еры настоящих огорчений, причиненных им Жильберте. Приехав в Тансонвиль,
Робер, по его словам, вынужден был уехать следующим утром, у него было одно дело
-- с одним местным господином, который дождется его на месте, -- но последний,
повстречавшись с четою вечером в окрестностях Комбре, невольно разрушал ложь, в
курс которой Робер не потрудился его поставить, рассказав, что приехал отдохнуть
в деревню на месяц, и не собирается возвращаться раньше срока в Париж. Робер
краснел, заметив чуткую и печальную улыбку Жильберты, -- нагрубив, отделывался
от недотепы, и, оставив Жильберту, бежал домой, передавал ей отчаянную записку,
где говорилось, что он солгал, чтобы не огорчить ее, чтобы из-за его отъезда --
по некоторой причине, о которой он не может ей рассказать -- она не подумала,
что он ее разлюбил ( и всг это, хотя и было преподнесено им ложью, на самом деле
было правдой ), затем посылал спросить, можно ли зайти к ней, и там отчасти в
настоящей печали, отчасти устав от этакой жизни, от всг более и более
рискованного притворства -- рыдал, обливался холодной водой, говорил о своей
близкой кончине, несколько раз падал на паркет, словно бы чувствовал себя очень
плохо. Жильберта не понимала, насколько ему можно верить, ей казалось, что он
врет постоянно, но она думала также, что, вообще-то, она любима, и ее беспокоили
эти предчувствия грядущей гибели; сдавалось ей, у него какой-то недуг, о котором
ей ничего неизвестно, и потому она не смела расстраивать его и не просила
отказаться от этих поездок. Я тем меньше понимал к тому же, почему Мореля, как
домашнее дитя, принимали вместе с Берготом везде, где была чета Сен-Лу -- в
Париже, Тансонвиле. Морель подражал Берготу превосходно. По прошествии
некоторого времени уже не было нужды просить его произвести "имитацию". Подобно
тем истерикам, которых вовсе не обязательно подвергать гипнозу, чтобы они
перевоплотились в того или иного человека, из себя самого он неожиданно вошел в
<...>15
Франсуаза, узнав обо всем, что де Шарлю сделал для Жюпьена, и обо всем, что
Робер де Сен-Лу сделал для Мореля, не сделала из этого каких-либо выводов о
характерной особенности, снова и снова проявляющейся в коленах Германтов, но, --
ведь и Легранден много чем помог Теодору, -- она, женщина столь моральная и
сильно укоренившаяся в своих предрассудках, в конце концов заключила, что это
своего рода обычай, универсальность которого не может не вызывать почтения. Она
по-прежнему отзывалась о каком-нибудь молодом человеке, будь он Морелем или
Теодором: << Он встретил господина, который сильно им заинтересовался и очень
помог >>. И так как в подобных случаях покровители -- это те, кто любит,
страдает и прощает всг, Франсуаза без колебаний отводила им лучшую роль в
отношениях между ними и вассалами, которых они развращали, приписывая первым
"большое сердце". Она безоговорочно осуждала Теодора, вдоволь попортившего кровь
Леграндену и, казалось, почти не сомневалась в природе их отношений: << Тогда
малыш понял, что надо бы и ему внести свою лепту и так говорит: "Возьмите меня с
собой, я буду вас так любить, я вам так угожу", -- и само понятно, у мсье такое
сердце, что, конечно, Теодор может и не сомневаться, что получит намного больше,
чем он сам того стoит, потому что ведь голова-то у него бедовая, -- но зато
мсье-то такой хороший, что я часто говорю Жанетте ( невесте Теодора ): "Малышка,
если что стрясется, бегите сразу к нему. Он лучше на полу спать ляжет, а вас
положит на своей кровати. Он слишком любит малыша ( Теодора ), чтобы его
прогнать. Конечно, он не покинет его никогда" >>. (Из вежливости я спросил
фамилию Теодора у его сестры, -- сам он жил теперь на юге. << Так это он написал
письмо о моей статье в Фигаро! >>, -- воскликнул я, узнав, что его фамилия
Санилон.)
И потому бoльшее уважение ей внушал Сен-Лу, а не Морель, и она считала, что,
несмотря на все удары, которыми малыш ( Морель ) его осыпал, маркиз всегда
придет к нему на помощь, потому что << у него сердце золотое >>, -- либо же в
нем самом должны произойти какие-то грандиозные перемены.
Он настаивал на том, чтобы я задержался в Тансонвиле, обронив на ходу, хотя и
явно не стремился уже сказать мне что-либо приятное, что мой приезд жену его
сильно обрадовал: весь тот вечер она была, по собственным словам, вне себя от
счастья, -- когда она была так грустна, что, приехав неожиданно, я чудом спас ее
от отчаяния, << а может быть и худшего >>, -- добавил Робер. Он просил
попытаться убедить ее, что он ее любит, уверяя, что женщину, которую он любит
помимо нее, он любит меньше, чем Жильберту, и скоро порвет с ней. << И всг-таки,
-- добавил он с такой смесью самодовольства и потребности исповедываться, что
мне показалось на мгновение, будто имя Чарли16, против воли Робера, вот-вот
"выпадет", как номер в лотерее, -- мне есть, чем гордиться. Эта женщина, которую
я собираюсь принести в жертву Жильберте, проявила ко мне исключительную
преданность, и никогда не уделяла внимания другому мужчине, -- она даже не
считала себя способной в кого-нибудь влюбиться. Я первый. Я знал, что она
отказывает вообще всем, и когда я получил ее прелестное письмо, где она
сообщала, что только со мной она может быть счастлива, я был просто потрясен.
Да, всг это меня просто пьянит: хотя, чего уж скрывать, видеть эту несчастную
Жильберточку в слезах -- невыносимо. Ты не находишь, что в ней есть что-то от
Рашели? >> Меня действительно поражало неопределенное сходство, которое, по
крайней мере теперь, можно было меж ними заметить. Может быть, это сходство
объяснялось некоторыми общими чертами ( обусловленными, в частности, еврейскими
корнями той и другой, хотя это слабо проявилось в Жильберте ), из-за чего Робер,
когда его семья хотела, чтобы он женился, из материально равноценных вариантов
предпочел Жильберту. Схожесть происходила также оттого, что Жильберта, заполучив
фотографии Рашели, даже имени которой она не знала, старалась подражать
некоторым привычкам актрисы, чтобы понравиться Роберу -- так, в частности,
постоянным красным бантам в волосах, черной бархотке на руке, и еще она
выкрасила волосы, чтобы казаться брюнеткой. Затем, чувствуя, как огорчения
портят лицо, она решилась исправить и это. Подчас она не знала меры. Однажды
вечером в Тансонвиль должен был на сутки приехать Робер, и в облике Жильберты,
вышедшей к столу, меня что-то чрезвычайно поразило, -- я увидел, как сильно она
отличается не только от той, кем она была когда-то, но и от себя теперешней, --
и застыл, изумленный, словно бы предо мной сидела некая актриса, разновидность
Феодоры17. Я чувствовал, что, вопреки своей воле, из любопытства узнать, что же
она изменила, я слишком пристально ее рассматриваю. Впрочем, этот интерес вскоре
был удовлетворен, когда, несмотря на предпринятые ею меры предосторожности, ей
пришлось высморкаться. На платке осталась богатая гамма, -- эта палитра
свидетельствовала, как сильно Жильберта накрашена. Вот отчего был окровавлен ее
рот, и она пыталась веселиться, полагая, что это делает ее краше, -- в тот час,
когда к Тансонвилю подходил поезд и Жильберта не знала, действительно ли ее муж
приедет, или же она получит одну из телеграмм, образец которых был остроумно
закреплен герцогом де Германт18: << Приехать невозможно, преследую измышление
>>, -- вот отчего бледнели ее щеки, покрытые фиолетовой испариной грима, чернели
провалившиеся глаза.
<< Ты понимаешь, -- говорил он мне нарочито мягко ( тоном, так контрастировавшим
с его мягкостью прежней, спонтанной ), голосом алкоголика с модуляциями актера,
-- Жильберта счастлива, и нет ничего, что я не сделал бы для ее счастья. Я
стольким ей обязан. Ты не можешь себе представить >>. Самым неприятным во всем
этом было опять-таки самолюбие, -- любовь Жильберты льстила ему, и, не
осмеливаясь рассказать о любви к Чарли, он изыскивал в любви, которую скрипач
питал к нему якобы, какие-то особые проявления, несколько преувеличенные, а то и
выдуманные целиком, как было известно самому Сен-Лу, -- ему, у которого Чарли
что ни день просил больше денег. Именно поэтому, поручив мне Жильберту, он
возвращался в Париж. Однажды ( забегу слегка вперед, потому что я еще в
Тансонвиле ) я наблюдал за ним со стороны, и его речь, несмотря ни на что
обворожительная и живая, напомнила мне былое; меня поразило, как сильно он
изменился. Он всг больше и больше походил на свою мать, унаследовав от нее ту же
высокомерную изысканность обхождения, и благодаря превосходному воспитанию это
свойство у него стало даже ярче еще и застыло; пронзительный взгляд,
свойственный всем Германтам, сообщал ему вид экскурсанта, осматривающего
достопримечательности, в средоточии которых он оказался, -- но это проявлялось у
него в какой-то мере неосознанно, инстинктивно и по привычке. Даже если он
замирал, свойственный более ему, нежели остальным Германтам цвет, бывший раньше
только солнечным светом золотого дня, но окаменевший теперь, -- словно бы
украшал его оперением, превращая его в редкую и драгоценную породу, внушая
желание приобщить его к какой-нибудь орнитологической коллекции; и когда этот
свет, превращенный в птицу, начинал двигаться, действовать, -- как, например, на
том приеме, где я оказался вместе с Робером де Сен-Лу, -- он вскидывал голову
столь радостно и гордо -- хохлатую, под золотым хохолком слегка ощипанных волос,
-- движения его шеи были настоль более гибки, более горды, кокетливы, чем это
бывает у людей, что из любопытства и восхищения, внушаемого им, наполовину
светского, наполовину зоологического, уместно было спросить себя, находишься ли
ты в Сен-Жерменском предместье или же в Зоологическом саду, наблюдаешь ли
пересечение гостиной или прогулку по клетке, знатного барина или птицы. Стоило
только разыграться воображению, и щебет подошел бы к этому толкованию не меньше,
чем пух. Он декламировал фразы, казавшиеся ему "гранд сьекль"19, подражая этим
манерам Германтов. Но нечто необъяснимое делало эти манеры манерами де Шарлю.
<< Я оставлю тебя ненадолго, -- сказал он, стоило госпоже де Марсант отойти. --
Я хотел бы уделить немного внимания матери >>. -- Что касается любви, о которой
он мне говорил беспрестанно, это была любовь не только к Чарли, хотя только она
и была для него значима. Каков бы ни был род любви, мы всегда ошибаемся в числе
лиц, с которыми имеются связи, ложно толкуя как связь всякую дружбу ( это ошибка
сложения ), но также оттого, что полагаем, что доказанная связь исключает другую
( это вторая ошибка ). Двое могут сказать: << Любовница такого-то, я ее знаю >>,
и привести два разных имени; не ошибется ни тот, ни другой. Женщина, которую мы
любим, редко справляется со всеми нашими потребностями, и мы ее обманываем с
другой, которую не любим. А касательно рода любви, унаследованного Робером от
г-на де Шарлю, муж, питающий склонность такого рода, как правило, приносит
счастье своей жене. Это общее правило, но Германты и здесь изыскали средство
составить исключение, ибо те, у которых была эта наклонность, стремились
показать, что, напротив, у них она к женскому полу. Они выставлялись с женой
того или иного и приводили в отчаяние собственную. Курвуазье же поступали более
мудро. Юный виконт де Курвуазье считал себя единственным человеком на земле от
сотворения мира, испытывающим влечение к представителям своего пола. Полагая,
что это пристрастие внушено ему дьяволом, он боролся с ним, сочетался браком с
очаровательной женщиной, делал ей детей. Затем один из кузенов просветил его,
что эта наклонность довольно распространена, -- он простер свою доброту до того,
что отвел его в те места, где эту наклонность могли удовлетворить. Г-н де
Курвуазье еще сильнее полюбил жену, удвоил плодовитое прилежание, и их ставили в
пример, как лучшую пару Парижа. Такого, правда, нельзя было сказать о Сен-Лу,
потому что Робер, вместо того, чтобы довольствоваться гомосексуализмом, изводил
жену ревностью, безрадостно содержа любовниц.
Возможно, необычайно смуглый Морель был необходим Сен-Лу, как сумрак нужен
солнечному лучу. Легко было представить себе в этой -- столь древней -- семье
золоченого умного и обаятельного блондина, укрывающего в глубине трюма неведомую
свету тайную наклонность к неграм.
Впрочем, Робер никогда не позволял затрагивать в разговорах род любви, которому
он оказывал предпочтение. Стоило об этом обмолвиться, и он перебивал: << Ну, я
не знаю, -- с таким глубоким равнодушием, что ронял монокль, -- я и не
подозревал такого. Если тебе нужны сведения об этом, милейший, то я советую тебе
обратиться по другому адресу. Что до меня, то я солдат, и всг тут. Вот уж
насколько меня эти вещи не интересуют, настолько я охвачен страстью к балканской
войне. Когда-то тебя это заинтересовало -- "этимология" сражений. Я тогда
говорил тебе, что одни и те же типические битвы повторяются в совершенно
отличных условиях, -- взять хотя бы замечательный опыт флангового окружения в
битве при Ульме20. Ну так вот -- сколь бы своеобразны ни были эти балканские
сражения, битва при Люлебургазе21 -- это повторение того же самого Ульма, то же
самое фланговое окружение. Вот предметы, о которых со мной можно говорить. Что
до упомянутых тобою вещей, то я в этом разбираюсь так же, как в санскрите >>.
Жильберта же напротив, этими материями, которыми Робер так брезговал, очень
интересовалась, и в беседах со мной по его отъезде довольно охотно их
затрагивала. Разумеется, безотносительно к мужу, потому что она не знала ( или
притворялась, что не знает ) всего. Но поскольку подобные истории были приложимы
к другим, она охотно распространялась на эту тему, либо находя в этом своего
рода косвенное оправдание Роберу, либо оттого, что последний, раздираемый, как и
его дядя, между полным умолчанием и потребностью изливать душу, сплетничать, во
многом мог ее наставить. Между остальными не был пощажен и барон де Шарлю;
безусловно, это объяснялось тем, что Робер, не упоминая о Чарли в беседах с
Жильбертой, всг-таки не мог при ней удержаться и не повторять его речи в той или
иной форме, -- а последний преследовал былого благодетеля ненавистью.
Приверженность Жильберты к подобного рода разговорам позволила мне ее спросить,
не было ли ( в некотором параллельном роде ) у Альбертины, само имя которой я
впервые услышал от Жильберты, когда они были подружками по курсам, этой
наклонности. Жильберта не могла дать мне таких сведений. Впрочем, всг это уже
давно перестало вызывать во мне интерес. Но я механически продолжал
осведомляться, подобно старику, потерявшему память и спрашивающему новостей от
умершего сына.
Интересно, -- и в этом я не могу разобраться, -- что к этому времени все те
люди, которых любила Альбертина, все те женщины, которые могли заставить ее
сделать, чего они хотели, что они просили, -- клянчили, осмелюсь сказать --
вымогали, если не дружбы, то каких-либо отношений со мной. Больше бы не
понадобилось посылать деньги г-же Бонтан, чтобы она вернула мне Альбертину. Это
обратное движение жизни, проявлявшееся, когда оно уже ничему не служит, сильно
печалило меня, -- не из-за Альбертины, которую я встретил бы без радости,
вернись она теперь уже не из Турена, но с того света, но из-за девушки, которую
я любил и которую мне никак не удавалось увидеть. Я подумал, что если она умрет
или я разлюблю ее, все, кто мог бы меня к ней приблизить, упадут у моих ног.
Пока же я напрасно пытался влиять на них, меня не излечил опыт, которому пора бы
меня научить ( если он вообще хоть кого-нибудь учит ), что любовь -- это как раз
та самая дурная судьба из сказок, с которой ничего не сделаешь, пока волшебство
не прекратится.
<< Есть тут у меня одна книга, и там о чем-то подобном говорится, -- сказала
Жильберта. -- Это старина Бальзак, "Златоокая девушка"22 -- я в нем копаюсь,
чтобы дорасти до дядьев. И это бессмысленно, невероятно, это просто кошмар!
Впрочем, женщина, наверное, и может оказаться под таким присмотром у другой
женщины, но никогда -- мужчины >>. -- << Вы ошибаетесь, я слышал об одной
девушке, которую человеку, любившему ее, действительно удалось заточить; она ни
с кем не встречалась и выходила из дому только с преданными слугами... >> -- <<
О, это, наверное, внушает вам ужас, ведь вы так добры. Мы как раз говорили с
Робером, что вам необходимо жениться. Жена вылечила бы вас, а вы принесли бы ей
счастье >>. -- << Нет, у меня невыносимый характер >>. -- << Какой вздор! >> --
<< Правда. Впрочем, я был обручен, но я не решился на брак с ней ( и она
отказалась от этого сама ) из-за характера моего, и придирчивого, и
нерешительного >>. Так, под этой упрощенной формой, я сам расценивал теперь мой
роман с Альбертиной, -- теперь, когда я смотрел на него только со стороны.
Поднимаясь в комнату, я грустил, думая, что так ни разу и не добрался до
комбрейской церкви, -- мне казалось, что она ждала меня в зеленной гуще за
окном, залитая фиолетом. Я говорил себе: << Ничего не поделаешь, как-нибудь в
другой раз, если к этому времени я не умру >>, -- не видя других помех, кроме
смерти, и не представляя гибели церкви, которая, казалось мне, простоит столь же
долго после моей смерти, как она долго стояла там до моего рождения.
Но однажды я заговорил-таки с Жильбертой об Альбертине и спросил, любила ли та
женщин. << Да нет, отнюдь >>. -- << Но вы ведь как-то сказали мне, что она была
дурного тона >>. -- << Я так говорила? Вам, должно быть, померещилось. Во всяком
случае, даже если я так и говорила, то вы всг перепутали, -- напротив, я
говорила о похождениях с молодыми людьми. В таком возрасте, вероятно, это далеко
не заходило >>. -- Может быть, Жильберта сказала так, чтобы скрыть от меня, что
и сама она, судя по словам Альбертины, любила женщин и даже делала Альбертине
двусмысленные предложения? Или же ( ибо другие зачастую лучше осведомлены о
нашей жизни, чем мы предполагаем ) она знала, что я любил, что я ревновал
Альбертину ( другие могут знать больше правды о нас, чем мы предполагаем, и
ошибаться, слишком далеко простирая свои познания и производя слишком смелые
предположения, тогда как мы надеемся, что они далеки от истины из-за отсутствия
каких-либо предположений ) и, полагая, что всг это тянется до сих пор, по
доброте душевной покрывала мне глаза повязкой, всегда готовой для ревнивца? Во
всяком случае, слова Жильберты, начиная с прежних о "дурном тоне" и кончая
сегодняшним сертификатом благопристойности жизни и деяний, соответствовали
обратному изменению утверждений Альбертины, которая кончила, по сути, признанием
полусвязи с Жильбертой. Альбертина удивила меня этим, и неменьшее удивление
вызвали во мне рассказы Андре, ибо поначалу всю их стайку, еще не
перезнакомившись с ними, я считал развращенной, а затем убедился в ложности моих
первых предположений23; такое часто случается, когда вполне приличную девушку,
далекую от каких-либо амурных делишек, мы встречаем в компании, которую ошибочно
считаем испорченной. Затем моя мысль проделала обратный путь, снова приняв на
веру первоначальные предположения. Но, быть может, Альбертина сказала так, чтобы
казаться опытней, чем она была, чтобы оглушить меня в Париже авторитетом своей
порочности, как некогда в Бальбеке авторитетом своей добродетели; и всг для
того, чтобы, когда я сказал ей о женщинах, любящих женщин, сделать вид, что она
знает, что такое бывает, -- как в разговоре пытаются проявить осведомленность,
еще не понимая, что это такое, когда заходит речь о Фурье или Тобольске24. Быть
может, она жила рядом с подругой мадемуазель Вентейль и Андре, будучи отделена
от них глухой стеной, а те считали, что она "не такая", -- и, не будучи
осведомлена потом, -- так женщины выходят замуж за писателя, чтобы повысить свое
общекультурное развитие, -- чтобы угодить мне, проявляя свое понимание,
рассказывала о них, пока не поняла, что это раздувает мою ревность и не дала
обратный ход. В том случае, если не лгала Жильберта. Лгала из-за того, пришло
мне на ум, что она ее к этому и приобщила, по ходу флирта на курсах, флирта
вполне в