основательно изобличали пацифистов. Но Бришо в частности, против своей
воли согласившийся продолжить лекции о некоторых книгах, вышедших у нейтралов,
превозносил роман некоего швейцарца, где высмеивались, как зародыши милитаризма,
два ребенка, глазевшие -- в символическом восхищении -- на драгуна. По несколько
иным причинам, этой шутке было чем не понравиться г-ну де Шарлю, полагавшему,
что драгун может быть чем-то достаточно прекрасным. Но в особенности его
удивляло, что Бришо так этой книгой восхищается, -- дело было не в самой книге (
ее барон не читал ), его удивляло, как изменился за время войны умонастрой
Бришо. Тогда всг, что совершал военный, было в порядке вещей, будь то
нарушениями генерала Буадеффра, ложью и махинациями полковника дю Пати де Клам,
ложью полковника Анри145. Какой -- выходящий из ряда вон -- переворот взглядов (
но на деле это было только другим лицом той же благородной патриотической
страсти, обязывавшей милитариста, кем Бришо был по ходу борьбы с дрейфусарством,
-- стать разве что не пацифистом, поскольку теперь пацифизм был задействован в
борьбе со сверхмилитаристской Германии, с которой он, -- тот же человек, --
сражался ) привел к тому, что Бришо восклицал: << О, изумительное зрелище,
достойное привлечь юность века, -- века, исполненного грубости, знакомого только
с культом силы: драгун! Совершенно очевидно, что из поколения, выросшего на
культе этих неприкрытых проявлений грубой силы, может вырасти только грубая
солдатня >>? И Шпиттелер146, противопоставляя этого героя отвратительной
концепции сабли превыше всего, символически удалил во глуби лесов оклеветанного
и осмеянного, одинокого мечтательного персонажа, Глупого Студента, в лице
которого автору прекрасно удалось выразить нежность, увы, вышедшую из моды, --
можно сказать, скорее забытую, если ужасное царствование их старого Бога не
прервется, -- прелестную нежность мирных времен.
<< Вы знакомы, -- сказал мне г-н де Шарлю, -- с Котаром и Камбремером. Каждый
раз, как я встречаюсь с ними, они говорят, что германцам необычайно не хватает
понимания психологии. Между нами: верите ли вы, что раньше психология их сильно
заботила, и -- хотя бы сейчас -- они могут как-то эту попечение подтвердить? Но
я не преувеличиваю. Как только речь заходит о величайшей Германии, о Ницше,
Гете, -- то Котар говорит вот что: "с привычным непониманием психологии,
характерным для тевтонской расы". В войне, конечно, есть и такое, что меня
огорчает гораздо сильнее, но согласитесь, что это несколько выводит из себя.
Норпуа поумней, я это признаю, хотя он заблуждается с самого начала. Но что вы
скажете об этих статьях, вобуждающих всеобщий оптимизм? Мой дорогой друг, вам
так же хорошо, как и мне, известны несомненные качества Бришо, и я очень его
люблю, несмотря даже на схизму, отлучившую меня от его маленькой церковки, по
причине чего я встречаюсь с ним гораздо реже. Словом, я уважаю этого
замечательно образованного профессора, говоруна, и признаю, что в его возрасте,
-- при том, что он так сдал в последние годы, что это налицо, -- с его стороны
очень трогательно это его "возвращение", как он выражается, "на службу". Но в
конце концов, доброе намерение -- это одно, а талант -- это другое; а Бришо
совершенно лишен таланта. Я вместе с ним преклоняюсь перед величием этой войны.
Но более всего мне странно, что Бришо, с его слепой любовью к истории ( он ведь,
кстати, даже не в силах был иронизировать над Золя, находившим больше поэзии в
утвари рабочих, в руднике, чем в исторических дворцах, над Гонкуром, ставившим
Дидро выше Гомера и Ватто выше Рафаэля ) постоянно твердит, что Фермопилы и даже
Аустерлиц -- это ничто в сравнении с Вокуа147. Одним словом, на сей раз публика,
хотя и оказавшая сопротивление модернизму в литературе и искусстве, последовала
за модернистами от военного ведомства, потому что так мыслить принято, ну и,
главным образом, потому что на слабые умы действует не красота, а масштабность
действия. Кстати о Бришо, не видели ли вы Мореля? Мне говорили, что он снова
хочет со мной встретиться. Нужно только сделать первый шаг, я старше, и не мне
начинать >>.
К несчастью, уже завтра -- в порядке предвосхищения расскажем об этом, -- г-н де
Шарлю лицом к лицу столкнется с Морелем на улице; последний, желая возбудить
ревность барона, возьмет его под руку, расскажет ему более или менее
правдоподобные истории, и когда растерянный г-н де Шарлю поймет, что ему просто
необходимо провести этот вечер с Морелем, что Морель не должен уйти от него,
тот, заметив какого-то товарища, неожиданно распрощается с г-ном де Шарлю;
барон, надеясь, что эта угроза, -- которую он, разумеется, никогда не исполнил
бы, -- вынудит Мореля остаться, крикнет ему вслед: << Берегитесь, я отомщу >>,
-- и Морель, смеясь, похлопает по шее и облапит удивленного товарища.
Слова г-на де Шарлю о Мореле свидетельствовали, до какой степени любовь, --
подтверждая, кстати, что она еще длилась, -- раскрепощает воображение и
восприимчивость ( а заодно легковерность ), одновременно усмиряя нашу гордость.
Но когда г-н де Шарлю добавил: << Этот мальчик без ума от женщин и ни о чем
другом и не помышляет >>, он был в гораздо большей степени прав, нежели думал
сам. Это было сказано им из-за самолюбия, любви, для того, чтобы уверить других,
что за привязанностью Мореля к барону не последовали другие привязанности того
же рода. Но мне-то было известно нечто, что г-н де Шарлю никогда не принимал в
расчет, что Морель как-то сошелся с принцем де Германт за пятьдесят франков, и
ничему из того, что говорил барон, я не верил. И если Морель, сидя на террасе
кафе с товарищами, замечал идущего де Шарлю ( исключая те дни, когда, в нужде
покаяться, он оскорблял барона, чтобы потом промолвить грустно: << О! простите,
я признаю, что мой поступок мерзопакостен >> ), и погогатывал, тыча в барона
пальцем, отпускал эти шуточки, которыми привечают старого инвертита, -- я был
уверен, что в скрытой его игре публичные разоблачения служили тому, чтобы задеть
барона, чтобы тот исполнил всг, о чем Морель просил его. Я заблуждался. Если к
гомосексуализму -- во всех классах -- единое движение приводит людей типа
Сен-Лу, ранее совершенно к этому не склонных, то одно движение в противоположном
направлении отрывает от этих навыков тех, кому они были более всего привычны.
Одних изменили запоздалые религиозные сомнения, потрясение, испытанное в связи с
некоторыми скандалами, или страх несуществующих болезней, которыми их вполне
искренне стращали родственники, подчас консьержи, иногда лакеи, либо,
неискренне, ревнивые любовники, полагавшие посредством сего сберечь юношу только
для себя, хотя этим они напротив отрывали его как от себя, так от прочих. Вот
почему бывший бальбекский лифтер больше не принял бы ни за золото, ни за серебро
предложения, которые казались ему теперь столь же тягостными, как предложения
врага. Морель отказывал всем без исключения, и г-н де Шарлю, не ведая о том,
говорил правду, разом подтверждавшую его иллюзии и разрушавшую его надежды, --
этот отказ объяснялся тем, что спустя два года после разрыва с г-ном де Шарлю
Морель полюбил женщину, с нею и жил; последняя, как более волевой человек, чем
он, обложила его абсолютной верностью. Так что Морель, уступивший принцу де
Германт ночь за пятьдесят франков в те времена, когда г-н де Шарлю осыпал его
золотом, не согласился бы и за пятьдесят, и за любую другую сумму, предложи ему
кто хоть пятьдесят тысяч. За недостатком чести и бескорыстия, "жена" внушила ему
страх перед людским мнением, и он не брезговал говорить, ухарствуя и бахвалясь,
что он плевал на любые деньги, когда ему предлагали их на некоторых условиях.
Так игра разнообразных психологических законов в расцвете человеческой породы
старается восполнить всг то, что в том или ином смысле привело бы к
самоуничтожению -- от полносочия или усыхания. Нечто подобное бывает и у цветов,
где то же благоразумие, выявленное Дарвином, упорядочивает типы оплодотворения,
успешно противопоставляя одним другие.
<< Вот что странно, -- добавил г-н де Шарлю пробивавшимся у него иногда
слабоватым резким голосом. -- Мне рассказывают, как некоторые люди день деньской
наслаждаются жизнью, пьют прекрасные коктейли, но твердят, что до конца войны
они не дотянут, что их сердцу не хватит сил, что они не могут думать ни о чем
ином, кроме своей внезапной смерти. Сильнее всего впечатляет, что так оно и
случается. Как это любопытно! Из-за питания это что ли, потому что всг, чем они
питаются, на редкость отвратительно состряпано, или оттого, что, пытаясь
выказать рвение, они предаются пустым делам, и нарушают щадящий режим? Но в
конце концов меня удивляет число этих преждевременных странных смертей, --
преждевременных, по меньшей мере, если принимать во внимание волю усопшего. Не
помню к чему это я говорил вам, что Норпуа без ума от этой войны. Но как
своеобразно о ней говорится! Прежде всего, вы заметили, как эти новые "словца"
размножаются, как в конечном счете они изнашиваются при ежедневном употреблении,
-- ибо воистину: Норпуа неутомим, я думаю, что это смерть моей тетки Вильпаризи
вдохнула в него новую жизнь, -- как тотчас же их заменяют другими общими
местами? Некогда, помнится, вас забавляли подобные формы языка -- появляющиеся,
держащиеся на плаву, потом снова исчезающие: "тот, кто сеет ветер, пожнет бурю"
; "собаки лают, караван проходит" ; "сделайте мне хорошую политику, и я сделаю
вам хорошие финансы, как говорил барон Луи" ; "есть некоторые симптомы, и было
бы преувеличением считать их трагическими, но необходимо к ним относится
серьезно" ; "работать на прусского короля" ( последнее, впрочем, неизбежно
воскресло ). А я-то думал, что они давно испарились! У нас были "клочок бумаги"
, "хищные власти" , "известная Kultur, заключающаяся в убийстве женщин и
беззащитный детей" , "победа достанется, как говорят японцы, тому, кто сумеет
продержаться на четверть часа дольше другого" , "германо-туранцы" , "научное
варварство" , "если мы хотим выиграть войну, согласно сильному выражению Ллойд
Джорджа" , наконец, этого можно и не считать, "боевитость и лихость войск" . Да
и синтаксис милейшего Норпуа претерпел, благодаря войне, столь же глубокое
изменение, как производство хлеба и скорость транспорта. Заметили вы, что этот
милейший человек, когда его тянет объявить свои желания чем-то уже свершающимся,
не осмеливается, тем не менее ( чтобы его не опровергли события ), употреблять
будущее время, и приспособил для этой цели, как обозначение будущего, глагол
"мочь"? >> Я признался г-ну де Шарлю, что не совсем понимаю, о чем он говорит.
Следует здесь добавить, что герцог де Германт не разделял пессимизма своего
брата. К тому же, он в еще большей степени был англофилом, чем г-н де Шарлю был
англофобом. Он считал г-на Кайо предателем, тысячу раз заслуживающим расстрела.
Если брат спрашивал у него доказательств этого предательства, г-н де Германт
отвечал, что если бы следовало осуждать только людей, подписавших бумагу с
заявлением "Я предал", предательство никогда не смогло бы понести наказания. На
тот случай, если мне не придется обратиться к этому вновь, я замечу также, что
года через два герцог де Германт, воодушевленный кристальным антикайоизмом,
встретится с английским военным атташе и женой его, прекрасно образованной
парой, -- он подружится с ними, как во времена дела Дрейфуса с тремя
очаровательными дамами, -- и с первого же дня его изумит, что, буде речь заходит
о Кайо, осуждение которого он считал делом решенным, а преступление очевидным, в
ответ -- от образованной, очаровательной пары -- он слышит следующее: << Но
скорее всего его оправдают, против него абсолютно нет никаких свидетельств >>.
Г-н де Германт попробовал сослаться на слова г-на де Норпуа, брошенные
ошеломленному г-ну Кайо в лицо: << Вы -- Джолитти Франции, да, господин Кайо, вы
-- Джолитти Франции >>148. Но очаровательная и образованная пара улыбнулась,
г-на де Норпуа осмеяла, привела доказательства его маразма, и в заключение
отметила, что это в "Фигаро" написано, что Норпуа сказал это, глядя на
"ошеломленного г-на Кайо", но на деле, скорее всего, на г-на Кайо --
ухмыляющегося. Мнения г-на де Германт незамедлительно перевернулись. Приписать
это изменение влиянию какой-то англичанки было бы не до такой степени
неправдоподобно, как показалось бы еще в 1919-ом, -- когда англичане не называли
немцев иначе, чем "гансами", и требовали жестокого наказания виновных, -- если
бы кто-нибудь пророчил, что мнение англичан о немцах также претерпит изменение,
что в их стране будет принято постановление, способное ущемить Францию и оказать
поддержку Германии.
Вернемся к г-ну де Шарлю: << Дело в том, -- ответил он, -- что "мочь" в статьях
Норпуа становится формой будущего времени, то есть, обозначением желаний Норпуа
-- как и, впрочем, желаний каждого из нас, -- добавил он, быть может, не вполне
искренне. -- Если бы этот глагол не стал обозначением будущего, то, говоря по
строгости, следовало бы думать, что этот глагол употребляется применительно к
какой-нибудь стране в своем изначальном смысле, -- например, каждый раз, как
Норпуа говорит: "Америка не смогла бы остаться безразличной к этим постоянным
нарушениям права", "двуглавая монархия не смогла бы не прийти к раскаянию", --
ясно, что подобные фразы отражают желания Норпуа ( как и мои, как и ваши ), но,
в конце концов, глагол еще может сохранять, несмотря ни на что, свой старый
смысл, и так же страна может и "мочь", Америка может "мочь", монархия
"двуглавая"149 может "мочь" ( несмотря на извечный "недостаток психологии" ). Но
сомнения невозможны, когда Норпуа пишет: "эти систематические опустошения не
смогли бы не убедить нейтралов", "Поозерье не смогло бы не упасть в короткий
срок в руки союзников", "результаты этих нейтралистских выборов не смогли бы
отразить мнения подавляющего большинства". Но ведь факт, что эти опустошения,
районы и результаты -- вещи неодушевленные, и "мочь" они не могут. Благодаря
этой формуле Норпуа попросту обращается к нейтралам с предписанием ( которому, к
сожалению, должен признать, они навряд ли последуют ) выйти из нейтралитета или
Поозерью больше не принадлежать "бошам" ( г-н де Шарлю произносил слово "бош" с
той же отвагой, с какой он некогда в трамвае говорил о мужчинах, испытывающих
тяготение к представителям своего пола ). К тому же, вы заметили, с каким
лукавством, уже с 1914-го года, Норпуа начинает свои статьи, обращенные к
нейтралам? Первым делом он возглашает, что конечно же не должно вмешиваться в
политику Италии ( или Болгарии, или Румынии, и т. д. ) Только в их власти --
принять независимое решение, отвечающее исключительно национальным интересам,
следует ли им выйтииз нейтралитета. Но, если эти первые сентенции статьи ( то,
что некогда называлось вступлением ) столь безынтересны, продолжение занятней
намного. "Тем не менее, -- продолжает Норпуа, -- ясно, что одним с боями
достанутся определенные материальные преимущества -- и это будут нации, ставшие
на стороне Права и Справедливости. Народам, следовавшим политике наименьшего
усилия, не поставившим свою шпагу на службу союзникам, не следует ожидать, что
они будут вознаграждены союзниками, что им пожалуют территории, откуда веками
раздавался стон их угнетенных братьев". Теперь, сделав первый шаг -- посоветовав
вступить в войну, Норпуа уже не останавливается ни перед чем, и его указания
касаются теперь уже не самого вопроса, а времени вступления; они всг менее и
менее прикрыты. "Конечно, -- продолжает он, изображая, как он сам бы сказал,
'доброго апостола', -- самих Италии и Румынии дело -- определить час и форму,
под которой они согласятся на вступление. Им должно, однако, принять во
внимание, что, слишком затягивая, они рискуют упустить время. Уже копыта русских
кавалеристов заставили содрогнуться Германию, зашедшуюся в невыразимом ужасе. И
совершенно ясно, что народы, пришедшие под аминь, сияющая зарница которого уже в
поле зрения, вовсе не будут иметь тех же прав на вознаграждение, которое они
могут еще, поспешив... и т. п." Это как в театре, когда говорят: "Последние
билеты вот-вот будут проданы. К сведению неторопливых". Рассуждение тем паче
глупое, что он его повторяет раз в полгода, время от времени обращаясь к
Румынии: "Пришел для Румынии час узнать -- хочет она или нет реализовать свои
национальные чаяния. Пусть она подождет еще, и будет уже слишком поздно". На
протяжении трех лет, что он это говорит, "слишком поздно" не только не
наступило, но не уменьшается и число предложений Румынии. Так же он понукает
Францию и проч. к интервенции в Грецию в качестве протектирующих сил, потому что
договор, связывавший Грецию с Сербией, не был сдержан. Ну, по совести говоря, не
воюй сейчас Франция, и не будь ей нужна помощь или благожелательный нейтралитет
Греции, разве возникла бы сама мысль об интервенции в качестве "протектората",
или хотя бы чувство негодования из-за того, что Греция не сдержала своих
обязательств в отношении к Сербии, -- не умолкает ли он, как только речь заходит
о столь же очевидных нарушениях со стороны Румынии и Италии, не исполнивших, --
небезосновательно, надо полагать, -- как и Греция, своих обязательств, -- не
столь жестких и обширных, как говорят, -- союзников Германии? Истина в том, что
эти люди следят за миром через призму своей газеты, да и что им еще остается,
если сами они лично не знакомы с людьми, о которых речь, и если они сами в этих
событиях не участвуют? Во времена этого дела, которое, помнится, вас странным
образом увлекло, -- в ту эпоху, о которой следует говорить, что мы разделены
веками, да и эти философы войны только подтверждают, что все связи с прошлым
разорваны, -- я был просто шокирован, когда узнал, что мои родственники охотно
принимают старых антиклерикальных коммунаров, -- быть может, представленных их
любимой газетой антидрейфусарами, -- и поносят благородного генерала: католика,
но ревизиониста. И так же меня шокирует, когда я слышу, какое отвращение питают
французы к императору Францу-Иосифу. Как они раньше его боготворили! И
небезосновательно, -- я могу так утверждать, поскольку я хорошо с ним знаком, а
он всегда рад принять меня по-родственному. О! Я не писал ему уже всю войну, --
воскликнул он с таким видом, будто смело сознается в ошибке, за которую ( и он
это прекрасно знал ) никто бы его не осудил. -- Хотя нет, в первый год, и только
раз. Что поделаешь, я по-прежнему его уважаю, но на фронте у меня много молодых
родственников, они сочли бы, -- я в этом не сомневаюсь, -- что постыдно
поддерживать переписку с главой нации, воюющей против нас. Что поделаешь!
упрекай меня, кто хочет, -- воскликнул он, словно бы отважно отвергая мои
упреки, -- но я не хочу, чтобы в настоящий момент письмо, подписанное именем де
Шарлю пришло в Вену. Самое большее, я упрекнул бы старого императора за то, что
монарх его ранга, глава одного из самых старых и именитых европейских домов
позволил себя провести этой дворянчишке, -- хотя и довольно смышленой, но, в
конце-то концов, просто выскочке Вильгельму Гогенцоллерну. И эта странность не
меньше всего шокирует в войне >>. Но поскольку, стоило ему вернуться к
аристократической точке зрения, преобладавшей у него, по сути, над любой другой,
г-н де Шарлю впадал в крайнее ребячество, тем же тоном, каким он сказал бы о
Марне или Вердене, он заявил, что будущим историкам этой войны не следовало бы
упускать нечто важное и чрезвычайно любопытное. << Так, в частности, -- сказал
он, -- по всеобщему невежеству, никто так и не заметил примечательного факта:
великий магистр Мальтийского ордена, -- чистый бош, -- вопреки всему по-прежнему
остается в Риме, где он пользуется, как великий магистр нашего ордена,
привилегией экстратерриториальности. Это любопытно! >>, -- воскликнул он, словно
говоря: << Видите, встретившись со мной, вечер даром вы не потеряли >>. Я
поблагодарил его, и на лице его проступила скромность человека, не треб