, как и я, счел бы, что слова больше ничего не значат. Роден и Майоль109
могли бы создать шедевр из ужасной, неузнаваемой материи. Когда я об этом
величии узнал, в "пуалю" я перестал вкладывать тот же смысл, что и поначалу, я
перестал находить в этом какую-то отсылку и что-то забавное, -- как, например, в
слове "шуаны". И я чувствую, что "пуалю" уже готово для больших поэтов, как
слова "потоп", "Христос" или "варвары", уже исполненные величия, прежде чем их
использовали Гюго, Виньи110 и другие. Я говорю, что сейчас лучше всех -- это
люди из народа, рабочие, -- но здесь все герои. Беднягу Вогубера-младшего, сына
посла, семь раз ранило, прежде чем убило, и если он возвращался из похода целым,
то, казалось, он оправдывается и говорит, что это не по его вине. Он был
прекрасным человеком. Мы очень с ним сдружились. Несчастные родители получили
разрешение приехать на похороны с тем условием, что они не наденут траура и,
из-за бомбардировки, ограничат прощание пятью минутами. Мать, -- с этой коровой
ты, кажется, знаком, -- возможно и горевала сильно, но на ней самой это не
отразилось. Но бедный отец был в таком состоянии, что, уверяю тебя, я, дошедший
уже до того, что стал совсем бесчувствен, привыкший уже видеть, как голова
товарища, только что что-то мне говорившего, внезапно разрезана миной или вовсе
оторвана от туловища, я не мог сдержаться, увидев отчаяние бедного Вогубера,
который был совершенно разбит. Генерал напрасно ему говорил, что ради Франции
его сын вел себя героем, -- это только удвоило рыдания бедного человека, который
не мог оторваться от тела сына. Потом, -- и это к тому, что надо привыкнуть к
"не пройдут", -- все эти люди, как мой бедный камердинер, как Вогубер,
остановили немцев. Ты находишь, быть может, что мы не сильно-то продвигаемся, но
не следует спешить с выводами, -- в душе армия уже чувствует свою победу. Так
умирающий чувствует, что всг кончено. Теперь мы точно знаем, что победим, и мы
хотим этого, для того чтобы продиктовать справедливый мир; я не хочу сказать,
что справедливый только для нас, -- справедливый для французов, справедливый для
немцев >>.
Разумеется, благодаря "бедствию" ум Сен-Лу за свои пределы не вышел. Так же, как
недалекие герои и, на побывке -- банальные поэты, которые, живописуя войну, не
дорастают до уровня событий, потому что эти события ничего внутри самих них не
означили, и остаются на уровне своей банальной эстетики, правилам которой они
следовали и раньше, -- говоря, как они говорили десятком лет ранее, об
"окровавленной заре", о "полете трепетном победы" и т. п., -- Сен-Лу, который
был и поумней и артистичней, остался таким, каким он был раньше, и со вкусом
описывал мне пейзажи, увиденные во время остановки на опушке болотистого леса,
словно он видел их по ходу охоты на уток. Чтобы я мог составить представление о
контрасте света и сумрака, благодаря которым "рассвет был очарователен", он
припоминал наши любимые картины, не страшась помянуть страницу Ромена Роллана111
и даже Ницше -- с независимостью фронтовиков, лишенных того же страха перед
немецким именем, которым были охвачены тыловики, и без того же кокетства при
цитации врага, -- как, например, проявленного мимоходом полковником дю Пати де
Клам, когда он выступал в качестве свидетеля по делу Золя и продекламировал при
Пьере Кийаре112, яром дрейфусарском поэте, с которым, впрочем, был незнаком,
стихи из символистской драмы последнего "Безрукая девушка". Если Сен-Лу писал об
какой-либо мелодии Шумана, то он упоминал лишь ее немецкое название, и без
обиняков говорил, что на заре, когда он услышал на этой опушке птичий щебет, его
это опьянило словно бы пела птица из << возвышенного Siegfried >>, что он
надеется послушать оперу как-нибудь после войны.
Во второй мой приезд в Париж я в первый же день получил другое письмо Жильберты,
вероятно, забывшей о первом, или по меньшей мере о смысле того, что она писала,
ибо ее отъезд из Парижа задним числом был представлен довольно отличным образом.
<< Вы, может быть, не знаете, дорогой друг, -- писала она мне, -- что вот уже
скоро два года, как я в Тансонвиле. Я приехала в то же время, что и немцы; все
хотели удержать меня от поездки. Меня, вероятно, сочли за дурочку. "Как, --
говорили мне, -- вы в безопасности в Париже и вы уезжаете в те захваченные
районы как раз в тот момент, когда все ищут возможности оттуда уехать". Я не
отрицаю, что все эти соображения не были лишены основания. Но что поделаешь, у
меня есть только одно достоинство, я не трусиха, или, если хотите, чему-то я
предана, и когда я узнала, что мой милый Тансонвиль в опасности, мне не
хотелось, чтобы на его защиту в одиночку встал старый наш управляющий. Я поняла,
мое место -- там. К тому же, благодаря этому решению я смогла спасти не только
замок, -- когда соседние, покинутые обезумевшими владельцами, почти все
разрушены до основания, -- но и драгоценные коллекции, которыми так дорожил мой
милый папа >>. Одним словом, теперь Жильберта была убеждена, что она поехала в
Тансонвиль не затем, -- как она писала мне в 1914-м году, -- чтобы избегнуть
немцев и быть в безопасности, но напротив, чтобы встретить их и защитить от них
свой замок. Они, впрочем, не останавливались в Тансонвиле, но через ее имение
постоянно проходили их части, по числу намного превосходившие те, что вызвали
франсуазины слезы на комбрейской дороге, и Жильберта вела, как она писала ( на
этот раз от чистого сердца ) фронтовую жизнь. В газетах о ее поведении
отзывались с наивысшими похвалами, стоял вопрос о том, чтобы ее наградить. Конец
ее письма был совершенно точен. << Вы не представляете, что такое эта война, мой
милый друг, и какую важность приобретает какая-нибудь дорога, мост, высота.
Сколько я думала о Вас, о прогулках по всем этим опустошенным сегодня местам,
прогулках, благодаря Вам -- восхитительных; думала в то время, когда жестокие
бои велись за ту дорогу, тот холм, который Вы так любили, где мы так часто
гуляли вместе! Вероятно, Вы, как и я, не думали, что темный Руссенвиль и скучный
Мезеглиз, откуда нам приносили почту и где искали доктора, когда Вы были больны,
когда-нибудь станут знаменитыми местами. Так вот, мой милый друг, они навсегда
обрели славу с тем же правом, что и Аустерлиц или Вальми113. Битва при Мезеглизе
длилась более восьми месяцев, немцы потеряли там больше шестисот тысяч, они
разрушили Мезеглиз, но они его не взяли. Дорожка среди кустов боярышника,
которую Вы так любили, которую мы прозвали "тропкой в горку", где Вы рассказали,
что в детстве были в меня влюблены, когда, поверьте мне, я любила Вас, -- я не
могу сказать Вам, какую важность эта дорожка приобрела. Огромное пшеничное поле,
у которого она кончалась -- это та самая знаменитая отметка 307, на которую Вы,
должно быть, часто натыкались в сводках. Французы взорвали мостик через Вивону,
который, как Вы говорили, не пробуждал в Вас живых воспоминаний, немцы навели
другие, полтора года они держали одну половину Комбре, а французы другую... >>
На следующий день после того, как я получил это письмо, то есть за два дня до
прогулки в темноте, когда я слушал шум шагов в этой тянучке воспоминаний, --
приехал с фронта Сен-Лу, и, прямо перед возвращением обратно, забежал ко мне на
две минуты; само сообщение о его приходе меня сильно взволновало. Франсуаза
хотела было броситься за ним, надеясь, что он поможет освободить от службы
робкого мальчика-мясника, который через год подпадал под призыв. Но она сама
поняла тщету этих усилий, ибо давно уже робкий убийца животных сменил мясную. И
то ли наша лавка боялась потерять клиентуру, то ли там были чистосердечны, но
Франсуазе ответили, что неизвестно, где этот мальчик служит, -- и, к тому же, из
него никогда не получится хорошего мясника. Франсуаза бросилась тогда на поиски.
Но Париж велик, мясные лавки бесчисленны, и она напрасно обегала многие из них,
она так и не смогла найти робкого и кровавого юношу.
Он вошел в мою комнату, я осторожно вышел к нему навстречу, испытывая что-то
сверхъестественное, -- то же чувство, которое мы испытываем, когда видим
отпускников, когда принимаем, наряду с остальными, смертельно больного, который,
однако, встает, одевается, гуляет еще. Казалось ( казалось в особенности
поначалу, ибо для живших, в отличие от меня, неподалеку от Парижа, это стало
привычным, а привычка отсекает в предметах, виденных нами много раз, корень
глубокого впечатления и мысли, придающей им реальное значение ), казалось, что
есть что-то жестокое в этих солдатских отпусках. Во-первых, мы думаем: << Они не
вернутся, они дезертируют >>. И правда, они приезжают из мест, в реальность
которых мы поверить не можем, потому что эти места известны нам только по
газетам; мы не в силах представить себе, что кто-то может участвовать в этих
титанических боях и вернуться с простой контузией плеча; они вот-вот уйдут на
побережья смерти, и то, что они появились на мгновение вблизи нас, непредставимо
нам, нас переполняет нежность, ужас и ощущение таинства, словно бы мы вызвали
покойников; покойники предстали нам на мгновение, и мы ни о чем не осмеливаемся
их спрашивать; впрочем, самое большее, они ответят: << Вы этого представить не
сможете >>. Всг это необычно настолько -- в отпускниках, вырвавшихся из ада, в
живых или мертвых, загипнотизированных или вызванных медиумом, -- что
единственное следствие соприкосновения с тайной, если это вообще возможно,
только усиливает незначительность слов. Таким был и мой разговор с Робером,
получившим к тому же на фронте ранение, более величественное и загадочное для
меня, чем отпечаток, оставленный на земле ногой великана. И я ни о чем не
осмелился расспрашивать его, а он говорил со мной только о простых вещах. К тому
же, эти слова не сильно отличались от тех, которые говорились до войны, как
будто бы люди, вопреки ей, остались теми же; тон бесед был прежним, изменилась
разве тема, только и всего.
Я понял, что в войсках им таки изысканы были способы забыть мало-помалу, что
Морель вел себя по отношению к нему столь же некрасиво, как по отношению к дяде.
Однако он по-прежнему испытывал сильную привязанность к Морелю и ни с того ни с
сего захотел с ним встретиться снова, -- эта встреча им постоянно откладывалась.
Я счел, что по отношению к Жильберте будет более тактично, если я не скажу
Роберу, что ему достаточно посетить г-жу Вердюрен, чтобы найти Мореля.
Я уничиженно говорил Роберу о том, как неощутима война в Париже. Он ответил мне,
что в Париже это иногда даже "довольно поражает". Он упомянул налет цеппелинов,
случившийся накануне, и спросил меня, видел ли я его, -- так раньше он спрашивал
меня о каком-нибудь спектакле, представлявшем большой эстетический интерес. Еще
на фронте становится понятно, что есть своего рода шик во фразах типа << Это
прелестно, какая роза, какая бледная зелень! >>, -- произнесенных в тот момент,
когда можно вот-вот погибнуть; но в Париже для Сен-Лу это не очень подходило, по
крайней мере, применительно к незначительному налету, который однако, в ночной
тиши с нашего балкона казался внезапно разразившимся празднеством, со взрывами
защитных ракет, перекличками горнов, звучавшими не только для парада, и т. п. Я
говорил ему о красоте самолетов, поднявшихся ночью. << Наверное, еще более
красивы те, которые спускаются, -- ответил он. -- Я согласен, это необычайно
красиво -- в тот миг, когда они поднимаются, когда они вот-вот "пойдут
созвездием", повинуясь законам столь же точным, как те, по которым движутся
звезды, -- тебе это кажется только спектаклем, а на самом деле это сбор
эскадрилий, они исполняют приказ и идут на преследование. Но разве не
восхитительнее тот момент, когда они уже полностью слиты со звездами, а
некоторые из них выскакивают, начиная преследование, или возвращаются после
сигнала отбоя, тот момент, когда они "устраивают светопреставление"114, и даже
звезды сходят со своих мест? И эти сирены, не кажется ли тебе, что в них есть
что-то от Вагнера, -- это, впрочем, вполне подходящее приветствие немцев, --
будто к их прибытию исполняют национальный гимн, так сказать, а кронпринц и
принцессы присутствуют в императорской ложе, Wacht am Rhein; это наводит на
вопрос -- авиаторы ли это, или же, скорее, это взлетающие валькирии? >> Ему,
казалось, доставило удовольствие это уподобление авиаторов валькириям, но тем не
менее он объяснял его чисто музыкальными причинами: << Матерь Божья, да ведь эта
музыка сирен явно из "Полета Валькирии"! Наверное, чтобы послушать Вагнера в
Париже, немецкие налеты просто необходимы >>. Впрочем, с определенной точки
зрения это сравнение было небезосновательно. С нашего балкона город выглядел
угрюмым черным бесформенным чудищем, неожиданно выползшим из глубин и ночи к
свету и небесам; авиаторы, один за другим, устремлялись на душераздирающий зов
сирен, в то время как медленнее, -- и коварней, тревожнее, чуя что-то невидимое
еще и, может быть, уже близкое к своей цели, -- непрестанно суетились
прожектора, чуя врага, охватывая его своими лучами, пока направленные ими
самолеты не бросались в травлю, чтобы его уничтожить. И, эскадрилья за
эскадрильей, авиаторы устремлялись из города, перемещенного теперь в небеса,
словно валькирии. Однако клочки земли, где-то на уровне зданий, были освещены, и
я сказал Сен-Лу, что, будь он накануне дома, он мог бы, наблюдая небесное
светопреставление, увидеть нечто подобное и на земле, как в "Погребении графа
Оргаса" Эль Греко, где два этих плана параллельны, -- это был замечательный
водевиль, разыгранный персонажами в ночных рубашках, -- все они, по
значительности своих имен заслуживали места в светских хрониках какого-нибудь
последователя Феррари115, сообщения которого частенько Сен-Лу и меня забавляли,
и мы забавлялись, составляя их сами. Так мы веселились и в тот день, хоть и по
"военному" поводу -- по поводу цеппелинов, но словно войны и не было:
<< Среди присутствующих: очаровательная герцогиня де Германт в ночной рубашке,
неподражаемый герцог де Германт в розовой пижаме и купальном халате, и т. д., и
т. п. >>
<< Я не сомневаюсь, -- сказал он мне, -- что во всех больших гостиницах по
коридорам носились американские еврейки в неглиже, прижимая к потрепанным грудям
жемчужное колье, благодаря которому они рассчитывают выйти замуж за
какого-нибудь разорившегося графа. Отель Риц в этот вечер, должно быть, походил
на Дом свободной торговли116 >>.
<< Ты напоминаешь о наших донсьерских разговорах. Какое это было прекрасное
время. Какая пропасть нас от него отделяет. Вернутся ли когда-нибудь эти дни
          :из бездны, которую нам не измерить,
          Как поднимаются в небеса омоложенные солнца,
          Омывшись на дне глубоких морей?117
Но давай вспомним эти разговоры не только потому, что они были задушевны, --
сказал я ему. -- Я пытался проверить, в какой мере истинно то, о чем мы тогда
говорили. Эта война перевернула всг, и в особенности, как ты мне говорил, само
представление о войне, -- а опровергла ли она твои слова о баталиях, например,
наполеоновских, что они-де будут повторены в будущих войнах? >> -- << Нисколько!
-- ответил он, -- наполеоновские баталии повторяются постоянно, и тем более в
эту войну, в которой Гинденбург118 -- живое воплощение наполеоновского духа. Его
быстрые перемещения войск, уловки -- например, когда он, либо оставив только
незначительное прикрытие перед одним из своих противников, обрушивает все
объединенные силы на другого ( как Наполеон в 1814-ом ), либо глубоко продвигает
диверсию, вынуждая противника удерживать силы на второстепенном фронте ( как
уловка Гинденбурга у Варшавы, благодаря которой обманутые русские перевели туда
силы целиком и были разбиты на Мазурском Поозерье ), его отступления, сходные с
теми, с которых начались Аустерлиц, Арколь, Экмюль119, -- всг это он наследовал
от Наполеона, и это перечисление можно продолжить. Я добавлю только, что если ты
в мое отсутствие попытаешься постепенно истолковывать события этой войны, не
слишком полагайся на эту частную манеру Гинденбурга; в ней ты не найдешь ключа к
его действиям, ключа к тому, что он готов сделать. Генерал похож на писателя,
сочиняющего пьесу, книгу, сюжет которой сам по себе, -- неожиданными
возможностями в одном месте, тупиком в другом, -- вынуждает его полностью
отклонить первоначальный план. Так как диверсия должна производиться только в
пункте, имеющем вполне самостоятельное значение, представь, что диверсия удалась
вопреки всем ожиданиям, тогда как первостепенная операция завершилась
поражением, -- одним словом, диверсия может стать первостепенной операцией. Я
ожидаю от Гинденбурга одной из наполеоновских баталий -- разделения двух
противников, англичан и нас >>.
Я спросил Сен-Лу120, подтвердила ли эта война то, что говорилось в наших
донсьерских беседах о баталиях прошлого. Я напомнил ему разговоры, самим им уже
забытые, -- например, о том, что в будущем генералы будут повторять развитие
битв прошлого. << Уловки, -- сказал я ему, -- практически невозможны в
операциях, приготовленных загодя с таким стяжением артиллерии. И то, что ты мне
сейчас сказал об авиационной разведке, а этого ты, очевидно, не мог предвидеть,
препятствует применению наполеоновских хитростей >>. -- << Как ты ошибаешься! --
воскликнул он, -- эта война, конечно, отличается от других и сама по себе
состоит из цепи последовательных войн, каждая из которых в чем-то отличается от
предшествующих. Мы усваиваем новый вражеский прием, чтобы себя от него
предохранить, а противник снова берется за новации. Так же обстоит дело и во
всех искусствах, и то, что было создано прекрасным, останется прекрасным
навечно, -- и, как в любой отрасли человеческой деятельности, старые приемы
будет иметь успех всегда. Должно быть, только вчера вечером толковейший из наших
военных критиков написал: "Чтобы освободить восточную Пруссию, немцы начали
операцию мощной отвлекающей атакой далеко на юге, против Варшавы, пожертвовав
десятью тысячами солдат для обмана противника. Когда они подготовили, в начале
1915-го, наступательную группировку эрцгерцога Евгения, то для того, чтобы
освободить Венгрию от угрозы, они распустили слух, что эта группировка
предназначена для операции против Сербии. Подобным образом, в частности -- в
1800-ом, армия, которая должна была выступить против Италии, обычно упоминалась
в качестве резервной и, казалось, она была предназначена не для перехода через
Альпы, а для поддержки армий, задействованных на северных театрах. Уловка
Гинденбурга, атаковавшего Варшаву, чтобы замаскировать подлинное наступление на
Мазурском Поозерье, повторяет наполеоновский план 1812-го года". Как ты видишь,
что г-н Биду121 повторяет мои слова, которые ты мне напомнил. И поскольку война
не кончена, эти повторяющиеся уловки будут удаваться, а угадать смысл действий
практически невозможно, и то, что удалось один раз, удастся и еще раз, -- это
пригодно и будет удаваться всегда >>. И действительно, значительное время спустя
после этого разговора с Сен-Лу, когда внимание союзников было приковано к
Петрограду, столице, на которую, как ожидалось, немцы начнут наступление, они
готовили мощнейшее наступление на Италию. Сен-Лу привел мне много других
примеров военных "стилизаций", или, если считать войну не искусством, но наукой,
примеров применения постоянных законов. << Вряд ли можно сказать, что военное
искусство -- это наука, здесь крылось бы противоречие, -- добавил Сен-Лу. Но
если существует военная наука, существуют расхождения, споры, препирательства
между учеными. Это противоречие существенно отчасти на определенном временном
отрезке. И это замечательно, ибо в таком случае оно свидетельствует не о
заблуждениях, но о развитии истины. Обрати внимание на воззрения, по ходу этой
войны, о возможности прорыва. Поначалу в эту возможность верят, затем приходят к
доктрине о неуязвимости фронтов, затем к тому, что прорыв возможен, но опасен,
что ни в коем случае нельзя производить передвижения вперед, не уничтожив