было бы назвать котами, если уж так посмотреть. Он даже не то
чтобы не кот, он даже простак >>. Старший из них, обязанный патроном, наверное,
по возрасту, блюсти некоторую воздержанность, услышал, возвращаясь из уборной,
только конец разговора. Он не удержался и бросил на меня взгляд; казалось, он
был явно недоволен впечатлением, которое должна была произвести на меня эта
беседа. Не обращаясь непосредственно к двадцатидвухлетнему молодому человеку,
намеревавшемуся, по-видимому, изложить теорию продажной любви, он сказал как бы
вообще: << Вы разговариваете слишком уж громко, окно открыто, -- а бывают же
люди, что сейчас спят. Неужто не понятно, что если бы патрон вернулся и вас
услышал, то он не обрадовался >>.
В ту же секунду дверь и открылась, все умолкли, подумав, что это патрон, но это
был только шофер, иностранец; его приветствовали с радостью. Однако, заметив
прекрасную часовую цепочку, красовавшуюся на его куртке, двадцатидвухлетний
молодой человек бросил на него вопросительный и веселый взгляд, затем нахмурил
брови и поморгал глазами, многозначительно кося в мою сторону. И я понял, что
первый взгляд означал: << Ну что, таки стащил ее? Поздравляю >>. А второй: <<
Ничего не говори при этом типе, мы его не знаем >>. Тотчас вошел патрон, таща за
собой несколько метров толстых железных цепей, -- ими можно было связать
несколько каторжников, -- весь в поту, и сказал: << Тяжело же мне, дармоеды, --
помочь что ли нельзя было? >>. Я попросил комнату. << Только на несколько часов,
я не нашел экипажа и немного болен. И я хотел бы, чтоб мне принесли попить >>.
-- << Пьер, иди в погреб, посмотри черной смородины и скажи, чтоб приготовили
номер 43. Опять 7-ой звонит. Они говорят, что они больны. Больны они, мать их за
ногу... коко нанюхались, вот и поехали, пора их... отсюда. Отнес пару простынь в
22-ой? Хорошо. Вот 7-ой звонит, сбегай, посмотри. Ну, Морис, чего заждался?
Знаешь ведь, что тебя ждут, марш в 14-бис. И живехонько! >> И Морис быстро вышел
вместе с патроном, уносившим цепи, несколько расстроившимся, что я их видел. <<
Что ж ты так поздно >>, -- спросил молодой человек двадцати двух лет у шофера.
-- << Что "поздно"? У меня еще час в запасе. Запаришься бегать-то. Мне только в
полночь >>. -- << Так чего ж пришел? >> -- << Для Памелы прекрасной >>, --
ответил восточный шофер, и его смех обнажил красивые белые зубы. -- << А-а >>,
-- протянул двадцатидвухлетний. Вскоре меня провели в комнату 43, но там было
так противно, а мое любопытство было столь велико, что, выпив "смородины", я
спустился по лестнице, затем, передумав, вернулся, и, пройдя выше этажа, на
котором находилась комната 43, дошел до самого верха. И тут из одной комнаты в
конце коридора послышались приглушенные стоны. Я живо пошел туда и приложил ухо
к двери. << Я прошу вас, смилуйтесь, смилуйтесь ради Бога, отвяжите меня, не
бейте меня так больно, -- говорил один голос. -- Я целую вам ноги, я умоляю вас,
я больше никогда не буду. Сжальтесь... >>. -- << Нет, сволочь, и раз уж ты орешь
и ползаешь на коленях, сейчас мы прикуем тебя к кровати -- и не будет тебе
пощады! >> -- и я услышал, как щелкнула плеть, вероятно, с железными струнами,
ибо тотчас последовал крик боли. Тут я заметил, что в этой комнате было слуховое
окно, занавеску на котором забыли задернуть; крадучись в сумраке, я проскользнул
к нему, и увидел перед собой, прикованного к кровати, -- подобного Прометею на
его скале, -- получающего удары плетью, действительно со стальными крючьями,
наносимые ему Морисом, уже окровавленного, покрытого синяками,
свидетельствовавшими, что пытка была не первой, г-на де Шарлю. Внезапно дверь
отворилась, туда вошел кто-то, но по счастью меня не заметил, -- это был Жюпьен.
Он приблизился к барону, вид его выражал почтение, он хитровато улыбался: <<
Итак, я вам не нужен? >> Барон попросил его увести на минутку Мориса. Жюпьен
выставил того вон, не церемонясь. << Нас не могут услышать? >> -- спросил барон
у Жюпьена, подтвердившего ему, что нет. Барон знал, что у Жюпьена, с его
литераторским умом, не было никакой практической смекалки, что в присутствии
заинтересованных лиц он выражается намеками, никого не обманывавшими, и
употребляет прозвища, известные всем.
<< Секунду >>, -- перебил Жюпьен, услышав звонок из комнаты номер 3. Это был
депутат от "Аксьон Либераль"192, он уходил. Жюпьену не нужно было смотреть на
табло, потому что он узнал его колокольчик; обычно депутат приходил после
завтрака. Изменением расписания в этот день он был обязан браку своей дочери,
совершившемуся в полдень в Сен-Пьер-де-Шайо193. Итак, он пришел только вечером,
но он торопился уйти пораньше из-за жены своей, пугавшейся, если он возвращался
поздно, особенно теперь, когда бомбардировки участились. Жюпьену хотелось
проводить его до дверей, чтобы засвидетельствовать почтение, питаемое им к
званию депутата, -- без какого-либо личного, впрочем, интереса. Ибо, хотя этот
депутат и отвергал крайности "Аксьон Франсез" ( однако, он не был способен
понять и строчки Шарля Морра или Леона Доде194 ) и был короток с министрами,
любившим ездить на его охоты, Жюпьен не осмелился бы попросить его и о малейшей
поддержке в своих распрях с полицией. Он знал, что если он и заговорит об этом с
удачливым и трусливым законодателем, то это не убережет его и от самого
безобидного "шмона", но приведет к потере щедрейшего из клиентов. Проводив до
дверей депутата, -- который, нахлобучив шляпу на нос, поднял воротник и
заскользил, как скользил он в своих депутатских речах, рассчитывая спрятать
лицо, -- Жюпьен поднялся к г-ну де Шарлю, сказав ему: << Это был г-н Эжен >>. В
доме Жюпьена, как в клиниках, людей звали по имени, спеша добавить на ухо, чтобы
удовлетворить любопытство завсегдатая и повысить престиж заведения, их настоящую
фамилию. Иногда, правда, Жюпьену не было известно, кем являлся его клиент, и
тогда он пускался в фантазии, заверял, что это -- такой-то биржевик, дворянин,
артист, -- это были ошибки мимолетные, забавные тем, насчет кого он заблуждался,
и в конце концов Жюпьен смирялся с вечным незнанием, кто был г-ном Виктор.
Жюпьен привык также, чтобы угодить барону, поступать несколько противоположно
порядку, принятому в собраниях. -- << Я сейчас представлю вам г-на Лебрена >> --
и на ухо: << Он просит называть себя г-ном Лебреном, но в действительности это
великий князь из России >>. Жюпьен чувствовал, что этого еще недостаточно, чтобы
представить г-ну де Шарлю приказчика из молочной. Потому он бормотал,
подмигивая: << Это -- приказчик из молочной, но вообще-то, на самом-то деле,
один из опаснейших бандитов Бельвиля >> ( надо было видеть, как игриво Жюпьен
произносил: "бандит" ). И, словно бы этой рекомендации не хватало, он старался
присовокупить несколько "свидетельств славы". << Несколько раз он был осужден за
кражи, за ограбления, сидел во Фрезне за драки ( тем же игривым тоном ) с
прохожими, потому что он их слегка изувечил; он был в штрафном на лимпопо195. И
убил своего сержанта! >>
Барон даже слегка сердился на Жюпьена, он знал, что в этом заведении, по его же
поручению и купленном фактотумом барона, в котором он же, с одним помощником, и
распоряжался, по оплошности дяди м-ль д'Олорон всем было более или менее
известно, кто барон таков и как его зовут ( многие, однако, полагали, что "барон
де Шарлю" -- это такое прозвище, они искажали его имя, делали в нем ошибки, и в
итоге порукой чести барона была не сдержанность Жюпьена, но их глупость ). Но
барон счел, что проще положиться на заверения Жюпьена, и, успокоенный тем, что
их не могут услышать, сказал ему: << Я не хотел говорить при этом малыше, -- он
очень мил и старается из всех сил. Но мне кажется, что он недостаточно груб. Он
приятно выглядит, но он называет меня сволочью, словно повторяет урок >>. -- <<
Нет, никто ему ничего не говорил, -- ответил Жюпьен, не замечая
неправдоподобности этого утверждения. -- Он, кстати, привлекался по убийству
одной консьержки из Ла Вилетт >>. -- << Да? Это довольно любопытно >>, --
ответил барон, улыбаясь. -- << У меня там, кстати, как раз один мясник, мужик с
бойни, и на него похож, -- попал сюда чисто случайно. Желаете попробовать? >> --
<< О да, охотно >>. Я видел, как вошел мужик с бойни, он действительно походил
слегка на "Мориса", -- гораздо интересней было то, что в облике двух этих
молодых людей было что-то от одного типа внешности, -- лично я никогда не
выделял его из прочих, но этот тип, как я ясно сейчас понял, был присущ и облику
Мореля, -- они слегка походили если и не на Мореля самого, такого, каким он был
мне известен, то по меньшей мере на определенное лицо, которое глаза, смотревшие
на Мореля под иным углом, чем мои, составляли из его черт. Стоило мне только
создать в уме, отыскав эти черты в памяти, модель Мореля, каким он представлялся
другому, и я понял, что эти юноши, один -- приказчик-ювелир, второй -- служащий
отеля, были смутными его подобиями. Следует ли из этого, что г-н де Шарлю, по
крайней мере в некоторых своих склонностях, всегда был верен всг тому же типу,
что желание, остановившее выбор на двух этих юношах, было тем же, которое
толкнуло его на перроне донсьерского вокзала к Морелю, что все они походили на
эфеба, и именно его очертания, вырезанные в глазах де Шарлю как в сапфире,
придавали взгляду барона что-то неповторимое, столь сильно испугавшее меня в
нашу первую встречу в Бальбеке? Или же его любовь к Морелю этот тип и
определила, и он стремился к нему, чтобы утешиться в разлуке, подыскивая
напоминавших его мужчин? Я подумал также, что, быть может, между ним и
скрипачом, вопреки тому, что мнилось, никогда ничего не было помимо дружеских
отношений, что г-н де Шарлю заставлял Жюпьена отыскивать юношей, чем-то схожих с
Морелем, чтобы, благодаря им, вкусить иллюзию наслаждения с Морелем. Если
вспомнить, правда, что г-н де Шарлю сделал для Мореля, это предположение может
показаться неправдоподобным, -- если бы мы не знали, что любовь не только
толкает нас на величайшие жертвы любимому нами существу, но иногда толкает даже
на жертвоприношение самого нашего желания, -- которое, впрочем, почти не
исполнимо, если любимое существо чувствует, что наша любовь сильнее. И от
неправдоподобия этой догадки, -- которого она на первый взгляд не лишена ( хотя
всг равно, конечно, не соответствует действительности196 ), -- почти ничего не
останется, если мы учтем глубоко страстный характер, нервический темперамент
г-на де Шарлю, в этом пункте схожий с характером Сен-Лу, -- и в начале его
отношений с Морелем эта чувствительность могла сыграть ту же роль ( и эта роль
была бы резче и негативней ), что поначалу в отношениях его племянника с
Рашелью. Для того, чтобы отношения с возлюбленной ( и это может распространяться
на любовь к юноше ) остались платоническими, могут найтись и другие причины,
помимо добродетели женщины и нечувственной природы любви, которую она вдохнула.
Подчас любящий от избытка любви слишком нетерпелив, он не всегда находит в себе
достаточно сил, чтобы притворяться равнодушным, ожидая того момента, когда
получит всг, чего хочет. Его натиски повторяются постоянно, он ежедневно пишет
возлюбленной, пытается встречаться с ней почаще, -- она отказывает ему, он
приходит в отчаяние. Как только ей стало ясно, что общество ее и дружба
представляются значительными благами тому, кто знает, что лишен их, она изыщет
возможность не предоставлять их впредь, и, пользуясь той минутой, когда разлука
с ней уже непереносима, когда он будет готов положить конец войне любой ценой,
она обложит его миром, первым условием которого будут платонические отношения.
Впрочем, за время, предшествующее этому соглашению, влюбленный, -- постоянно
тоскуя, алча письма и взгляда, -- забывает и думать о физическом обладании,
желание которого истерзало его поначалу, но иссякло в ожидании и уступило место
нуждам другого порядка, -- более мучительным, впрочем, поскольку они не
удовлетворены. Так позднее мы получаем удовольствие, которое в первые дни мы
надеялись извлечь из ласк, в совершенно искаженном виде: в виде дружеских слов,
ее обещаний побыть рядом, и эти слова -- после измучившей нас неопределенности,
иногда -- после взгляда, омраченного тенью отчуждения, так отдаляющего нас от
человека, что мы думаем: мы его уже никогда не увидим, -- приводят за собой
отменную разрядку. Женщины догадываются и просто счастливы, что вовсе не нужно
отдаваться тем, в ком они ощутили, -- если те несколько излишне нервничали
поначалу, разыскивая их, -- неисцелимое желание обладать ими. Женщина радуется,
что, не отдавая ничего, она получает гораздо больше, чем обычно получала,
отдаваясь. Так самые нервные люди приходят к вере в добродетель своего идола. И
этот ореол, который они выписывают вокруг нее, это стало быть только производное
-- хотя и несколько опосредованное -- их чрезмерной любви. Тогда женщина
становится в один ряд, как кажется в бреду, с некоторыми поневоле коварными
лекарствами, типа снотворных, морфина. Настоятельно необходимы они совсем не для
тех, кто благодаря им испытает удовольствие сна или подлинные услады. Не они
купят их за цену злата, обменяют на них всг, чем владеют. Это будут уже другие
больные ( может быть, впрочем, те же, но спустя несколько лет ставшие другими ),
медикамент не приносит им ни сна, ни неги, -- но стоит ему исчезнуть, и их мучит
тревога, и их единственное желание -- остановить ее любой ценой, даже ценой
жизни.
Вернемся к г-ну де Шарлю, история болезни которого, -- если не считать
небольшого отличия, вызванного полом, -- относится к общим законам любви. Что с
того, что семья его была древней Капентингов197, что с того, что он был богат,
что в нем не чаяло души самое изысканное общество, что с того, что Морель ничего
из себя не представлял, -- он напрасно говорил Морелю, как некогда говорил он
это и мне: << Я принц, и желаю вам блага >>, -- если бы Морель решился не
уступать, то в выигрыше, опять-таки, он бы и остался. И для того, чтобы ему "не
хотелось", ему было достаточно, быть может, почувствовать себя любимым. Тот же
страх испытывают важные особы перед снобами, стремящимися изо всех сил
сдружиться с ними, мужи перед инвертитом, женщина перед всяким чрезмерно
влюбленным. Г-н де Шарлю не только обладал всеми мыслимыми благами, но и
наверняка предоставил бы большую их часть Морелю. Однако, всг это разбилось об
упорство198. И здесь г-н де Шарлю опять походил в чем-то на немцев, -- к
которым, к тому же, он принадлежал по крови, -- одержавшим в этой войне, как о
том чересчур охотно твердил барон, победы на всех фронтах. Но что дали им эти
победы, если после каждой из них союзники всг более и более решительно
отказывали в единственном, чего немцам и было надо, Мире? Так Наполеон вступил в
Россию и великодушно предписал властям выйти навстречу. Но никто не явился.
Я спустился по лестнице и вернулся в маленькую переднюю, где Морис, не зная,
позовут ли его еще ( Жюпьен на всякий случай велел ему подождать ),
перебрасывался картами с одним из своих товарищей. Они были крайне взволнованы
найденным ими на полу военным крестом199, им не было известно, кто его потерял,
кому отослать, чтобы избавить владельца от взыскания. Затем речь зашла о
великодушии какого-то офицера, пошедшего на смерть, чтобы спасти ординарца. <<
Есть же всг-таки добрые люди среди богатых. Я бы с удовольствием пошел на смерть
ради такого типа, как он >>, -- сказал Морис, влекомый, вероятно, к жутким
поркам барона исключительно по механической привычке, от плохого образования,
нужды денег и некоторой склонности зарабатывать их способом, доставляющим меньше
хлопот, чем работа, и, наверное, несколько более выгодным. Но помимо того, -- и
барон не напрасно опасался, -- у этого мальчика было слишком доброе сердце и,
казалось, он был изрядно отважен. Слезы чуть было не проступили на его глазах,
когда он заговорил о смерти этого офицера, -- и двадцатидвухлетний юноша был
взволнован не меньше. << Да, это шикарные парни. О бедняках, как мы, можно
сказать, что невелика потеря, но барин, у которого куча слуг, который что ни
день, то клюкнет перед ужином, вот это круто. Всг, конечно, можно выстебать, но
когда такие типы умирают, это действительно что-то. Господь Бог не должен был
допустить, чтобы такие богачи погибали; -- во-первых, они жуть как полезны для
рабочего. Только за одну такую смерть надо всех немцев передавить, до
последнего, и за то, что они сделали в Лгвене200, за отрезанные запястья детишек
-- да и не знаю я, я не лучше других, но я бы лучше пустил пулю в глотку, чем
подчинился бы таким варварам, как они; это не люди, это настоящие варвары, скажи
еще, что не так >>. Все эти юноши, короче говоря, были патриотами. Правда, один
из них, слегка раненный в руку, был не на высоте прочих, -- он вскоре должен
вернуться на фронт, и сказал: << Матерь Божья, это была не добрая рана >> (
из-за которой увольняют ), как некогда г-жа Сван говорила: << Я ухитрилась
подхватить докучную инфлюэнцу >>.
Дверь хлопнула вновь -- это был шофер, ходивший прогуляться. << Как, уже всг?
Это было недолго >>, -- произнес он, заметив Мориса, который, по его
представлениям, должен был еще лупить "Человека в цепях", прозванного так по
сходству с названием газеты того времени201. -- << Ты-то гулял, тебе не долго,
-- ответил Морис, уязвленный тем, что наверху он не подошел. -- Но ты пошлепай
вовсю, как я, в такую жару! Если бы не пятьдесят франков, которые он дает... >>
-- << Потом, мужик здорово болтает, сразу видно, что с образованием. Говорил он,
как скоро всг это закончится? >> -- << Он говорил, что никак с ними нельзя
покончить, что война кончится, но никто не победит >>. -- << Черт бы драл, да
никак он бош... >> -- << Я вам уже говорил, что вы слишком громко треплетесь, --
сказал старший, заметив меня. -- Вам больше не нужна комната? >> -- << Да не
мели ты здесь, начальник тут нашелся >>. -- << Да, не нужна, я пришел заплатить
>>. -- << Лучше бы вам заплатить патрону. Морис, иди-ка поищи >>. -- << Мне
неудобно вас беспокоить >>. -- << Это меня не беспокоит >>. -- Морис вышел и
вернулся, сказав: << Патрон спускается >>. -- Я дал ему два франка за усердие.
Он расплылся от удовольствия. << О, спасибо большое. Я их отправлю братишке в
лагерь. Нет, он не очень бедствует. Всг зависит от лагеря >>.
В это время двое чрезвычайно элегантных клиентов в белых костюмах, пальто и при
галстуках -- двое русских, почудилось мне по их легкому акценту, -- встав на
пороге, раздумывали -- зайти или не зайти. Видимо, пришли они сюда впервые,
видимо, им рассказывали об этом месте, и, казалось, их раздирало между желанием,
соблазном и великим страхом. Один из них -- красавец-юноша -- повторял другому
все две минуты, с улыбкой наполовину подначивающей, наполовину вопросительной:
<< Ну, в конце концов -- наплевать? >> Но сколь бы он не говорил этим, что, в
конце концов, последствия безразличны, вероятно, не настолько уж ему было
наплевать, ибо за этими словами следовало не движение внутрь, но новый взгляд,
та же улыбка и то же "ну, в конце концов -- наплевать?" "В конце концов --
наплевать" -- это еще один пример из множества образчиков восхитительного языка,
несколько отличного от употребляемого нами обычно; в этом языке волнение
отклоняет то, что мы хотим сказать, и взамен составляет совершенно иную фразу,
всплывающую из неизвестного озера, где и живут эти выражения, не связанные с
нашей мыслью, тем же, собственно, ее и разоблачая. Помнится, как-то раз у
Альбертины, -- поскольку Франсуаза, не замеченная нами, вошла в ту минуту, когда
моя подруга была, совершенно нага, рядом со мною, -- вырвалось против воли,
чтобы предупредить меня: << Смотри-ка, милая Франсуаза >>. Франсуаза, которая к
тому времени видела уже не очень ясно и только-то прошла через комнату довольно
далеко от нас, конечно же ничего не заметила. Но такие ненормальные слова,
"милая Франсуаза", которые Альбертина не произнесла бы никогда в жизни, сами
указывали на