одетте, то любовь г-на де Германт походила
бы на мою любовь к Альбертине. Она должна была обедать и ужинать с ним, он
всегда был у нее; она похвалялась им перед своими друзьями, которые без нее
никогда не завязали бы отношений с герцогом де Германт, -- они приходили туда,
чтобы познакомиться с ним, как ходят к кокотке, чтобы познакомиться с любовником
ее, сувереном. Конечно, г-жа де Форшвиль уже очень давно стала светской
женщиной. Но на склоне лет, опять поступив на содержание, и к такому надменному
старику, всг-таки -- важному для нее человеку, сама она умалилась, стараясь
только, чтобы новые ее пеньюары ему нравились, чтобы у нее была кухня, которую
он любил, льстила своим друзьям, говоря им, что она ему о них рассказала, как
она говорила моему двоюродному дедушке, что она рассказывала о нем великому
князю, посылавшему ей папиросы, -- одним словом, она неуклонно шла к тому (
силой новых обстоятельств и вопреки годам светского своего положенья ), чтобы
стать тою, кем она предстала мне в детстве, дамой в розовом. Конечно, с тех пор,
как дедушка Адольф умер, прошло много лет. Но разве может для возобновления той
же жизни помешать нам замена одних лиц другими? К этим новым обстоятельствам она
приспособилась, наверное, от алчности, потому также, что, будучи востребованной
светом, когда у нее была дочь на выданье, а затем, после брака Жильберты и
Сен-Лу, оставленная в стороне, она понимала, что герцог де Германт готов для нее
на всг, что он приведет к ней множество герцогинь, которых, быть может,
привлечет возможность подшутить над их подружкой Орианой; может быть, ее увлекла
злоба герцогини, и, исходя из женского чувства соперничества, она была просто
счастлива, взяв над ней верх. Вплоть до своей смерти Сен-Лу верно водил к ней
жену. Не были ли они вдвоем наследниками разом г-на де Германт и Одетты,
которая, по-видимому, будет основной наследницей герцога? Впрочем, даже двое
чрезвычайно разборчивых племянников Курвуазье, г-жа де Марсант, принцесса де
Транья посещали ее, надеясь, что и они будут упомянуты в завещании, -- их не
беспокоило, что тем самым они могут огорчить г-жу де Германт, -- о ней Одетта,
задетая ее презрением, отзывалась плохо.
Из-за этой связи, которая была-то лишь повторением его ранних привязанностей,
герцог де Германт только что вторично упустил председательство в Джокей-Клубе,
потерял кресло свободного члена в Академии Изящных Искусств, -- так известная
обществу общая жизнь г-на де Шарлю и Жюпьена способствовала потере бароном
кресла председателя в Союзе и в Обществе друзей старого Парижа. Два брата, столь
непохожие друг на друга по своим пристрастиям, лишились общественного положения
от той же лености, той же нехватки силы воли -- она ощущалась, хотя и не
отталкивающе, еще в их дедушке, герцоге де Германт, члене Французской Академии,
-- попустившей ( посредством естественной склонности одного и
противоестественной другого ) изгнанию двух его внуков из общества.
Старый герцог де Германт не выходил больше, проводя дни и вечера у нее дома. Но
сегодня он зашел ненадолго, чтобы ее увидеть, -- хотя встреча с женой и была ему
неприятна. Я его не заметил, и, наверное, не узнал бы, если мне не указали на
него определенно. От него остались только руины -- но руины великолепные,
распавшиеся еще не до конца, -- это было что-то прекрасное и романтическое, как
утес в бурю. Исхлестанное со всех сторон волнами страдания, раздражения своей
горестью, бушующим приливом очертившей его смерти, лицо его, разрыхленное, как
глыба, сохранило свой склад, восхищавшие меня изгибы, -- оно было источено, как
антик, которым мы с радостью, даже если он испорчен, украшаем рабочий кабинет.
Правда, теперь оно принадлежало более древней эпохе, чем мне казалось раньше, --
не только потому, что вещество, в прошлом более яркое, зашершавело и
загрязнилось, но еще потому, что плутоватое, игривое выражение сменилось
невольным и неосознанным, выведенным болезнью, борьбой со смертью,
сопротивлением, тяготой жизни. Артерии, утратившие пластичность, придавали
некогда радостному лицу скульптурную жесткость. И хотя герцог не подозревал об
этом, сквозь его затылок, щеки и лоб проглядывало существо, остервенело
цепляющееся за каждую минуту, и, казалось, опрокинутое в трагическом шквале;
белые пряди его великолепных, поредевших косм хлестали своей пеной по
затопленному отрогу лица. Так одно приближение бури, когда всг вот-вот рухнет,
накладывает на скалы, что были доселе другого цвета, странные и причудливые
блики, -- я понял, что этот свинцово-серый одеревенелых и изношенных щек, серый
до белизны и волнистый торчащих прядей, слабый свет, еще отсвечивающий в
полуслепых глазах -- были не нереальными оттенками, -- напротив, слишком
реальными, только фантастичными и заимствованными в палитре, в черном свете --
неподражаемом по своей ужасной и пророческой черноте -- старости, близости
смерти.
Герцог зашел только на несколько минут, -- достаточно для того, чтобы я понял,
что Одетта, окруженная более молодыми поклонниками, несколько им пренебрегает.
Но вот что любопытно, он, некогда своими повадками театрального короля
выглядевший едва не нелепо, стал поистине величествен, как и его брат, сходство
с которым, сняв бутафорию, проявила старость. Столь же надменный некогда, как и
его брат, хотя по-иному, он разве что не исполнился почтительности, хотя
отличным образом. Он не скатился на ту же ступень, что и брат, с вежливостью
забывчивого больного раскланивавшийся с теми, кого он некогда презирал. Но он
был очень стар, и когда ему надо было уйти, пройти через дверь и спуститься по
лестнице, старость, как всг-таки самое жалостное состояние человека,
низвергающее его с вершин, как королей греческих трагедий, -- эта старость
вынудила его остановиться на крестном пути, которым становится увечная жизнь на
грани, провести рукой по влажному лбу, ощупать, ища глазами, путь, уходящий
из-под ног, потому что ему, кажется, нужна была опора для неуверенных шагов,
затуманенных глаз, словно бы он, сам того не ведая, кротко и нежно умолял
других, -- старость, более еще, чем величественным, сделала его молящим.
Он не мог обойтись без Одетты, не выползая в ее доме из кресла, из которого от
старости и подагры он поднимался с трудом, -- он позволял ей принимать друзей,
радовавшихся, что их представят герцогу, что они ему скажут что-нибудь, что он
расскажет им о старом обществе, о маркизе де Вильпаризи, о герцоге де Шартр.
Так в Сен-Жерменском предместье неприступные на первый взгляд положения герцога
и герцогини де Германт, барона де Шарлю потеряли былую несокрушимость, -- как и
все изменяющиеся вещи в этом мире, -- под воздействием внутреннего начала, о
котором сложно было раньше догадаться: у г-на де Шарлю любви к Чарли, сделавшей
его рабом Вердюренов, затем его расслабленности; у г-жи де Германт склонности к
новизне и искусству; у г-на де Германт исключительной любви, подобной тем, что с
ним уже случались в жизни, но которую слабость его возраста сделала более
властной, -- и слабости этой уже не противополагалось опровержение, светское
искупление строгостью салона герцогини, где герцог больше не появлялся, -- да
этот салон и не действовал уже почти. Так изменяется облик вещей этого мира, так
средоточие господства, кадастр судеб, устав положений и всг, что казалось
незыблемым, постоянно перестраивается, и глаза человека, прожившего довольно,
могут созерцать целокупные изменения там, где они, казалось, абсолютно
непредставимы.
Иногда, под взглядом старых картин свановского собрания "коллекционера",
довершавшем старомодный, устарелый характер этой сцены, с герцогом -- столь в
стиле "Реставрации" и этой кокоткой -- столь в стиле "Второй Империи", дама в
розовом, облаченная в гравившийся ему пеньюар, перебивала его болтовней, он
запинался и пронзал ее разъяренным взглядом. Может быть, он замечал, что она,
как и герцогиня, подчас говорит глупости; может быть, в старческой галлюцинации
он счел, что это была черта неуместного остроумия г-жи де Германт, прервавшей
его, и ему пригрезилось, что он во дворце Германтов, -- так лишенным свободы
хищникам кажется иногда, что они свободны еще, что они еще в африканских
пустынях. И резко закинув голову, своими круглыми желтыми глазками, с тем же,
что и у хищника, блеском, он сверлил ее долгими взглядами, которые некогда на
приеме у г-жи де Германт приводили меня в трепет, если она заговаривалась.
Подобным образом герцог смотрел с минуту на дерзкую даму в розовом. Но последняя
выказывала сопротивление и не отводила от него глаз, и по прошествии нескольких
мгновений, казавшихся гостям очень долгими, старый укрощенный хищник вспоминал,
что он не на свободе, не у герцогини в Сахаре за дверным половиком у входа, но у
г-жи де Форшвиль в клетке Зоологического Сада361, -- и втискивал голову в плечи,
по которым рассыпалась по-прежнему густая грива, о которой сложно было сказать,
светла ли она или бела, и заканчивал свой рассказ. Казалось, он не понял, что
г-жа де Форшвиль имела сказать, -- да в этом, впрочем, вообще не было большого
смысла. Он позволял ей принимать друзей за ужином с ним; из некой причуды,
унаследованной от былых увлечений, -- причуды, Одетту не удивлявшей, ибо она уже
привыкла к этому за время жизни со Сваном, -- причуды, трогательной для меня,
ибо она напоминала мне жизнь с Альбертиной, -- он требовал, чтобы приглашенные
уходили пораньше, чтобы он попрощался с Одеттой последним. Наверное, не стоит
говорить, что сразу же после его ухода она встречалась с другими. Но герцог не
подозревал о том, или предпочитал не выказывать подозрений: старческое зрение
слабеет, ухо становится туже, проницательность меркнет, и усталость тоже требует
для бдительности перерыва. И к определенному возрасту Юпитер неминуемо
превращается в персонажа Мольера -- даже не олимпийского любовника Алкмены, но
смешного Жеронта362. Впрочем, Одетта обманывала г-на де Германт, как и
заботилась о нем -- без обаяния, без благородства. Как и во всех других своих
ролях, она была посредственна в этой. Не то чтобы ее жизненные роли не были
прекрасны. Просто она не умела их играть.
И впоследствии всякий раз, если мне хотелось встретиться с ней, то у меня этого
не получалось, ибо г-н де Германт, потакая прихотям разом режима и ревности,
позволял ей только дневные празднества, притом еще, чтоб то были не балы. Она
откровенно созналась мне, что он держит ее в заточении, -- руководствуясь при
этом следующими соображениями. Основное заключалась в том, что она вообразила,
хотя я и написал-то к тому времени лишь несколько статей, а публиковал только
очерки, -- что я известный писатель; когда память наводила ее на мысль, что это
я бегал на аллею Акаций, чтобы увидеть ее прогулки, и позднее бывал у нее, она
простодушно восклицала: << Ах! если бы я только знала, что когда-нибудь он
станет великим писателем! >> И так как ей рассказал кто-то, что общество женщин
интересно для писателей по той причине, что, выслушивая любовные истории, они
как бы сверяются с источниками, -- чтобы вызвать у меня интерес, она снова
явилась мне в роли простой кокотки. Она рассказывала: << Представляете, как-то я
встретила мужчину, он влюбился в меня, и я его тоже полюбила без памяти. Мы были
на седьмом небе. Ему надо было уезжать в Америку, я должна была поехать вместе с
ним. Но накануне отъезда я решила, что будет куда лучше, если я не дам этом
любви умереть, а ведь она не могла бы всегда оставаться на этой точке. У нас был
последний вечер, когда он еще не знал, что я остаюсь, -- и это была безумная
ночь, я испытала с ним и бесконечное блаженство -- и отчаяние, что не увижу его
больше. Утром я пошла и отдала мой билет какому-то пассажиру, -- я его не знала.
Он, по крайней мере, хотел у меня его купить. Я ответила ему: "Нет, вы так
поможете мне, взяв у меня этот билет, что я не хочу денег" >>363. Затем
следовала другая история: << Как-то на Елисейских Полях г-н де Бреоте, которого
я и видела-то прежде только раз, принялся меня рассматривать с такой
настырностью, что я остановилась и спросила его, почему он себе позволяет
рассматривать меня подобным образом. Он мне ответил: "Я смотрю, какая смешная у
вас шляпа". И правда что. Это была шляпка с анютиными глазками, моды тех лет
были ужасны. Но я была разгневана, я ответила ему: "Я не позволяю вам говорить
со мной подобным образом". Тут начался дождь. Я ему сказала: "Я прощу вас, если
только у вас есть коляска". -- "Конечно, у меня есть коляска, и я с радостью вас
провожу". -- "Нет, я хочу вашу коляску, а не вас". Я поднялась в коляску, а он
ушел под дождем. Но вечером он пришел ко мне. У нас была безумная любовь два
года. Приходите как-нибудь ко мне на чай, я расскажу вам, как я познакомилась с
г-ном де Форшвиль364. По сути, -- продолжила она с г