зревая уже, что когда-то был с ними знаком, не догадываясь уже о
королевском состоянии суверена инкогнито или пороке неизвестного. Сопоставление
становилось недопустимым, если я слышал их имя, -- ибо можно еще предположить,
что сидящий напротив -- преступник или король, тогда как тех-то я знал, вернее,
я знал лиц, носящих то же имя, но они были совсем другими, и я не мог поверить,
что это они и были301. Однако, так как я исходил из идеи о монаршем достоинстве
или пороке, и та незамедлительно выдавала неизвестному, -- с которым так легко с
повязкой еще на глазах мы допустили бы непростительную дерзость или любезность,
-- новую личину, причем тем же чертам, в которых мы различаем теперь что-то
выдающееся или подозрительное, я изо всех сил вбивал в лицо неизвестной,
абсолютно неизвестной, идею, что она -- г-жа Сазра, и в конце концов
восстанавливал некогда известное мне значение этого лица, -- только теперь оно
осталось бы для меня совершенно чуждым, лицом совсем незнакомой мне особы,
потерявшей все известные человечьи атрибуты, -- подобно человеку, снова ставшему
обезьяной, -- если бы имя и тождественность не наставляли меня ( несмотря на то,
что проблема была тяжела ) на дорогу к истине. Иногда, правда, старый образ
возрождался довольно ясно, и я мог устроить им очную ставку; но, как свидетель,
увидевший обвиняемого, я был вынужден, поскольку разница была велика, сказать:
<< Нет... я не узнаю ее >>.
Жильберта де Сен-Лу спросила меня: << Вы не хотите поужинать со мной в
ресторане? >> Я ответил: << Если вас не скомпрометирует ужин с молодым человеком
>>, -- и услышав, как вокруг раздался хохот, поспешил добавить: << Или, скорее,
с пожилым человеком >>. Я почувствовал, что фраза, вызвавшая смех, была из тех,
которые могла бы, говоря обо мне, сказать мама, моя мать, для которой я всегда
оставался ребенком. Я понял, что, судя о себе, я встал на ее точку зрения. Если
я и констатировал, как она, некоторые изменения, произошедшие со времени моего
раннего детства, то это всг-таки были изменения уже очень давние. Сам я покамест
дошел только до возраста, когда говорят, едва ли не забегая вперед событию: <<
Теперь он уже почти взрослый молодой человек >>. И я всг еще так думал, но на
сей раз с огромным опозданием. Я не заметил, что я изменился. Но в сущности,
эти, только что гоготавшие, замечали ли они что-то подобное относительно самих
себя? Я не был сед, мои усы были черны. Мне хотелось спросить у них, в чем
заключалась очевидность ужасной вещи.
Но это жестокое открытие, только что совершенное мною, как раз и поможет мне
разработать самое вещество моей книги. Раз уж я смирился с тем, что у меня не
получится создать ег исключительно из подлинных, цельных впечатлений, --
впечатлений, живущих вне времени, среди истин, с которыми, считал я, они
скреплены, -- то впечатления, относящиеся ко времени, -- времени, омывающему и
изменяющему людей, общества, нации, -- займут в моем произведении важное место.
Я занялся бы не только искажением облика людей, новые проявления которого я
видел ежеминутно, -- ибо, всг еще размышляя о своем произведении, уже набравшем
достаточную силу, чтобы я не отвлекался преходящими затруднениями, я здоровался
со знакомыми и болтал с ними. Старение, впрочем, не сказалось на всех одинаким
образом. Я слышал, как кто-то спросил мое имя, мне сказали, что это г-н де
Камбремер. Чтобы показать мне, что он меня узнал, он спросил: << Ну что, вас
по-прежнему постоянно мучают удушья? >> -- и на мой утвердительный ответ
добавил: << Ну, видите, это отнюдь не препятствует долголетию >>, -- словно
столетие свое я уже справил. Пока я говорил с ним, я никак не мог отвести глаз
от двух или трех черт, что могли еще, в моей мысли, вернуться к тому обобщенному
воспоминанию ( тогда как остаток был совсем несхож ), которое я именовал его
особой. На секунду он повернул голову в сторону. Я увидел, что узнать его
невозможно было оттого, что к щекам прилипли огромные красные мешки, -- из-за
них он не мог нормально раскрыть рот, глаза; я одурел, не осмеливаясь смотреть
на эту разновидность карбункула, о котором, казалось мне, было бы приличнее,
если бы он заговорил первым. Но как мужественный больной, он на это не намекал и
смеялся, а я боялся выказать бессердечие, не спрашивая его, а также
невежливость, -- если бы я спросил, что это с ним случилось. << Но разве с
годами они случаются с вами не реже? >> -- продолжал он расспрашивать об
удушьях. Я ответил ему, что нет. << Вот оно что! А сестра моя задыхается теперь
гораздо реже, чем раньше >>, -- сказал он мне, будто возражая, как если бы мое
заболевание не могло отличаться от заболевания его сестры, как если бы возраст
был исключительным лекарством, и невозможно было поверить, что -- раз уж оно
пошло на пользу г-же де Гокур, -- он не принес мне исцеления. Когда подошла г-жа
де Камбремер-Легранден, я всг более и более боялся выказать бесчувственность, не
выразив соболезнование в связи с тем, что мною было замечено на лице ее мужа, --
но, тем не менее, я не осмеливался заговорить об этом первым. << Ну, вы рады
были с ним повидаться? >> -- спросила она. -- << Да. А... как он сейчас? >> --
бросил я довольно неопределенно. -- << Слава Богу, не слишком плохо, как вы
сейчас видели >>. Она не заметила этой болезни, ослепившей меня, -- ибо болезнь
была одной из масок Времени, наложенной Им на лицо маркиза, -- однако наложенной
осторожно, утолщенной постепенно, и маркиза так ничего и не увидела. Как только
г-н Камбремер закончил свои расспросы о моих удушьях, я у кого-то тихо
осведомился, жива ли еще мать маркиза. В действительности, в подсчетах истекшего
времени труден только первый шаг. Поначалу испытываешь большие затруднения,
представляя, сколько времени прошло, потом -- что не прошло еще больше. Мы
думаем, что XIII-ый век далек, затем с трудом верим, что еще существуют церкви
XIII-го века, -- последние, однако, во Франции многочисленны. За несколько
секунд я совершил эту серьезную работу, которую мы -- с трудом понимая, что
человеку, с котором мы познакомились в молодости, было лет шестьдесят, -- с еще
большим трудом, спустя пятнадцать лет, проделываем, чтобы понять, что он жив
еще, что ему всего лишь семьдесят пять. Я спросил г-на де Камбремер, как
поживает его мать. << Она как всегда прекрасно >>, -- ответил он, употребляя
наречие, что, в противоположность племенам, где безжалостно обходятся с
престарелыми родителями, применяется в определенных семьях к старикам, у которых
чисто бытовые способности, типа слуха, прогулки пешком на мессу, умения стойко
переносить трауры, отпечатлевают в глазах детей их неповторимую духовную
красоту.
У иных лицо дошло до этого времени без повреждений, казалось разве, что им
неловко, когда нужно пройтись; поначалу мы думаем, что у них болят ноги, но
только затем приходит понимание, что их свинцовые ступни связаны старостью.
Облик других, как лицо принца д'Агригент, она украшала. Этому высокому, тощему
человеку с тусклым взором, волосами, которые, казалось, должны были навечно
остаться рыжеватыми, наследовал -- путем метаморфозы, аналогичной с теми, что
претерпевают насекомые, -- старик, его ярко-рыжие волосы ( мы видели их слишком
долго ), как слишком уж долго служивший ковер, сменились белыми. Его грудь
приобрела неведомую, неколебимую, почти воинственную дородность, -- она, должно
быть, и привела к подлинному перерождению известной мне хрупкой хризалиды;
значительность, погруженная в самосозерцание, наводила на глаза поволоку, в
которых светилась новая доброжелательность, на этот раз преклоняющаяся перед
каждым. И так как вопреки всему некоторое сходство между сегодняшним властным
принцем и портретом, сохраненным моим воспоминанием, существовало, я восхитился
неповторимой обновляющей силой времени, которое, по-прежнему щадя единство
человека и законов жизни, умело изменяло декор, вводило смелые контрасты в два
следующих друг за другом лика того же персонажа; ибо многих из этих людей можно
было отождествить сразу, но лишь -- как довольно слабые их портреты, собранные
на выставке неточного и недоброжелательного художника, -- ожесточившего черты
одного, стершего свежесть лица, легкость стана второй, омрачившего ее взгляд.
При сравнении образов с теми, которые оставались в душе, мне меньше нравились
показанные в последнюю очередь. Так зачастую одна из фотографий, предложенная
другом на выбор, кажется нам не очень удачной, и мы от нее отказываемся; каждой
особе, предъявлявшей мне свой облик302, мне хотелось сказать: << Нет, не этот,
он не удался, это не вы >>. Я не осмелился бы добавить: << Вместо вашего
прекрасного прямого носа вам тут сделали крючковатый нос вашего отца, которого
на вашем лице я никогда не видел >>. И действительно, этот нос был и нов, и
наследствен. Одним словом, художник -- Время -- "кроил" свои модели так, что они
были узнаваемы. Но они не были похожи на себя самих -- не потому, что Время
льстило им, но потому что оно их старило. Впрочем, этот художник работает очень
медленно. Так копию лица Одетты, едва набросанный эскиз которой -- в тот день,
когда я впервые увидел Бергота, -- я различил в лице Жильберты, время довело
наконец до совершеннейшего сходства, -- время тут уподоблялось тем художникам,
которые долго скрывают свои полотна и год от года не могут их закончить.
Если некоторые женщины сознавались в своей старости, подкрашиваясь, то на лице
некоторых мужчин, которых я никогда определенно в подобном не подозревал,
старость напротив -- проявилась в отсутствии румян; и всг-таки, казалось мне,
они сильно изменились, как только разочаровались в своем намерении кому-либо
нравиться и прекратили использование притирок. Среди них был Легранден.
Упразднение розоватости губ и щек ( об искусственном характере этого цвета я
никогда не догадывался ) придало его лицу сероватый налет, скульптурную резкость
камня. Он пал духом не только румяниться, но и улыбаться, блестеть глазами,
вести замысловатые речи. Удивительно было, что он бледен, подавлен, что он редко
говорит что-нибудь, что слова его так же незначимы, как слова вызванных нами душ
умерших. Спрашивалось, что мешает ему быть оживленным, красноречивым,
обворожительным, как мы спрашиваем себя перед безликим "двойником" --
остроумнейшего человека при жизни, -- когда спирит задает ему вопросы, на
которые должны бы были посыпаться восхитительные ответы. И отвечали, что
причина, по которой красочный и быстрый Легранден был подменен бледным и
печальным фантомом Леграндена, была старостью.
Некоторые узнавались не только с помощью имени, -- иногда даже напоминали себя
сохранившимся к этому времени лицами, -- как, в частности, Ской, измененный не
более, чем засохший цветок, высушенный фрукт. Он был бесформенным наброском,
подтверждающим мои теории об искусстве. ( Он взял меня под руку: << Я слушал
симфонию восемь раз... >> и т. д. ) Другие не были любителями, они были
светскими людьми. Но старость также не способствовала их вызреванию, -- даже
если лицо их было осенено первым кругом морщин, шапкой седых волос, то
оставшееся прежним младенческое лицо их сохранило игривость восемнадцатилетней
девушки. Они не стали стариками, теперь это были юноши лет восемнадцати, увядшие
необычайно. Пустяка бы хватило, чтобы изгладить стигматы жизни, и смерти не
составит труда вернуть лицу его юность, -- как немного труда нужно для очистки
портрета, которому всего-навсего легкий налет пыли мешает блистать, как прежде.
Я подумал также о заблуждении, жертвами которого мы становимся, когда, слушая,
что говорит какой-либо прославленный старец, загодя вверяемся его доброте,
справедливости, мягкости его души; ибо я понимал, что сорока годами ранее они
были жуткими юношами, и нет никакого основания считать, что они не сохранили
своей суетности, двоедушия, спеси и коварства.
Однако резко контрастировали с ними мужчины и женщины, некогда невыносимые, но
мало-помалу утратившие недостатки, -- либо жизнь, расстроив или исполнив мечты,
лишила их самомнения и горечи. Выгодное супружество, после чего уже
необязательны -- борьба или хвастовство, самое влияние жены, неспешно
приобретаемое знание о достоинствах ближних, позволило тем, в которых проступало
лишь юношеское легкомыслие, умерить нрав и развить положительные качества.
Эти-то, старея, предстают нам другой личностью, подобно деревьям, которые
варьирующей их цвета осенью представляются видом, перешедшим в другой. У них
старческие свойства проявлялись в полную меру, но как что-то психическое. У
других изменения были физического рода, это было так непривычно, что та или иная
особа ( г-жа д'Арпажон, к примеру ) казалась мне и знакомой, и незнакомой.
Незнакомой, потому что невозможно было заподозрить, что это она, и вопреки своей
воле я не мог, ответствуя ее приветствию, скрыть мои умственные потуги,
нерешительный выбор из трех или четырех вариантов ( среди них г-жи д'Арпажон не
было ), потуги понять, кому же это я с теплотой ответил, -- теплотой, ее, должно
быть, удивившей, ибо, опасаясь своими раздумьями выказать излишнюю холодность --
если то был близкий друг, -- я компенсировал неискренность взгляда теплотой
рукопожатия и улыбки. Но, с другой стороны, новое ее обличье не было мне
незнакомо. Этот облик я, по ходу жизни, часто видел в крупных пожилых женщинах,
не подозревая тогда, что они могли бы, многими годами раньше, в чем-то быть
сходными с г-жой д'Арпажон. Это обличье так отличалось от присущего, как мне
помнилось, маркизе, словно бы она была обречена, как персонаж феерии, предстать
поначалу юной девушкой, затем плотной матроной, которая станет вскоре, наверное,
сгорбленной и трясущейся старушонкой303. Казалось, будто она -- неуклюжая
пловчиха, которая видит берег где-то далеко-далеко, с трудом расталкивая
захлестывающие ее волны времени. Мало-помалу, тем не менее, разглядывая ее
колеблющееся лицо, неопределенное, как неверная память, которая не хранит уже
былые очертания, я таки что-то в нем обнаружил, -- предавшись легкой игре в
исключение квадратов, шестиугольников, добавленных возрастом к ее щекам.
Впрочем, то, что примешивалось к щекам женщин, не всегда было геометрическими
фигурками. В щеках герцогини де Германт, неизменных, но, однако, разнородных,
словно нуга, я различал след ярь-медянки, маленький, розовый кусок разбитой
ракушки, опухоль, трудную для определения, не столь крупную, как шарик омелы, но
более тусклую, чем стеклянный жемчуг.
Некоторые мужчины хромали: чувствовалось, что это обусловлено не последствием
дорожного инцидента, но -- первым ударом, ибо они уже, как говорится, стояли
одной ногой в могиле. Приоткрыв свою -- парализованные наполовину, некоторые
женщины, казалось, не могут полностью вытащить платье, зацепившееся за камень
склепа, у них не получалось выпрямиться, -- опустив голову, они выгибались в
кривую, занятую ими ныне между жизнью и смертью, перед последним падением. Ничто
не могло противиться движению одолевающей их параболы, и, как только они
пытались подняться, они трепетали, и их пальцы не могли ничего удержать.
У некоторых даже волосы не поседели. Так я узнал шедшего сказать что-то своему
хозяину старого лакея принца де Германт. Суровые щетинки торчали из его щек,
равно и черепа -- всг такие же рыжеватые, отливающие розовым, и сложно было
заподозрить, что он подкрашивается, как герцогиня де Германт. Но он от этого был
не менее стар. Чувствовалось только, что среди мужчин существуют, как в
растительном царстве -- мох, лишайник и столько других, -- породы, не меняющиеся
с наступлением зимы.
Впрочем, можно ли поверить, что эти свойства умирают? Я всегда считал
человеческую особь колонией полипов, где глаз, как организм ассоциированный, но
независимый, сощурится, если полетит пылинка, хотя сознание и не подаст команды;
и более того, скрытый паразит -- кишечник -- заражается, несмотря на полную
неосведомленность разума; и подобным образом по ходу нашей жизни дело обстоит с
душою, чредой "я", сопоставленных, но отличных, умирающих одно после другого, --
или же чередующихся меж собой, как те, которые в Комбре сменялись во мне при
наступлении вечера. Но я заметил также, что составляющие человека моральные
клетки более долговечны, чем он сам. Я видел пороки и смелость Германтов,
проявившиеся в Сен-Лу, его собственные странные, редкие недостатки, семитизм
Свана. Я еще встречусь с этим в Блоке. Несколько лет назад он потерял отца, и
хотя я написал ему тогда же, он поначалу не мог ответить мне, ибо помимо
безмерных семейственных чувств, зачастую присущих еврейским семьям, мысль, что
отец его обладал превосходством над всеми сущими придала его любви форму культа.
Ему тяжело было перенести эту потерю, и почти на год он слег в больницу. На мои
соболезнования он ответил с глубоким чувством, однако довольно надменно,
полагая, видимо, что его близости с таким великим человеком я завидую, --
повозку отца с двумя лошадями он охотно передал бы какому-нибудь историческому
музею304. Теперь за столом в его доме тот же гнев, вооружавший некогда г-на
Блока на г-на Ниссима Бернара, воодушевлял Блока против его тестя. Он устраивал
ему за обедом те же выходки. И как в те времена, когда я слушал слова Котара,
Бришо, многих других, и чувствовал, что благодаря моде, культуре
одна-единственная волна расталкивает по всей протяженности земли одни те же
манеры разговора, мысли, -- точно так же по всей длительности времени большие
донные потоки струят из глубей веков сквозь слои поколений те же гневы, те же
печали, те же отваги, причуды, -- и, сняв срезы нескольких пластов той же
серии305, мы обнаружим, что они повторяются, словно тени в смежных кадрах, как
фигуры идентичной картины, -- зачастую не столь ничтожной, как та, которая
поставила Блока и его тестя в те же отношения, что г-на Блока-отца и г-на
Ниссима Бернара, как она ставила в те же отношения других, которых я не имел
чести знать.
В некоторых лицах под ряской белых волос уже наблюдалось окоченение, веки были
запечатаны, как у тех, кто вот-вот умрет, и их губы, колыхавшиеся вечной дрожью,
казалось, цедят молитву агонизирующих. Лицу, судя по линиям -- всг тому же, для
того, чтобы оно показалось другим, хватало белизны вместо волос черных или
русых. Театральным костюмерам известно, что достаточно напудренного парика,
чтобы сильно изменить актера, сделать его неузнаваемым. Юному графу де ***, -- я
его, лейтенантом, видел как-то в ложе г-жи де Камбремер, в тот день, когда г-жа
де Германт присутствовала в бенуаре своей кузины, -- по-прежнему были
свойственны совершенно правильные черты лица, -- и более того, потому что
функциональная артерио-склерозная одеревенелость еще сильнее разгладила
бесстрастную гладкость физиономии денди, силой недвижимости придав этим чертам
интенсивную, почти гримасообразную ясность, которую они обрели бы в наброске
Мантеньи или Микеланджело. Цвет его лица, некогда румяного, игривого, ныне был
торжественно бледен; осеребренные волосы, легкая полнотца, благородство дожа,
усталость, доходившая едва ли не до желания соснуть -- всг сошлось в нем, дабы
по-новому и пророчески знаменовать финальное величие. Замена прямоугольника его
русой бороды равным прямоугольником белой произвела столь совершенную
трансформацию, что, заметив пять нашивок на этом лейтенанте, моей первой мыслью
было поздравить его -- не с тем, что его повысили и теперь он полковник, но с
маскарадным полковничьим костюмом, который так ему шел, что ради него, казалось,
он заимствовал не только униформу, но и степенный, грустный облик прославленного
офицера, своего отца. Седая борода другого, сменившая светлую, тогда как лицо
осталось живым, улыбающимся и юным, казалось, только усилила его краснотцу и
подвижность, блеск глаз, придав этой светской юности вдохновенный вид пророка.
Трансформация, произведенная сединою и некоторыми другими элементами, в
особенности у женщин, не привлекла бы меня с такой силой, если бы была только
изменением цвета, чарующим глаз, а не -- что волнует