се, и больше они ему не понадобятся >>. Дворецкий обрадовался возможности и
поведал Франсуазе, что, конечно, это печально, но почти неважно по сравнению с
теми миллионами человек, которые постоянно погибают, несмотря на все усилия
правительства скрыть эти факты. Но на этот раз дворецкому не удалось растравить
скорбь Франсуазы, как он уже было думал; последняя отрезала: << Ну, это правда,
что они тоже умирают за Францию, но я-то их не знаю; а всегда больше трогает,
когда это люди-то знакомые >>. И Франсуаза, любившая поплакать, добавила: << Вы
посмотрите и скажите мне, если о смерти маркиза напишут в газете >>.
Робер иногда грустно говорил мне, задолго до войны: << Давай-ка не будем обо мне
говорить -- я обречен >>. Намекал ли он на порок, успешно им доселе ото всех
скрытый, весомость которого он, столкнувшись с ним, быть может, преувеличивал,
-- подобно детям, вкусившим любви, или даже до того, пытающимся получить
удовольствие в одиночестве, детям, которые воображают себя растениями, и думают,
что им придется умереть тотчас после того, как они рассеяли свою пыльцу? Может
быть, это преувеличение также объяснялось, -- для Сен-Лу, как для детей, --
представлением о грехе, с которым еще не сжились, совершенно новым ощущением,
почти ужасная сила которого пойдет вскоре на убыль. Или же у него было, --
подтверждаемое, если в том была нужда, довольно ранней смертью его отца, --
предчувствие своей преждевременной кончины? Конечно, такое ощущение считается
невозможным. Однако похоже, что смерть всг-таки подпадает под действие некоторых
законов. Такое ощущение, что часто, например -- дети тех, кто умер либо слишком
поздно, либо слишком рано, почти поневоле обязаны погибнуть в те же года, первые
-- волоча до сотни немощи и неизлечимые болезни, вторые -- несмотря на
счастливую, бодрую жизнь -- одолены к неотвратимому, раннему сроку столь
своевременной и случайной болезнью ( определенные глубокие корни которой,
возможно, таятся в темпераменте ), что она покажется нам лишь необходимой
формальностью для осуществления их конца. И вполне вероятно, что сама по себе
неожиданная смерть, -- как смерть Сен-Лу, столь, впрочем, обусловленная его
характером, что я не счел нужным говорить об этом особо, -- она была, в какой-то
мере, предписана заранее; известная богам, неведомая людям, она была приоткрыта
наполовину неосознанной, наполовину осознанной печалью ( и на этой последней
ступени выражена другим с той полной искренностью, которая встречается при
предсказании несчастий, хотя в глубине души мы надеемся их избегнуть, несчастий,
которые, тем не менее, надвигаются ), неотделимая от того, кто ее несет, кто
постоянно в глубине души ее предчувствует -- как девиз и роковое число.
Наверное, он был прекрасен в последние часы. Казалось, он всегда в этой жизни --
даже сидя, вышагивая по гостиной, -- сдерживал атакующий порыв, скрывая
неукротимую волю, таившуюся в сужающейся книзу голове, за своей улыбкой; и вот
он атаковал. Освободившись от библиотеки, феодальная башня вернулась к войне. В
своей смерти этот Германт стал самим собой, то есть, частью своего рода, в
котором он растворился, в котором он был только одним из Германтов, как это
символически проявилось на его похоронах в комбрейской церкви Св. Илария,
затянутой черными занавесями, где проступала красная, обвитая короной, без
инициалов имени и титулов, заглавная "Г" Германтов, -- и ею в смерти он стал.
Незадолго до погребения ( его похоронили не сразу ) я написал Жильберте.
Наверное, мне следовало написать и герцогине де Германт, но я подумал, что
смерть Робера будет воспринята ею с тем же безразличием, которое она не
постеснялась выказать к смерти многих других лиц, игравших, казалось, большую
роль в ее жизни, -- и быть может даже, исходя из германтского своего духа, она
попытается показать, что относительно уз родства предрассудков у нее нет. Я
слишком страдал, чтобы писать всем. Некогда я считал, что она и Робер относятся
друг к другу с любовью в светском смысле этого слова, то есть при встречах
говорят друг другу что-то милое, то, что чувствуют в этот момент. Но за ее
спиной Робер без колебаний величал ее идиоткой, а о самой герцогине мне было
известно, что если она и испытывала иногда, при встречах с ним, эгоистическое
удовольствие, то была неспособна на малейшее затрудненеие, -- сколь бы оно ни
было для нее легко, -- чтобы использовать свое влияние, в чем-нибудь помочь ему,
даже отвести от него несчастье. Ее злоба, выказанная при отказе -- когда Робер
должен был вернуться в Марокко, -- рекомендовать его генералу де Сен-Жозеф,
показывала, что проявленная по случаю его женитьбы самоотверженность была только
своего рода компенсацией, почти ничего ей не стоившей. Сколь же я удивился,
узнав, что, -- так как ко времени смерти Робера она болела, -- от нее довольно
долго вынуждены были под самыми надуманными предлогами прятать почту, из которой
она могла бы узнать об этой смерти, чтобы смягчить ее вполне возможное
потрясение. Мое удивление только возросло, когда я узнал, что после того, как ей
таки вынуждены были сказать правду, герцогиня плакала весь день, заболела и
долго -- больше недели, а это для нее много, -- была безутешна. Когда я узнал о
ее горе, оно меня растрогало. В свете стали говорить, и я способен был
подтвердить это, что между ними была большая дружба. Но вспоминая, сколько
мелких колкостей, нежелания оказать помощь всг это окружало, я подумал: какой, в
сущности, пустяк -- большая светская дружба.
Впрочем, несколько позднее, в обстоятельствах более важных ( хотя они и не в
такой степени волновали меня ) исторически, г-жа де Германт показала себя, с
моей точки зрения, с еще более выгодной стороны. Как мы помним, она, еще в
девичестве выказывавшая неимоверную дерзость к русской императорской семье, и, в
замужестве, разговаривавшая с ними всегда с такой вольностью, что иногда ее
обвиняли в недостатке такта, -- может быть, она единственная после русской
революции доказала великим княгиням и великим князьям беспримерную преданность.
Еще за год до войны она изводила великую княгиню Владимир216, постоянно называя
графиню де Гогенфельсен, морганатическую супругу великого князя Павла, "великой
княгиней Павлой217". Тем не менее, русская революция еще не разразилась, а наш
посол в Петербурге, г-н Палеолог218 ( "Палео" для дипломатического света, у
которого, как у любого другого, свои, так сказать, остроумные сокращения ), был
измучен депешами от г-жи де Германт, требовавшей новостей от великой княгини
Марии Павловны. И долгое время единственные знаки симпатии и уважения эта
принцесса получала день ото дня исключительно от г-жи де Германт.
Сен-Лу если и не своей смертью, то по меньшей мере поступками, ей
предшествовавшими, принес кое-кому более серьезные огорчения, нежели огорчения
г-жи де Германт. Дело в том, что на следующий же вечер после того, как я виделся
с ним, дня два спустя после того как барон219 сказал Морелю: << Я отомщу за себя
>>, хлопоты, предпринятые Сен-Лу с целью найти Мореля, привели, -- то есть, они
привели к тому, что генерал, под чьим началом значился Морель220, осознал, что
Морель дезертировал; он приказал найти его и арестовать, и чтобы извиниться
перед Сен-Лу за наказание, которому должны были подвергнуть интересовавшего его
человека, написал Сен-Лу. Морель и не сомневался, что его арест вызван ссорой с
г-ном де Шарлю. Ему вспомнились слова: << Я отомщу за себя >>, он подумал, что в
этом и заключалась месть, и попросил позволить ему сделать заявление. <<
Конечно, -- сказал он, я дезертировал. Но моя ли вина, если меня наставили на
дурной путь? >> Он поведал о г-не де Шарлю и г-не д'Аржанкур, с которым он также
был в ссоре, некоторые истории, рассказанные ему последними с удвоенной
откровенностью любовников и инвертитов, -- рассказы, по правде говоря, не
затрагивали самого его напрямую, но привели к аресту разом и г-на де Шарлю, и
г-на д'Аржанкур. Сам арест, наверное, причинил меньше страданий каждому из них,
чем известие о неизвестном доселе, о том, что другой был его соперником;
следствие выявило и то, что соперников -- безвестных, ежедневных, встреченных на
улицах, было очень много. Впрочем, вскоре их отпустили. Мореля тоже отпустили,
потому что письмо, отправленное Сен-Лу генералом, было возвращено ему с
пометкой: << Выбыл, погиб на поле чести >>. Ради покойного генерал приказал
попросту вернуть Мореля на фронт; последний проявил на фронте отвагу, и, избежав
сопутствующих опасностей, по окончанию войны вернулся с крестом, о котором г-н
де Шарлю некогда тщетно для него ходатайствовал, и который ему косвенно принесла
гибель Сен-Лу. Я часто задумывался впоследствии, вспоминая этот военный крест,
оставленный у Жюпьена, что если бы Сен-Лу выжил, он легко бы прошел на выборах,
последовавших войне среди оставленных ею всплесков глупости, пены славы, --
когда оторванный палец, отменяя вековые предрассудки, позволял вступить
блистательным браком в аристократическую семью, а военного креста хватало, даже
если он был выслужен в канцелярии, чтобы с триумфальным преимуществом войти в
Палату Депутатов, если не во Французскую Академию. После избрания Сен-Лу, по
причине его "святого" семейства, г-н Мейер221 пролил бы потоки слез и чернил. Но
всг-таки он слишком искренне любил народ, чтобы завоевывать его голоса, хотя
народ простил бы ему, за его старинное дворянство, демократические идеи. Сен-Лу,
наверное, с успехом излагал бы их перед палатой авиаторов. Конечно, его бы
поняли эти герои, как некоторые редкие благородные умы. Но благодаря этому
напудренному Национальному Блоку222 выудили и старых политических каналий,
которых переизбирают всегда. Те, кто не смог войти в палату авиаторов, чтоб хотя
бы пройти в Академию, клянчили поддержку у маршалов, президента Республики,
председателя Палаты, и т. д. Сен-Лу не понравился бы им в той степени, как
другой завсегдатай Жюпьена, депутат от "Аксьон Либераль", чье переизбрание
прошло вне конкуренции. Он не расстался с формой территориального офицера223,
хотя война и кончилась давно. Его избрание с радостью приветствовали газеты,
"поддерживавшие" эту кандидатуру, благородные и богатые дамы, носившие теперь
только рубища -- из чувства приличия и боязни налогов, тогда как биржевики без
останову скупали бриллианты, -- не столько для жен, сколь от потери веры в
ценные бумаги какого-либо государства; они прятались в этом очевидном достатке,
и акции де Бирс росли от тысячи франков224. Это безумие несколько раздражало, но
Национальный Блок перестали упрекать в той же мере, когда неожиданно явились
жертвы большевизма, великие княгини в лохмотьях, мужей которых убили скопом225,
а сыновей побили камнями, заморили голодом, заставили работать среди кричащей
толпы, бросали в колодцы, потому что считали, что у них чума и они заразны. Те,
которым удалось сбежать, появились...226





Я поселился в другой клинике, но, как и в первой, меня там не излечили; прошло
много лет, прежде чем я ее оставил. Когда наконец я возвращался железной дорогой
в Париж, мысль о том, что я лишен литературных дарований, мысль, которую я узнал
впервые еще на стороне Германтов, с которой я столкнулся с еще большей печалью
на моих ежедневных прогулках с Жильбертой, до ужина, уже ночью, в Тансонвиле, --
мысль, возникновение которой, накануне отъезда из этой усадьбы, я отнес на счет
суетности, лживости литературы, после того, как прочел несколько страниц
дневника Гонкуров ( в этом виде она была не так горестна, может быть, зато более
мрачна, -- ибо я воспринял ее как проявление не присущей мне немощи, но как
прямое следствие несуществования идеала, в который верил ), -- эта мысль, так
долго не приходившая мне на ум, поразила меня с новой, и с еще более скорбной
силой, чем когда-либо. Это случилось, помнится, когда поезд остановился в
открытом поле. Солнце осветило вполовину стволы деревьев, стоявших вдоль
железнодорожного пути. << Деревья, -- думал я, -- вам больше нечего мне сказать,
мог охладевшее сердце больше вас не слышит. Вокруг нетронутая природа -- а глаза
мои с равнодушием и скукой следят за линией, разделяющей светлые вершины и
темнеющие стволы. Если я когда-то и мнил себя поэтом, то теперь я знаю: я не
поэт. Может быть, в том, что я открываю, в новой части моей -- такой очерствелой
-- жизни, люди смогут вдохновить меня на то, на что меня не вдохновляет больше
природа. Но эти года, когда у меня были, быть может, силы воспеть ее, упущены
навсегда >>. Но, утешая себя тем, что доступное наблюдение за обществом займет
место невозможного вдохновения, я знал, что я только стараюсь утешиться, что это
утешение ничего не стоит. Если бы у меня и вправду была художественная натура,
то какую бы только радость мне не внушили эти деревья, освещенные садящимся
солнцем, или поднимающиеся почти до ступенек вагона цветки на насыпи, лепестки
которых можно было сосчитать, но от описания оттенков которых, как во многих
хороших книгах, я бы воздержался, -- разве можно внушить читателю неиспытанное
тобой удовольствие? Позднее с тем же безразличием я смотрел на золотые и
оранжевые блестки, просеянные окнами дома; затем, ближе к вечеру, я смотрел на
другой дом, вылепленный, казалось, из какого-то розового, довольно странного
вещества. Но я производил эти констатации в том же непробиваемом безразличии,
словно гулял по саду с дамой и заметил стеклянное окошко, а немного дальше --
предмет из какой-то материи, сходной с алебастром, непривычный цвет которой не
разогнал бы мою вялую тоску; но из вежливости к даме, и чтобы сказать
что-нибудь, показать, что я заметил этот цвет, я указывал мимоходом на цветное
стекло и кусок штукатурки. Так, для очистки совести, я всг еще отмечал про себя,
будто для какого-то спутника, способного извлечь больше радости, чем я, огненные
отсветы рам, розовую прозрачность дома. Но компаньон, которому я ставил на вид
все эти любопытные подробности, по характеру был не так восторжен, как
большинство людей, весьма склонных такими видами восхищаться, -- ибо он принимал
к сведению эти цвета без какого-либо ликования.
Хотя я давно отсутствовал в Париже, старые друзья ( мое имя осталось в их
списках ) по-прежнему исправно присылали мне приглашения, и когда я их обнаружил
-- одно на чаепитие у Берма в честь дочери и зятя, второе на утренник принца де
Германт, -- печальные размышления, не оставлявшие меня в поезде, были не меньшим
доводом в пользу того, чтобы туда отправиться. Стоит ли лишать себя светских
развлечений, думал я, если эта знаменитая "работа", за которую я ежедневно, уже
столько лет надеюсь приняться назавтра же, мне не дается; может быть, я для нее
не предназначен и она вообще не сообщается с какой-нибудь реальностью. Однако
этот повод был полностью негативен, он только обесценивал причины, которые могли
бы удержать меня от посещения завтрашнего концерта. Но пойти туда меня
подтолкнуло имя Германтов, так давно уже не вспоминавшееся мне, -- чтобы теперь,
покоясь на карточке приглашения, оно обрело в моих глазах очарование и смысл,
которыми я наполнял его в Комбре, когда, возвращаясь по Птичьей улице, я
рассматривал снаружи темный лак витража Жильбера Плохого, государя Германта. И
Германты опять предстали мне чем-то совершенно несходным с остальной светской
публикой, несравнимым с ними, как с любым живущим человеком, -- будь он королем,
-- существами, возникнувшими в результате скрещения кислого, порывистого ветра,
сумеречного Комбре, где прошло мое детство, с прошлым, различимым в маленькой
улочке, в высоте витража. Мне захотелось пойти к Германтам, как если бы это
приблизило меня к детству, глубинам памяти, в которых оно таилось. И я
перечитывал приглашение, пока взбунтовавшиеся буквы, составляющие имя столь же
знакомое, столь и таинственное, как имя Комбре, не рассыпались и не растворились
пред моими усталыми глазами, словно имя незнакомое. Мама как раз собиралась на
чаепитие к г-же Сазра, заведомо зная, что там будет очень скучно, и я без
колебаний отправился к принцессе де Германт.
Мне пришлось взять экипаж, чтобы добраться до дома принца де Германт,
переехавшего из старого особняка в новый и великолепный, выстроенный им на авеню
дю Буа. Одна из ошибок светских людей заключается в том, что они не понимают,
что если уж им угодно, чтобы мы верили в них, следовало бы, чтобы они поверили
сначала в себя сами, или, по крайней мере, уважали элементы, существенные для
наших верований. Во времена, когда я верил, даже если я точно знал, что дело
обстоит прямо противоположным образом, что Германты живут в таких дворцах по
наследственному праву, -- проникнуть во дворец чародея или феи, попытаться
открыть перед собой двери, которые не подчинятся, если не произнести волшебное
заклинание, казалось мне столь же затруднительным, как добиться беседы с самим
чародеем, самой феей. Не было ничего для меня проще, чем поверить, что старый
слуга, принятый на службу накануне, а то и нанятый у Потеля и Шабо был сыном,
внуком, правнуком служивших семье задолго до Революции; я с бесконечной
готовностью называл портретом предка полотно, купленное минувшим месяцем у
Бернхейма младшего227. Но очарование не передается, воспоминание нельзя
разделить, и от самого принца де Германт, -- теперь, когда он разбил основания
моей веры, переехав на авеню дю Буа, -- сохранилось не многое. Плафоны, падения
которых я опасался, когда произносили мое имя, под которыми я до сих пор
испытывал бы что-то от былых страхов, былого очарования, нависали над гостями
какой-то безразличной мне американки. Само собой, не в вещах заключена их сила,
и, раз уж мы сами наделяем их ею, какой-нибудь юный студент-буржуа, должно быть,
испытывал в этот момент перед особняком на авеню дю Буа те же чувства, что
когда-то я испытал перед старым дворцом принца де Германт. Просто он был еще в
возрасте верований, а я его минул, и я потерял уже этот дар, как, взрослея, мы
теряем способность разлагать на усваиваемые части, подобно детям, молоко.
Поэтому-то взрослые вынуждены, из некоторой осторожности, пить молоко маленькими
глотками, тогда как дети сосут его сколько хотят, не перехватывая дыхания. По
крайней мере, в переезде принца де Германт то было для меня хорошо, что экипаж,
в котором я предался этим размышлениям, должен был пересечь улицы, шедшие к
Елисейским полям. Они тогда были худо вымощены, но как только экипаж попал туда,
я оторвался от своих мыслей из-за необычайной плавности, ощущаемой нами, когда
коляска катится ни с того ни с сего легче, мягче, безшумно, словно открылись
ворота парка и мы заскользили по аллеям, покрытым мелким песком и усышкой
листвы. Вещественно ничего не произошло; но вдруг я почувствовал, как внешнее
противодействие устранилось, потому что мне не нужно было больше применяться и
внимать, как обычно, даже если мы в этом не отдаем себе отчета, чему-то новому:
ведь улицы, по которым я проезжал, это были те же, забытые так давно улицы,
которыми я ходил когда-то с Франсуазой к Елисейским полям. Земля сама знала, где
должно пройти; ее постоянство победило. И, как авиатор, который только что
тяжело катился по земле, внезапно "оторвавшись" я медленно вознесся к молчащим
вершинам воспоминания. Эти улицы Парижа всегда будут представляться мне в
каком-то другом веществе, нежели другие. Когда я проезжал угол улицы Руаяль (
там когда-то стоял уличный торговец фотографиями, Франсуаза от них была без ума
), за который я поворачивал сотни раз, мне показалось, что экипажу ничего не
оставалось, как повернуть и самому. Я пересек не те же улицы, исхоженные
сегодняшними гуляками, я пересек ускользающее, нежное и грустное прошлое.
Впрочем, оно состояло из многих прошедших, и я с трудом мог распознать причину
моей грусти, -- объяснялась ли она встречами с Жильбертой, временем страхов, что
она не придет, близостью дома, куда, как сказывали мне, Альбертина ходила с
Андре, значению философской тщеты, которое принимает миллионы раз исхоженная
нами по ходу какой-нибудь с