кие люди были бы
для него слишком хороши. Но эти истории спали в газетах тридцатилетней давности,
и никто о них больше не знал. Так что салон принцессы де Германт был светел и
забывчив, он цвел, как мирное кладбище. Время не только разрушало старые
образования, оно творило новые союзы.
Вернемся, однако, к нашему политику: вопреки физическому изменению его существа,
столь же глубокому, как трансформация моральных представлений публики на его
счет, -- одним словом, несмотря на года, прошедшие с того времени, когда он был
председателем кабинета, он вошел в новый, получив портфель от его главы, -- так
благодаря театральному директору, доверяющему роль одной из своих старых, давно
уже ушедших со сцены подружек, способность которой проницательно войти в роль он
оценивает выше, чем способности молодых, -- тем более, что сложность ее
финансовой ситуации ему небезызвестна, -- актриса почти в восемьдесят
демонстрирует еще публике целость своего -- почти нетронутого -- таланта, равно
продолжение жизни, в которой, ко всеобщему удивлению, еще можно удостовериться
за несколько дней до смерти.
Г-жа де Форшвиль была столь прекрасна, что невозможно было относительно нее
сказать, что она омолодилась, скорее -- всеми своими карминными, рыжеватыми
оттенками -- она опять цвела. В сегодняшней зоологической выставке, выходя за
рамки обыкновенного воплощения универсальной выставки 1878-го, она была бы
ключевой достопримечательностью и гвоздем. Впрочем, мне слышалась не << я --
выставка 1878-го года >>, скорее << я -- аллея акаций 1892-го года >>. Казалось,
что она и сейчас могла бы там прогуливаться. Впрочем, как раз оттого, что она не
изменилась, она не казалась живой. Она была похожа на стерилизованную розу. Я с
ней поздоровался, и несколько секунд она выискивала имя у меня на лице -- так
студент ищет ответа на лице экзаменатора, хотя было бы проще поискать его у себя
в голове. Я назвал себя, и тотчас, словно благодаря магическому этому слову я
потерял что-то присущее земляничнику или кенгуру ( эти черты были прибавлены к
моему облику, должно быть, годами ), она меня узнала и перешла на тот особенный
свой тон, котором некогда она восхищала мужчин, аплодировавших ей в мелких
театрах, -- когда, получив приглашение позавтракать с ней "в городе" они ловили
эти чудные звуки в каждом слове, в течение всей беседы, сколько им было угодно.
И теперь этот голос с легким английским акцентом был бесполезно горяч и
волнителен. Ее глаза, однако, словно бы смотрели на меня с далекого берега, и
голос ее был грустен, как голос плакальщиц, как голос мертвых в "Одиссее". Ей
стоило бы играть еще. Я произнес несколько комплиментов ее молодости. Она
ответила: << Вы милы, my dear, спасибо >>, -- и поскольку ей с трудом удавалось
освободить даже самое искренне чувство от заботы об "светскости", она повторила
несколько раз подряд: << Благодарю вас, благодарю вас >>. Я, бегавший когда-то
частенько, чтобы встретиться с ней в Лесу, я, -- в тот день, когда был у нее
впервые, слушавший звук ее голоса, лившийся с губ, как сокровище, -- теперь я
считал минуты, проведенные с ней рядом, потому что решительно невозможно было
представить, о чем с ней можно говорить, -- и мне пришлось удалиться, всг еще
думая, что слова Жильберты << Вы спутали меня с матерью >> были не только
правдивы, но и, к тому же, для дочери были только любезностью.
Впрочем, не только в Жильберте проступили семейственные черты, незримые доселе в
ее облике, словно эти черты таились внутри как частички зернышка, о побеге
которых, до того дня, как они покажутся наружу, можно только догадываться. Так в
той или иной женщине несколько чрезмерная материнская крючковатость лицевых
линий лишь к пятидесятилетию перестраивала нос, доселе безукоризненный и прямой.
У другой, дочки банкира, свежий, как у садовницы, цвет лица краснел, медянел и
отсвечивал будто оттенком золота, над которым столько покорпел ее отец.
Некоторые в итоге даже начинали походить на свой квартал, неся на себе отсвет
улицы Аркад, авеню дю Буа, Елисейской улицы. Но в основном они воспроизводили
черты своих родителей.





Увы, ей не суждено было навсегда остаться такой же. Не пройдет и трех лет, и я
увижу ее -- хотя еще и не в окончательном маразме, но уже в некоторой
расслабленности, -- на приеме у Жильберты; у нее уже не будет хватать сил, чтобы
скрывать под недвижной маской то, о чем она думала -- думала, много сказать, --
то, что она испытывала: качая головой, поджимая рот, тряся плечами при каждом
впечатлении -- как пьяница или дитя, как некоторые поэты, которые, забыв, где
находятся, переживают вдохновение и сочиняют что-нибудь на приеме, хмуря брови и
гримасничая, ведя к столу под руку удивленную даму. Ощущения г-жи де Форшвиль,
-- помимо одного: радости, что она присутствует на вечере, нежности к горячо
любимой дочке, гордости за ее блестящий прием, гордости, не уменьшавшей
материнской грусти оттого, что сама она ничего уже из себя не представляет --
эти ощущения были нерадостны, и всг, что она могла извлечь из них, сводилось к
попытке остеречься постоянных оскорблений, -- попытке робкой, как у ребенка.
Слышалось: << Я не знаю, узнала ли меня г-жа де Форшвиль, должно быть, мне нужно
представиться по новой >>. -- << Да бросьте, можете не стараться -- отвечали
первому во всю глотку, не подозревая, что мать Жильберты слышит всг ( не
подозревая, или не тревожась о том ). -- Это бесполезно. Разве что ради
собственного удовольствия! Пускай себе сидит в углу. К тому же, она слегка гага
>>. Г-жа де Форшвиль украдкой метала взоры на болтливых обидчиков своими
по-прежнему прекрасными глазами, затем быстро прятала взгляд, боясь показаться
невежливой, -- однако, оскорбление взволновало ее, и она пыталась скрыть
немощное негодование; видно было, что голова ее трясется, грудь вздымается; она
снова метала взгляды, уже на другого невежливого посетителя, но особо не
удивлялась, потому что несколько дней уже чувствовала себя плохо и намекала
дочери, что было бы лучше перенести прием, -- дочь, однако, отказала. Но она всг
равно любила дочь очень сильно; присутствующие герцогини, общее восхищение новым
дворцом переполняли ее сердце радостью, и когда в гостиную вошла маркиза де
Сабра ( а в то время эту даму трудно было затащить и к лицам, находящимся на
высочайшей социальной ступени ), г-жа де Форшвиль подумала, что была доброй и
предусмотрительной матерью, что ее материнский долг исполнен. Она вновь метнула
взор на зубоскалящих гостей, уже других, и заговорила что-то, сидя в полном
одиночестве; если можно назвать речью молчание, переводимое исключительно
жестикуляцией. Еще такая прекрасная, она стала -- чем она не была никогда --
бесконечно симпатичной; ибо раньше она обманывала Свана и многих других, а
теперь она сама была обманута целым миром, и так ослабла, что не смела, так как
роли перевернулись, защищаться от людей309. Вскоре она не защитилась от смерти.
От этого предвосхищения вернемся на три года назад, на утренник принцессы де
Германт.
Я с трудом узнал товарища моего Блока, -- впрочем, у него теперь был псевдоним,
причем утрачена была не только фамилия, но и имя: Жак дю Розьер, звался он, и
надо было обладать нюхом моего дедушки, чтобы признать "нежную долину Хеврона" и
"цепи Израиля", решительно, казалось, другом моим порванные. Действительно,
английский шик полностью видоизменил его внешность и стесал с нее всг, что
только можно было изгладить. Некогда курчавые волосы, подстриженные с ровным
пробором, блистали от парфюмерии. Основательный красный нос, правда, остался, но
казалось, что он скорее опух от некоего рода хронического катара, -- этим можно
было объяснить и носовой акцент, с которым он вяло бросал фразы, ибо так же, как
прическу, подобранную к цвету лица, он отыскал и голос с произношением, где
былая назализация приняла оттенок презрительной артикуляции, удачно подошедшей
распростертым крыльями его носа. Благодаря прическе, отмене усов, изяществу
костюма, старанию, его еврейский нос исчез, -- так разряженная горбунья кажется
нам почти прямой. Но смысл его физиономии был особенно изменен грозным моноклем.
Некоторая механизация, внесенная этим моноклем в лицо Блока, освобождала
последнее от сложных обязанностей, которые исполняет человеческая внешность:
обязанности быть красивой, выражать ум, доброжелательность, некоторые усилия.
Само по себе присутствие этого монокля на лице Блока освобождало, во-первых, от
необходимости спрашивать себя, было ли оно милым, или нет, -- так в магазине
приказчик говорит об английских вещах, что это "такой шик", и мы уже не
осмеливаемся думать, нравится ли это нам самим. С другой стороны, он обосновался
за стекляшкой этого монокля на позиции столь же высокомерной, удаленной и
удобной, словно то было окошко восьмирессорной кареты и, чтобы лицо
гармонировало с волосами и моноклем, его черты не выражали более ничего.
Блок попросил меня представить его принцу де Германт, я не усмотрел в том и тени
затруднений, с которыми столкнулся, когда впервые присутствовал на его приеме,
-- тогда они казались мне естественными, а теперь я думал, что представить ему
одного из приглашенных было очень просто, -- я бы теперь спокойно мог подвести к
нему и экспромтом представить кого-нибудь из тех, кто не был приглашен. Было ли
это потому, что в этом обществе, в котором тогда я был новичком, я давно уже
стал "своим", хотя меня и несколько "забыли"; или же напротив, потому что, --
так как я никогда не был настоящим светским человеком -- всг, что для них
представляло сложность, было для меня несущественно -- по крайней мере с тех
пор, как моя застенчивость рассеялась; или же потому, что мало-помалу люди
отбрасывали передо мной их первую ( зачастую и вторую, и третью ) искусственную
личину, и я чувствовал за презрительным высокомерием принца ненасытную
человеческую жажду к людям, к знакомствам даже с теми, к кому он выказывал
презрение? Или потому, что изменился и сам принц, как все эти заносчивые юноши и
зрелые мужи, размягченные старостью ( тем более, что с новичками, от которых они
отбрыкивались, они давно уже ознакомились, неведомые идеи давно вошли в их
обиход ), особенно если она использует, в качестве средства, какую-нибудь
добродетель, какой-нибудь порок, расширяющий их связи, если происходит какой-
нибудь переворот, политическое обращение, например, -- как, в частности,
обращение принца в дрейфусарство?
Блок расспрашивал меня ( когда-то, только выйдя в свет, я расспрашивал сам, --
да и теперь иногда ) о людях, о старых моих знакомых, теперь очень от меня
далеких, отстоящих от всего в стороне подобно знакомым из Комбре, место которых
в жизни мне частенько хотелось бы "определить" поточней. Но Комбре было для меня
чем-то удаленным, оно не согласовывалось с остальным, и так и осталось для меня
загадкой, не находящей себе места на карте Франции. << Так что же, принц де
Германт не сможет дать мне никаких сведений ни о Сване, ни о г-не де Шарлю? >>
-- спрашивал у меня Блок, у которого я когда-то давным-давно заимствовал его
манеру говорить, а теперь он использовал мою. -- << Никаких >>. -- << Чем же они
были примечательны? >> -- << Вам бы следовало поговорить с ними, но это
невозможно: Сван мертв, и г-н де Шарлю от этого недалек. Но это были выдающиеся
люди >>. И пока в блистающем блоковском глазу отражались его раздумья о том, что
из себя эти удивительные люди представляли, я подумал, что говоря о радости,
испытанной мною при общении с ними, я несколько преувеличил, ибо я испытывал эту
радость лишь в одиночестве, ибо настоящее впечатление, которое производят на нас
чьи-либо черты, существует только в воображении. Блок догадался? << Ты, может
быть, всг это несколько приукрашиваешь, -- сказал он. -- Я, конечно, понимаю,
что хозяйка этого дома, принцесса де Германт, не юна, но в конце концов, не так
уж много времени прошло с тех пор как ты рассказывал мне о ее несравненном
очаровании, о ее чудеснейшей красоте. Конечно, я признаю, что она величава, у
нее действительно, как ты и говорил, необычные глаза, но, в конце концов,
невероятным всг это назвать сложно. Очевидно, что она аристократка, но и всг тут
>>. Я вынужден был объяснить Блоку, что мы говорим не об одном и том же лице. На
самом деле, принцесса де Германт умерла, а принц, разоренный немецким
поражением, женился на экс-госпоже Вердюрен. << Ты ошибаешься, я смотрел в
"Гота"310 за этот год, -- наивно признался Блок, -- и там прочитал, что принц де
Германт живет в этом вот особняке, а женат на чем-то совершенно грандиозном...
погоди немного, я вспомню... женат он на Сидонии, герцогине де Дюра, урожденной
де Бо >>. Действительно, г-жа Вердюрен, по прошествии некоторого времени со
смерти мужа, вышла замуж за старого разоренного герцога де Дюра, благодаря
которому ( он умер спустя два года после женитьбы ) она и стала кузиной принца
де Германт. Это был удачный переходный этап для г-жи Вердюрен, и теперь
последняя, третьим браком, была принцессой де Германт и занимала в
Сен-Жерменском предместье высочайшее положение, которому сильно удивились бы в
Комбре, где дамы с Птичьей улицы, дочка г-жи Гупиль и невестка г-жи Сазра, все
эти последние годы, когда г-жа Вердюрен еще не стала принцессой де Германт,
повторяли, зубоскаля: << герцогиня де Дюра >>, словно то была роль, которую г-жа
Вердюрен играла в театре. Так как принцип каст требовал, чтобы она умерла г-жой
Вердюрен, даже это имя, как представлялось, не жаловавшее ей никакого нового
влияния в свете, производило дурной эффект. "Заставить говорить о себе" -- это
выражение, прилагающееся в любом обществе к женщине, у которой есть любовник, в
Сен-Жерменском предместье применялось к женщинам, публикующим книги, а среди
комбрейской буржуазии по отношению к вступающим в "неравные", с той или другой
стороны, браки. Когда она вышла замуж за принца де Германт, должно быть, там
решили, что это фальшивый Германт, что это проходимец. Для меня в этой
тождественности титула, имени, благодаря которой получилась еще одна принцесса
де Германт, не имевшая никакого отношения к принцессе, которой я восхищался и
которой здесь больше не было, которая, будучи мертва, уже не могла защититься от
покражи, -- заключалось что-то столь же прискорбное, как в предметах, которыми
принцесса Едвиг311 владела, ее замке и всем, что у нее было, -- которыми
пользовался уже кто-то другой. В наследовании имен есть что-то грустное, как во
всех наследствах, как в любой узурпации собственности; и из века в век, без
остановки, будет набегать волна новых принцесс де Германт, или, скорее, -- будет
одна, тысячелетняя, замещаемая из века в век на своем месте другой женщиной,
единственная принцесса де Германт, не ведующая смерти, безразличная к изменениям
и ранам нашего сердца; ибо имя смыкает надо всеми, из века в век тонущими в нем,
свое одинакое всегда древнее спокойствие.
Конечно, эти внешние перемены в известных мне персонажах были только символом
перемен внутренних, перемен, совершавшихся день ото дня. Быть может, эти люди
по-прежнему занимались чем-то похожим, но день за днем представление,
составленное о себе самих, о близких им людях постепенно отклонялось, и по
прошествии нескольких лет под теми же именами были уже другие вещи и другие
люди, любимые ими, и, поскольку они стали другими особами, было удивительно, что
у них всг еще те же лица.
Среди присутствовавших был и видный мужчина, только что давший показания на
известном процессе, -- единственная ценность показаний основывалась на высокой
моральности свидетеля, и перед этими качествами единогласно склонились судьи и
адвокаты; показания привели к осуждению двух человек. Так что, когда он вошел,
послышалось любопытствующее и почтительное оживление. Это был Морель. Одному
мне, быть может, было известно, что он был содержанцем разом Сен-Лу и одного
друга Робера. Несмотря на эти воспоминания, он приветствовал меня с радостью,
хотя и несколько сдержанной. Он вспоминал былое время наших бальбекских встреч,
и эти воспоминания были для него исполнены юношеской поэзии и грусти.
Впрочем, там была и публика, узнать которую у меня ни за что бы не получилось --
хотя бы потому, что мне она не была знакома, ибо время, как и на конкретных
людях, производило свои химические опыты на обществе в целом. Согласно моим
представлениям, особая природа этой среды -- притягивавшая к себе значимые
царственные европейские имена и отталкивавшая, отстранявшая от себя
неаристократические элементы, -- оберегала имя Германтов; помимо того, она
сообщала ему последнюю реальность, -- эта среда и сама подверглась, в своем
внутреннем строении, в устойчивости которого я не сомневался, глубоким
изменениям. Меня не так еще удивляло присутствие публики, знакомой мне по
несколько иным слоям общества, -- хотя я полагал, что сюда-то они никогда не
проникнут, -- как задушевность, запанибратство, с которыми их здесь принимали;
некоего рода совокупность аристократических предрассудков, или снобизма,
автоматически ограждавшая некогда имя Германтов от всего, что с ним не
гармонировало, уже не действовала.
Иные во времена моих светских дебютов устраивали званые вечера, куда приглашали
только принцессу де Германт, герцогиню де Германт, принцессу де Парм и были у
этих дам в чести, -- они считались лучшей частью тогдашнего общества, и, может
быть, действительно ею были; однако они бесследно исчезли. Может быть, это были
иностранцы из дипломатических миссий, и они вернулись по своим странам? Может
быть, скандал, суицид, похищение препятствовали выходам в свет, может, они были
немцами. Но если их имя чем и блистало, то только тогдашним их положением в
обществе, больше так никого не называли, никто не понимал даже, о ком это я
говорю, если я упоминал их в разговоре, -- всем казалось, что под этим именем
скрывались какие-то проходимцы.
Иные, -- которым, сообразно статьям старого социального кодекса, путь сюда был
заказан, -- к величайшему моему удивлению, были в чести у благороднейших по
крови особ, -- последние отправлялись "скучать" к принцессе де Германт
исключительно ради новых своих знакомцев. Ибо ничто так сильно не было
свойственно этому обществу, как прогрессирующая склонность к деклассации.
Ослабленные или поломанные, пружины отталкивающей машины не функционировали
больше, и тысячи инородных тел устремились туда, лишая это общество
однородности, фасона, колорита. Словно расслабленная дуэрья312, Сен-Жерменское
предместье привечало кроткими улыбками на приветствия наглых слуг, наводнивших
его салоны, тянувших его оранжад, представлявших ему своих любовниц. Само по
себе разрушение стройного ансамбля, салона Германтов, еще не так сильно
впечатляло меня длиной истекшего времени, полной утратой частички прошлого, как
абсолютное незнание тысяч причин, нюансов, благодаря которым тот или иной
человек, присутствовавший здесь и теперь, был вхож в этот салон по праву и
находился на своем месте, тогда как другой, сосед его, представлял собой
подозрительное нововведение. Это незнание касалось не только света, но также
политики, остального. Ибо людская память не столь долга, как жизнь, и, к тому
же, молодежь, несведущая в причинах ( ведь их забыли еще отцы ), вступая в
общество -- вполне легитимно, даже в благородном смысле, -- по причине того, что
эти начала были забыты или остались неизвестны, воспринимала людей сообразно
точке, где последние находились, сообразно возвышению их или падению, полагая,
что так было всегда, что г-жа Сван, принцесса де Германт и Блок всегда занимали
исключительное положение, что Клемансо и Вивьяни всегда были консерваторами. И
поскольку некоторые события оставляют более длительный след, они обладали,
благодаря рассказам старших, смутными презрительными воспоминаниями о деле
Дрейфуса, но скажи им только, что Клемансо был дрейфусаром313, они бы ответили:
<< Ну что вы, вы спутали, он как раз-таки был против >>. Продажные министры и
бывшие публичные девушки считались чистейшими образцами до