на толкучка тыловых крыс: они вырывали свои
пальто у ресторанных лакеев, -- там, где однажды туманным вечером я ужинал с
Сен-Лу, -- и насытившиеся пары устремлялись в загадочные сумерки комнат, где им
показывали волшебный фонарь, в залы для спектаклей, служащие теперь просмотру
одной из этих синема. Но после этого часа, для тех кто, как и я в тот вечер,
ужинал дома, а затем вышел на встречу с друзьями, Париж был, -- по крайней мере
в некоторых кварталах, -- еще темней, чем Комбре моего детства; казалось, будто
ты идешь в гости к деревенским соседям. Ах! если бы Альбертина была жива, как
славно было бы вечерами, когда я ужинал в городе, назначить ей встречу
где-нибудь на улице, под аркадами! Поначалу я ничего бы не различал, меня
волновало бы предчувствие, что она не придет, -- и вдруг я внезапно заметил бы,
как отделяется от стены одно из ее милых серых платьев, ее ласковые, уже
заметившие меня глаза, -- и мы могли бы пойти гулять, обнявшись, незамеченные и
непотревоженные никем, а затем вернуться домой. Увы, я был один; и мне казалось,
что иду я к деревенскому соседу, как когда-то Сван ходил к нам в гости сразу же
после ужина, -- не чаще встречая прохожих в сумерках Тансонвиля на маленькой
бечевой дорожке к улице Святого Духа, чем теперь я, среди улиц, превратившихся
из извилистых деревенских дорожек, из улицы Св. Клотильды -- в улицу
Бонапарта93. Впрочем, поскольку фрагменты этих пейзажей, перемещенные временем
суток, не были стеснены незримой ныне рамкой, вечерами, когда ветер бил ледяным
шквалом, ощущение, будто я на берегу неистового моря, о котором я когда-то
столько мечтал, у меня было намного сильнее, чем у самого моря в Бальбеке; и
даже благодаря другим явлениям природы, которых доселе в Париже не наблюдалось,
мне казалось, что только что, сойдя с поезда, мы приехали на каникулы в
деревенские поля: например, благодаря контрасту света и тени, лежащей вечерами
рядом на земле, в лунном свете. От этого лунного света можно было испытать
что-то такое, что немыслимо в городе даже среди зимы; его лучи расстилались по
не убиравшемуся больше рабочими снегу бульвара Хаусман, словно по льдам Альп.
Силуэты деревьев, ясны и чисты, отражались на этом снеге золотой голубизны столь
же тонко, как на некоторых японских гравюрах или на некоторых вторых планах у
Рафаэля; они тянулись по земле у корней дерева, как часто в лесу на закате,
когда солнце затопляет лужайки, отражаясь от них, а деревья восстают чрез равные
промежутки. И восхитительно, нежно тонкий луч, в котором вырастали тени этих
деревьев, легкие как души, был словно бы лучом райских чертогов, -- но не
зеленым, а белым, сверкающим так ясно ( потому что лунный свет падал на
нефритовый снег ), будто он был соткан из лепестков груши в цвету. И, недвижимы,
божества фонтанов, сжав в руке ледяную струю, казалось, созданы были из двойной
материи, во имя исполнения которой художник обвенчал бронзу с хрусталем. Этими
необыкновенными днями все дома были черны. Но напротив, иногда весной, не
считаясь с предписаниями полиции, особняк, либо только этаж особняка, или даже
только одна комната этажа, не укрывшись за ставни, оставшись совсем одинокой в
непроницаемых потемках, виднелась словно броском чистого света, неустойчивым
видением. И женщина, которую, подняв глаза выше, разглядишь в золоченом сумраке,
принимала в этой ночи, -- где она была и потеряна, и заключена, -- очертания
волшебных и смутных чар восточного призрака. Потом ты идешь дальше, и ничто
больше не мешает оздоровительному94 и однообразному сельскому шарканью в
темноте.





Кажется, ни с кем из упомянутых в нашем повествовании я не встречался на
протяжении довольно длительного времени. В 1914-ом разве, за два месяца,
проведенных мною в Париже, я мельком виделся с г-ном Шарлю и встречался с Блоком
и Сен-Лу, -- с последним только два раза. Во второй раз он, всг-таки, снова
предстал мне самим собой; он изгладил не очень-то приятное впечатление,
оставшееся во мне от его тансовильской неискренности, о чем я только что
рассказал, и я опять обнаружил в нем былые исключительные качества. Впервые мы
встретились с ним сразу после объявления войны, -- то есть, в начале
последовавшей тому недели ( Блок в это время выказывал крайне шовинистические
чувства ); когда Блок нас оставил, у Сен-Лу не нашлось иронии для собственного
невозвращения на службу, и меня почти шокировала грубость его тона. ( Сен-Лу
приехал из Бальбека. Позднее я узнал окольными путями, что там им были
произведены некоторые тщетные усилия относительно директора ресторана. Последний
был обязан своим положением наследству, доставшемуся ему от г-на Ниссима
Бернара. Это был бывший юный слуга, которому дядя Блока "покровительствовал".
Однако богатство привело за собой добродетель. Так что тщетно Сен-Лу пытался его
обольстить. Итак, в порядке компенсации, когда добродетельные молодые люди
отдаются, с приходом возраста, страстям, в которых они, наконец, почувствовали
вкус, -- в это же время доступные юноши становятся людьми с принципами, и люди
типа де Шарлю, придя к ним, -- доверившись старым рассказам, но слишком поздно,
-- нарываются на неприятности. Всг дело в хронологии ). << Да, -- вскрикивал он
сильно и весело, -- все, кто не на фронте, как бы они то ни объясняли, остались
только потому, что им неохота идти на смерть -- это от трусости >>. И с тем же
уверенным жестом, однако более энергичным, чем тот, которым он подчеркивал
трусость других, он воскликнул: << И если я не вернусь на службу, то это
просто-напросто от трусости, и всг тут! >> Я уже отмечал на разных примерах, что
бравада похвальными чувствами не обязательно является прикрытием плохих, что
более нова демонстрация этих плохих, чтобы не казаться, по меньшей мере, что-то
скрывающим. К тому же у Сен-Лу эта тенденция была усилена его привычкой, в
случае, если он допустил какую-либо неловкость, промах, за которые его могли
укорить, разглашать их, говоря, что он сделал это нарочно. Эта привычка, думаю
я, должна была перейти к нему от какого-нибудь преподавателя Военной Школы, в
тесным общении с которым он жил, и восхищение которым он исповедовал. Мне не
составило труда, стало быть, истолковать эту выходку как словесную ратификацию
чувства, которое, так как оно определило поведение Сен-Лу и его неучастие в
начавшейся войне, последний находил уместным разглашать. << Кстати, ты слышал,
-- спросил он, уходя, -- что моя тетка разводится? Лично я об этом ничего не
знаю. Об этом говорят время от времени, и я так часто слышал предсказания, что
готов поверить. Я добавлю, что это будет вполне понятно; дядя мой -- само
обаяние, не только для света, но и для своих друзей, родных. Даже, с какой-то
стороны, он сердечнее тетки, она святая женщина, но слишком часто это дяде
внушает. Но как муж он ужасен, он постоянно изменяет ей, оскорбляет ее, плохо с
ней обходится и отказывает в деньгах. Если бы она с ним развелась, это было бы
довольно естественно, и только в этом причина, чтоб так оно и было, -- но
причина также для того, чтобы это было ложью, потому что если такое событие
естественно -- это еще одна причина, чтоб об этом думали и болтали. Потом, даже
если б так оно и было, она его долговато терпела. Теперь я хорошо знаю, что
бывало много такого, что напрасно предвещают, отрицают, и что позже становится
правдой >>. Это позволило мне спросить, стоял ли когда-либо вопрос о его
женитьбе на м-ль де Германт. Его передернуло и он заверил меня, что никогда, что
это один из тех светских слухов, которые время от времени неизвестно почему
возникают и по той же неизвестной причине рассеиваются; то, что эти слухи
оказались ложными, не способствует осторожности тех, кто уверился, -- как только
появятся слухи: о помолвках, разводах, о политике, -- чтобы они не верили новым
и не распространяли их.
Не прошло и двух дней, и некоторые факты, дошедшие до моего сведения, показали
мне, что я глубоко заблуждался, истолковав слова Робера: << Все, кто не на
фронте, трусы >>. Сен-Лу сказал так, желая блеснуть в разговоре, проявить
психологическую оригинальность, покамест не был уверен, что его добровольное
вступление в армию будет утверждено. Но в это же время он приложил все усилия,
чтобы прошение утвердили, и в этом он выказал не в той степени оригинальность (
в смысле, вкладываемом им в это слово ), сколь свою причастность нации французов
Святого-Андрея-В-Полях, самому лучшему, что было в тот момент у французов
Святого-Андрея-В-Полях -- дворян, буржуа, простолюдинов, -- почтительных к
дворянам или бунтующих против дворян, -- двух одинаково французских
подразделений того же семейства -- подтипа Франсуазы и подтипа Мореля, откуда
вылетели две стрелы, объединившись в одну, в одном и том же направлении --
фронтовом. Блока восхитило признание в трусости, услышанное из уст националиста
( которым, впрочем, Сен-Лу не был ), и когда Сен-Лу спросил его, сам-то должен
ли он пойти на фронт, приняв позу верховного жреца, Блок ответствовал: << Миопия
>>. Но несколько дней спустя Блок совершенно изменил мнение о войне; он пришел
ко мне, обезумевши. Несмотря на "миопию", его признали годным для службы. Я
провожал его, и тут мы встретили Сен-Лу, у которого как раз была встреча в
Военном Министерстве с бывшим офицером, г-ном де Камбремер, -- последний должен
был познакомить его с одним полковником. << Ах ты! что я тебе говорю -- это ведь
твой старый друг... Вы ведь с Канканом95 давно знакомы, не так ли? >>. Я
ответил, что я действительно с ним знаком, и с его женой также, но знакомством
дорожу лишь отчасти. Но со времени знакомства с ними я так привык относится к
жене его -- вопреки всему -- как к женщине исключительной, потому что она
досконально изучила Шопенгауэра, как к женщине, которой были доступны духовные
сферы, полностью закрытые ее грубоватому супругу, что прежде всего эти слова
Сен-Лу меня изумили : << Скажу по правде, жена у него идиотка. Но сам он мужик
просто замечательный, он одарен и по-прежнему очень мил >>. Под "идиотией" жены
Робер разумел, вероятно, страстное ее желание якшаться с большим светом, самое
суровое осуждение большого света и встречающее. Под качествами мужа, наверное,
он имел ввиду те, которые нахваливала в нем мать, когда говорила, что он лучше
всех в семье. Его-то, по крайней мере, не волновали герцогини, -- но, по правде
говоря, такого рода "ум" настолько же отличается от ума, свойственного
мыслителям, как "талант", оцененный публикой, от "таланта" богатого человека,
"умеющего делать деньги". Однако слова Сен-Лу не вызвали у меня неприятного
впечатления, ибо напомнили мне, что претензия граничит с глупостью, а простота
обладает вкусом хоть и несколько скрытым, но приятным. Я не имел, правда, случая
насладиться этими качествами в г-не де Камбремер. Но на деле, если принимать во
внимание мнение других, судящих о ком-либо, человек состоит из многих несходных
людей, -- не учитывая даже самих различий в суждении. Я знал только оболочку
г-на де Камбремер. И качества его, о которых говорили, остались мне неизвестны.
Блок расстался с нами прямо у своего дома, попрекая Сен-Лу тем, что, в отличии
от него, Блока, все эти "именитые отпрыски", галунчики96, щеголяющие в Штабах,
ничем не рискуют, а у него, простого солдата 2-го класса, нет никакого желания
"дырявить шкуру из-за Вильгельма". << Кажется, он серьезно болен, император
Вильгельм >>, -- ответил Сен-Лу. Блок ( как и все люди, околачивающиеся возле
биржи ) с необыкновенной легкостью воспринимал сенсационные известия и потому
воскликнул: << Говорят даже, что он умер >>. На бирже все монархи больны, а что
до Эдуарда VII97 или Вильгельма II, то они умерли, все города, готовящиеся к
осаде, уже взяты. << Правда, его пока прячут, чтобы не ввергнуть бошей в
отчаяние. Однако он умер вчера ночью. Мой отец узнал об этом из совершенно
первоклассного источника >>. Постоянными сношениями с совершенно первоклассными
источниками, которыми только, по счастью, и пользовался г-н Блок-отец, он был
обязан своим "большим связям"; он получал из них секретные покамест новости о
том, что "заграница растет", что "Де Бирс падает". Впрочем, если к указанному
моменту происходил рост Де Бирс, или не наблюдалось "предложений" на
"заграницу", если рынок первых был "устойчив" и "активен", вторых --
"колеблющимся" и "неустойчивым", и держали его "в фондовом резерве", совершенно
первоклассный источник оставался не менее первоклассным источником. Поэтому Блок
известил нас о смерти кайзера с видом важным и таинственным, -- но также
раздраженным. Особенно его взбесило, что Робер сказал: "Император Вильгельм". Я
думаю, что и под резаком гильотины Сен-Лу и г-н де Германт не смогли бы сказать
иначе. Два этих светских мужа, останься они в одиночестве на необитаемом
острове, где им не перед кем было бы обнаруживать хорошие манеры, проявляли бы
эти следы воспитания, подобно двум латинистам, правильно цитирующим Вергилия.
Сен-Лу никогда не смог бы, даже под пыткой у немцев, сказать иначе, чем
"император Вильгельм". И этот хороший тон, вопреки всему, -- свидетельство
великих пут духа. Тот, кто не сумеет отбросить их, остается лишь светским
человеком. Эта изящная посредственность, впрочем, прелестна -- в особенности у
всех, кто привержен ей из утаенного великодушия и скрытого героизма -- по
сравнению с вульгарностью Блока, разом и труса и фанфарона, выкрикивавшего
Сен-Лу: << Ты не мог бы говорить просто: "Вильгельм"? Вот именно, ты трусишь, ты
уже здесь ложишься перед ним ничком. Ах! Хороши же будут наши солдаты на фронте,
они вылижут сапоги бошам. Вы, галунчики, умеете только гарцевать на парадах. И
точка >>.
<< Бедняга Блок думает, что я тем только и занимался, что гарцевал >>, -- сказал
Сен-Лу, улыбаясь, когда мы распрощались с нашим товарищем. И я прекрасно
понимал, что парады были отнюдь не тем, что было нужно Роберу, хотя тогда я не
отдавал себе отчета в его намерениях так же ясно, как я сделал это позже, когда
кавалерия осталась незадействованной и он добился службы как офицер пехоты,
потом -- как пехотный егерь, и затем: увидим ниже98. Блок не разглядел
патриотизма Робера только потому, что Робер его не выражал. Если Блок
исповедовал нам страстный антимилитаризм, как только его признали "годным", то
до этого, считая, что по миопии его освободят от службы, он выкрикивал
шовинистичнейшие фразы. Сен-Лу на подобные заявления был неспособен; прежде
всего, из-за своего рода нравственной чуткости, не позволявшей ему выражать
слишком глубокие чувства, равно и то, что все находят естественным. Моя мать не
только без колебаний отдала бы жизнь за бабушку, но и сама невозможность
поступить так причинила бы ей невыразимые страдания. При всем том мне трудно
представить, оглядываясь назад, в ее устах какую-нибудь фразу типа: << Я за свою
мать жизнь отдам >>. Столь же молчаливым в своей любви к Франции был и Робер, и
в этом момент я находил в нем гораздо больше фамильных черт отца его, Сен-Лу (
насколько я его себе мог представить ), нежели Германтов. От выражения подобных
чувств его предохраняло некоего рода нравственное достоинство его ума.
По-настоящему умные и серьезные труженики испытывают какое-то отвращение ко
всем, кто перекладывает свои действия в пустословие, набивая им цену. Мы не
учились вместе ни в лицее, ни в Сорбонне, но независимо друг от друга ходили на
лекции тех же преподавателей, и я вспоминаю, как Сен-Лу смеялся над теми, кто --
поскольку другие читали замечательные курсы, -- желая прослыть гениями, давали
амбициозное название своим теориям. Как только мы об этом вспоминали, Робер
смеялся от души. Естественно, мы не предпочитали Котаров и Бришо инстинктивно,
но в конце концов мы стали испытывать некоторое уважение к людям, в совершенстве
изучившим греческий или медицину, и не находили для себя возможным оправдывать
шарлатанов. Я уже говорил, что если все действия мамы подразумевали готовность
отдать жизнь за бабушку, то даже в душе она никогда не смогла бы этого чувства
выразить, и в любом случае она признала бы, что рассказывать о нем другим -- это
не только бесполезно и смешно, но даже возмутительно и позорно; точно так же
невозможно было представить в устах Сен-Лу фразы о своей экипировке, о поездках,
которые ему предстояло совершить, о наших шансах на победу, о малоценности
российской армии, о том, как поступила бы Англия; я не могу представить в его
устах ту же красноречивую фразу, обращенную замечательным министром к стоящим и
аплодирующим депутатам. Нельзя, однако, сказать, что в этом чисто негативном
свойстве, мешающем выражать лучшие чувства, не было "духа Германтов", действие
которого мы много раз наблюдали на примере Свана. Потому что если я и отмечал в
нем черты, только ему, Сен-Лу, и присущие, то также он оставался и Германтом, и
среди многочисленных причин, воспламенявших его смелость, у него были особые,
каких не было у его донсьерских приятелей, влюбленных в свое ремесло юношей, с
которыми я ежевечерне встречался за ужином, -- из них многие встретили смерть в
битве на Марне99 и других местах, увлекая за собой солдат.
Юные социалисты, возможно, были и в Донсьере, когда я его посещал, но с ними я
так и не свел знакомства по той причине, что в окружении Сен-Лу они не были
представлены. Теперь они смогли понять, что офицеры из этой среды вовсе не были
теми, кого "популо", офицеры, выслужившиеся из рядовых, франкмасоны, прозвали
"аристо", то есть -- высокомерными гордецами и низменными прожигателями жизни. И
наоборот: тот же патриотизм офицеры из благородных в полной мере обнаружили у
социалистов, которых они обвиняли, когда я был в Донсьере, в разгар дела
Дрейфуса, в "безродности". Искренний и глубокий патриотизм военных принял
определенную форму, которую они считали неприкосновенной, и нападками на нее они
возмущались, тогда как несознательные, независимые патриоты, без определенной
патриотической религии, типа радикал-социалистов, не могли понять, какая
глубокая реальность заключена в том, что казалось им пустыми и злобными
формулами.
Вероятно, Сен-Лу, как и они, привычно разрабатывал внутри себя, как самую
существенную часть "я", наиболее успешные со стратегической и тактической точки
зрения маневры, исследовал их и определял, и как для них, так и для него жизнь
тела стала чем-то относительно маловажным, -- он легко мог пожертвовать ею ради
этой внутренней части, их подлинного жизненного ядра, наряду с которым личное
существование ценилось не более, чем защитный эпидермис. В храбрости Сен-Лу было
много и более личных черт, -- там легко можно было признать великодушие,
благодаря которому наша дружба поначалу была столь очаровательна, равно
наследственный порок, позднее пробудившийся в нем, который, вкупе с
интеллектуальной межой, где Робер и застрял, способствовал тому, чтобы любые
примеры отваги восхищали его, и чтобы он до такой степени испытывал отвращение
ко всякого рода изнеженности, что любое упоминание о примерах мужественности его
опьяняло. Размышляя о жизни под открытым небом с сенегальцами, поминутно
жертвовавшими собой, он ( наверное, целомудренно ) находил в ней какое-то
головное сладострастие, -- туда многое вошло от презрения к "музицирующим
господинчикам", и это сладострастие, -- столь далеко ушедшее от того, чем оно
ему представлялось, -- не особо отличалось от наслаждений, пробуждаемых
кокаином, к которому он пристрастился в Тансонвиле; этот героизм -- так одно
лекарство добавляют в другое -- приносил ему исцеление. В его смелости
проглядывала, во-первых, двойственная привычка учтивости, благодаря которой он,
с одной стороны, расхваливал других, а сам довольствовался надлежащими
поступками, особо о том не распространяясь, -- в отличие от какого-нибудь Блока,
со своей стороны не делавшего ничего, но при встрече с ним заявившего: <<
Естественно, вы драпанете >>; и, с другой стороны, он ни во что не ставил то,
чем он обладал, свое сосотояние, положение и даже жизнь, -- он готов был
принести их в жертву. Одним словом, это