рустью, -- я провела жизнь
затворницей, потому что испытывала сильные чувства только к мужчинам, которые
меня ужасно ревновали. Я не говорю о г-не де Форшвиль, -- по сути, он был
туповат, а я по-настоящему могла влюбиться только в умных мужчин. Но видите ли,
г-н Сван был так же ревнив, как ревнив наш герцог; ради последнего я отказываюсь
от всего, потому что я знаю, что дома он несчастен. Ради Свана же я так
поступала, потому что я его любила безумно, и я понимала, что лучше уж
пожертвовать танцами, и светом, и всем остальным, чтобы это доставило
удовольствие или хотя бы уберегло от волнения того, кто меня любит. Бедный
Шарль, он был так умен, так пленителен, он был как раз мужчина в моем вкусе >>.
Это, может быть, было правдой. Было время, когда Сван ей нравился, как раз
тогда, когда она "в его вкусе" не была. По правде говоря, женщиной "в его вкусе"
даже позднее она так и не стала. И однако он так сильно, так мучительно ее
любил. Позже его удивляло это противоречие. Но оно не должно удивлять нас, мы
должны помнить, сколь велика в жизни мужчин пропорция мучений из-за женщин "не в
их вкусе". Это объяснимо, наверное, многими причинами; во-первых, именно потому,
что они не "в нашем вкусе", мы на первых порах позволяем, не любя, любить себя,
и потворствуем этим привычке, которая не возникла бы с женщиной "в нашем вкусе",
ибо последняя, чувствуя, что ее хотят, упиралась бы, давала согласие только на
редкие встречи, и не водворилась бы во всех часах нашей жизни, связав нас позже,
когда любовь придет и женщина "не в нашем вкусе" станет нам вдруг необходима --
из-за ссоры, путешествия, когда нас оставят без вестей -- не одной нитью, но
тысячью. К тому же, эта привычка сентиментальна, потому что в ее основе нет
чрезмерного физического желания, и если любовь возникнет, мозг работает много
сильнее, у нас выходит не потребность, но роман. Мы не доверяем женщинам "не в
нашем вкусе", мы позволяем им любить нас, и если мы их и сами полюбим потом, мы
любим их в сто раз сильнее прочих, даже не испытав с ними удовлетворения
исполненного желания. По этим, да и многим другим причинам тот факт, что самые
сильные страдания приносят нам женщины "не в нашем вкусе", объясняется не только
насмешкой судьбы, приносящей нам счастье исключительно в менее всего симпатичном
нам облике. Женщина "в нашем вкусе" редко опасна для нас, ибо мы не нужны ей,
она нас удовлетворяет и покидает быстро, она не водворится в нашей жизни, -- а
то, что опасно и творит наши любовные страдания, это не сама женщина, но ее
всегдашнее присутствие, интерес, что она делает в каждую минуту, -- опасна не
женщина, опасна привычка.
Я малодушно заметил, как это было мило и благородно с ее стороны, но я знал, что
она лгала, что ее откровенность замешана на лжи. Я с ужасом подумал, по мере
того, как она углублялась в свои рассказы о приключениях, обо всем том, что так
и осталось неизвестным для Свана, что причинило бы ему много страданий, потому
что его чувственность была привязана именно к этому существу, -- потому что он
угадывал всг это наверняка только по ее глазам, когда она смотрела на мужчину
или женщину, незнакомых, но нравившихся ей. По сути, она своими рассказами как
бы предоставляла мне то, что она считала сюжетами новелл. Она ошибалась, хотя
всегда с избытком пополняла кладовые моего воображения, -- но это происходило
намного непроизвольней и было мною самим обусловлено, -- я извлекал из нее, без
ее ведома, законы жизни.
Г-н де Германт приберегал эти молнии для герцогини, и г-жа де Форшвиль не
упускала случая указать раздраженному герцогу на свободный круг общения его
жены. Так что герцогиня была очень несчастна. Правда, г-н де Шарлю, с которым я
как-то разговаривал об этом, утверждал, что первые проступки были не со стороны
его брата, что миф о верности герцогини на деле основан на бессчетном количестве
приключений, обыкновенно утаиваемых. Я никогда не слышал, чтобы об этом
говорили. Почти для всех г-жа де Германт была женщиной совершенно другого
склада. Мысль о том, что она была безупречна, разумелась как что-то очевидное. Я
испытывал колебания, не зная, какое из двух представлений соответствует истине,
-- истине, почти всегда для большинства неизвестной. Мне ведь помнились еще
блуждающие голубые взгляды герцогини де Германт в нефе комбрейской церкви. Но
ведь правда и то, что ни одно из этих представлений не опровергалось ими, и как
тому, так и этому, они могли придать столь же разные, сколь и приемлемые смыслы.
По детскому своему неразумию, я воспринял их на секунду как любовные взгляды,
обращенные ко мне. Затем я понял, что то были лишь благожелательные взгляды
владычицы, как взгляды дамы, изображенной на витражах церкви, обращенные к
вассалам. Следовало ли теперь поверить, что именно первая моя мысль была
истинна, и что если позднее герцогиня никогда не говорила со мной о любви, то
только потому, что больше ее страшило быть скомпрометированной с другом тетки и
племянника, чем с неизвестным юношей, случайно встреченным в Св. Иларии
Комбрейской?
Некоторое время герцогиня, должно быть, радовалась тому, что ее прошлое есть с
кем разделить, что оно содержательней, но после нескольких вопросов, заданных
мною о провинциализме г-на де Бреоте, коего в свое время я плохо отличал от г-на
де Саган или г-на де Германт, она снова встала на точку зрения светской женщины,
то есть точку зрения хулительницы всякой светскости. Говоря со мной, герцогиня
провела меня по комнатам. В маленьких гостиных собрались близкие друзья, --
чтобы послушать музыку, они предпочли уединиться. В маленькой гостиной ампир,
несколько фраков слушали365, сидя на канапе; рядом с Психеей, опирающейся на
Минерву, виднелся шезлонг, поставленный под прямым углом, но внутри вогнутый,
как люлька, -- там сидела девушка. Изнеженность ее позы, то, что она и не
шелохнулась, когда герцогиня вошла, контрастировало с чудесным сиянием ее
ампирного платья алого шелка, перед которым бледнели самые красные фуксии, в
перламутровую ткань которого броши и цветы, казалось, были погружены так давно,
что они оставили на нем впалые следы. Чтобы поздороваться с герцогиней, она
слегка наклонила свою прекрасную каштановую голову. Хотя было еще совсем светло,
с целью большего сосредоточения на музыке, она попросила закрыть большие
занавеси, и чтобы общество не ломало ноги, на треножнике зажгли урну, поверх
которой разлилось легкое свечение. В ответ на мой вопрос, г-жа де Германт
сказала, что это г-жа де Сент-Эверт. Тогда я спросил, кем она приходится
известной мне госпоже де Сент-Эверт. Г-жа де Германт ответила, что это жена
одного из ее внучатых племянников, высказалась за мысль, что -- урожденная
Ларошфуко, но при этом отрицала, что сама знакома с Сент-Эвертами. Я напомнил ей
о приеме ( известном мне, по правде говоря, лишь понаслышке ), на котором,
принцессой де Лом, она встретила Свана. Г-жа де Германт утверждала, что такого
никогда не было. Герцогиня всегда была врушкой, и с годами в ней это
усугубилось. Г-жа де Сент-Эверт представляла для нее салон -- со временем,
впрочем, рухнувший, -- существование которого ей нравилось отрицать. Я не
настаивал. << С кем вы у меня могли познакомиться ( он был остроумен ), так это
с мужем упомянутой, -- а с последней у меня никаких отношений не было >>. -- <<
Но у нее ведь не было мужа >>. -- << Вам так кажется, потому что они развелись,
-- он, кстати, был намного приятней супруги >>. В конце концов я понял, что
огромный, необычайно крупный, необычайно сильный мужчина с совершенно белыми
волосами, с которым я почти везде встречался, но имени которого так и не узнал,
и был мужем г-жи де Сент-Эверт. Он умер в прошлом году. Что до племянницы, то я
так и не понял, от желудочной ли боли, нервов, флебита ли, родов, предстоящих,
недавних или неудавшихся, она слушала музыку, распростершись и так и не
шелохнувшись -- кто бы ни прошел. Вероятнее всего, она, гордясь своими
прекрасными алыми шелками, решила в своем кресле играть что-то типа Рекамье.
Навряд ли она понимала, что, благодаря ей, во мне эта фамилия Сент-Эверт
распустилась заново, и в далеком отстоянии отмечала длину и продолжительность
Времени. Это Время она баюкала в челночке, где цвели имя Сент-Эверт и стиль
ампир в шелках красных фуксий. Г-жа де Германт заявила, что ампир всегда внушал
ей отвращение; этим она хотела сказать, что она питала к нему отвращение теперь,
и это действительно было так, потому что она следовала моде, хотя и с некотором
опозданием. Не входя в такие сложности, чтобы говорить о Давиде, которого она
плохо знала, еще в юности она считала г-на Энгра "скучнейшим из трафаретников",
затем, неожиданно, -- смачнейшим мэтром Нового Искусства, при этом она дошла до
того, что не выносила Делакруа. Какими путями она вернулась от этого культа к
порицанию, не столь важно, поскольку это нюансы вкуса, отраженные критикой
искусства за десять лет до разговоров многоумных дам. Покритиковав ампир, она
извинилась за разговор о таких незначительных людях, как Сент-Эверты и таких
пустяках, как провинциализм Бреоте, ибо она была так же далека от понимания,
почему меня это интересовало, как г-жа де Сент-Эверт-Ларошфуко, -- в поисках
желудочного успокоения или энгровского эффекта, -- далека была от понимания, чем
чаровало меня ее имя, имя ее мужа, а не более славное имя ее родителей, что я
смотрел на нее как на -- в этой символической пьесе -- баюкающее движение
Времени.
<< Но какое значение имеют все эти мелочи, разве стоит о них говорить? >> --
воскликнула герцогиня. Эта фраза была произнесена ею вполголоса, и никто не мог
расслышать слов. Но молодой человек ( он впоследствии заинтересует меня своим
именем, намного более близким мне некогда, чем имя Сент-Эверт ) раздраженно
вскочил и отошел подальше, чтобы его сосредоточению не мешали. Потому что играли
"Крейцерову сонату", но, запутавшись в программе, он счел, что это была пьеса
Равеля, про которого говорили, что он прекрасен, как Палестрина, но труден для
понимания366. Он так резко вскочил, что сшиб столик, не заметив в темноте, --
большинство присутствующих тотчас обернулось, и это, такое простое упражнение (
посмотреть, что там позади ) ненадолго прервало мучение "благоговейного"
прослушивания "Крейцеровой сонаты". Г-жа де Германт и я, как причина этого
скандальчика, поспешили сменить комнату. << Ну разве эти пустяки могут
интересовать такого замечательного человека, как вы? Я только что видела, что вы
болтали с Жильбертой де Сен-Лу. Это вас недостойно. Мне кажется, что эта женщина
ничего из себя не представляет, это даже не женщина, это что-то самое фальшивое
и буржуазное в свете ( даже защищая Интеллектуальность, герцогиня примешивала к
этому аристократические предрассудки ). Да и вообще, зачем вы ходите на такие
приемы? Сегодня еще понятно, потому что здесь читала Рашель, это может вас
заинтересовать. Но сколь бы хороша она сегодня ни была, перед такой публикой она
не особо выкладывается367. Как-нибудь вы у меня пообедаете с ней наедине. Тогда
вы поймете, что она из себя представляет. Она на сто голов выше всего, что здесь
есть. И после обеда она вам прочтет Верлена. Вы мне об этом скажете что-нибудь
новое. Но как вас занесло на эту "помпу" -- нет, я этого не понимаю. В любом
случае, это ничему не послужит... >>, -- добавила она с легким сомнением,
колебанием, не углубляясь впрочем' ибо не знала в точности, в чем заключался
плохо представимый род деятельности, на который она намекнула.
Особенно она хвасталась, что у нее каждый день присутствуют Х. и Y. Ибо она в
конце концов пришла к концепции "салонной" дамы, -- концепция эта некогда
вызывала у нее презрение ( хотя сегодня она это отрицала ), и огромным
преимуществом, печатью изысканности, по ее мнению, было принимать у себя "всех
известных". Если я говорил ей, что та или иная "салонная" дама не говорила
ничего хорошего, при жизни последней, о г-же де Хоуланд, моя наивность вызывала
у герцогини буйное веселье: << Естественно, потому что у нее всг общество и
собиралось, а ей бы хотелось всех переманить >>.
<< Вам не кажется, -- спросил я герцогиню, -- что г-же де Сен-Лу тяжело
встречаться ( как это сейчас произошло ) с бывшей любовницей своего мужа? >> Я
увидел, как на лицо г-жи де Германт легла косая складка, связующая какими-то
глубокими связями только что услышанное с малоприятными мыслями. Связями
глубокими, хотя, однако, не выражаемыми, -- но тяжелая основа наших слов никогда
не получит ответа, ни словесного, ни письменного. Только глупцы впустую десять
раз подряд просят ответа на сдуру написанное ими письмо, в котором было что-то
лишнее; ибо на такие письма отвечают делами, и корреспондентка, которую вы сочли
уже неаккуратной, при встрече назовет вас господином вместо того, чтобы назвать
вас по имени. Мой намек на связь Сен-Лу с Рашелью был не так тяжел и только на
секунду мог вызвать у г-жи де Германт тягостное впечатление, напомнив ей, что я
был другом Сен-Лу и, может быть, конфидентом по поводу огорчений, причиненных
Рашели на вечере у герцогини. Но ее мысли на этом не остановились, грозная
складка испарилась, и г-жа де Германт ответила на мой вопрос о г-же де Сен-Лу:
<< Скажу вам, что думаю: ей это тем более безразлично, что Жильберта никогда не
любила своего мужа. Она ведь просто чудовище. Ей нравилось положение в обществе,
имя, то, что она станет моей племянницей, ей хотелось выйти из своей грязи, --
после чего ей ничего другого и в голову не пришло, как туда вернуться. Знаете,
мне это причинило столько огорчений из-за бедного Робера, потому что зорок-то
как орел он не был, но потом разобрался, и в этом, и во многом другом. Не
следует так говорить, потому что она всг-таки моя племянница, и у меня нет
точных доказательств, что она его обманывала, но постоянно что-то говорили, и,
-- скажу вам, что знаю, -- с одним офицером из Мезеглиза Робер хотел стреляться.
И из-за всего этого Робер и пошел на фронт, война ему казалась словно бы выходом
из его семейных огорчений; и, если хотите знать мое мнение, его не убили -- он
сам пошел на смерть. А она и вовсе не горевала, она даже удивила меня своим
редкостным цинизмом, своим редкостным безразличием, -- мне это было очень
обидно, потому что я любила бедного Робера очень сильно. Вас это удивит,
наверное, потому что меня все знают плохо, но мне до сих пор случается о нем
думать. Я не забываю никого. Он мне ничего не говорил, но он прекрасно понял,
что я всг разгадала. Сами подумайте, если бы она хоть сколько-нибудь любила
своего мужа, смогла бы она с таким хладнокровием находится в той же гостиной,
что и женщина, в которую он был безумно влюблен столько лет? можно даже сказать
-- всегда, потому что я уверена, что это никогда не прекращалось, даже во время
войны. Да она бы ей перегрызла глотку! >> -- воскликнула герцогиня, забывая, что
сама она, настаивая, чтобы пригласили Рашель, и делая возможной эту сцену (
которую она считала неизбежной, если бы Жильберта любила Робера ), поступала,
быть может, жестоко. << Да она, знаете ли, -- заключила герцогиня, -- просто
свинья >>. Это выражение стало возможным в устах г-жи де Германт после того, как
она скатилась по наклонной из среды обходительных Германтов в общество
комедианток, потому также, что считала, что подобное "в духе", по ее мнению,
грубоватого XVIII-го века, потому еще, что, как она считала, ей позволено всг.
Но это выражение было продиктовано ненавистью, испытываемой ею к Жильберте,
настоятельной потребностью нанести ей удар, за невозможностью физически --
заочно. Но также этим герцогиня хотела оправдать свое поведение по отношению к
Жильберте, -- или, скорее, против нее, -- в свете, семье, исходя из
преемственности интересов Робера.
Но так как иногда наши оценки наталкиваются на неизвестные факты, очевидного
подтверждения которым мы не смели и предполагать, Жильберта, которой, конечно,
многое перешло от матери ( и, в конечном счете, эта покладистость, на которую я
рассчитывал, не отдавая себе в том отчета, когда просил ее познакомить меня с
очень юными девушками ), поразмышляв, вывела из моей просьбы, -- и, наверное,
чтобы семья не осталась не у дел, -- заключение более отважное, чем всг то, о
чем я мог догадываться: << Если вы позволите, я сейчас схожу за дочерью, чтобы
ее вам представить. Она внизу, болтает с маленьким Мортемаром и другими скучными
крохами. Я уверена, что она будет для вас очень славной подружкой >>. Я спросил
ее, был ли Робер рад дочке: << О! он ею очень гордился. Но само собой, мне
кажется, что, если принять во внимание его вкусы, -- простодушно добавила
Жильберта, -- он предпочел бы мальчика >>. Эта девочка, чье имя и состояние
внушали матери надежду, что она соединит свою судьбу с наследным принцем и
увенчает работу, восходящую к Свану и его жене, позднее вышла замуж за
малоизвестного писателя368, потому что снобкой она не была и потому семья снова
опустилась на тот уровень, откуда поднялась. Новым поколениям было крайне сложно
втолковать, что родители этой безвестной четы занимали блистательное положение.
Имена Свана и Одетты де Креси воскресали чудным образом, и до вашего сведения
доводили, что вы заблуждаетесь, что в этом браке не было ничего удивительного.
Считалось, что в целом г-жа де Сен-Лу вступила в намного лучший брак, чем могла
себе позволить, что брак отца ее с Одеттой де Креси ничего из себя не
представлял и был тщетной попыткой выйти в люди369, тогда как напротив, по
крайней мере с точки зрения < ... >370, его брак был внушен примерно такими же
теориями, как те, что в XVIII-ом веке толкали знатных дворян, учеников Руссо,
или предшественников революционеров, к жизни среди природы, отказу от своих
привилегий.
Меня эти слова удивили и доставили удовольствие; однако чувства эти быстро
сменились ( г-жа де Сен-Лу вышла в другую гостиную ) мыслью о прошедшем Времени,
которую на свой лад вызвала во мне м-ль де Сен-Лу, хотя я ее еще и не видел. Как
и большинство, впрочем, людей, не была ли она подобна "звездам"371 перепутий в
лесах, где сходятся дороги, пройдя, как и в нашей жизни, удаленнейшие друг от
друга точки? Мне казалось, что пути, приведшие к м-ль де Сен-Лу, бесчисленны,
как и пути, расходящиеся от нее. И прежде всего, к ней привели две больших
"стороны" моих прогулок и мечтаний, -- от отца, Робера де Сен-Лу, сторона
Германтов, от Жильберты, ее матери, сторона Мезеглиза, "сторона к Свану". Одна,
от матери юной девочки и Елисейских полей, вела меня к Свану, к моим комбрейским
вечерам, на сторону Мезеглиза; другая, от отца, к бальбекским дням, когда я
впервые увидел его подле залитого солнцем моря. Уже меж этими двумя дорогами
обозначились поперечные пути. Потому что в реальный Бальбек, где я познакомился
с Сен-Лу, я так захотел поехать большей частью благодаря рассказам Свана о
церквях, в особенности о персидской, и с другой стороны, посредством Робера де
Сен-Лу, племянника герцогини де Германт, я сблизился, еще в Комбре, со стороной
Германтов. И ко многим другим точкам моей жизни вела м-ль де Сен-Лу -- к даме в
розовом, бабушке ее, которую я увидел у моего двоюродного деда. Здесь идет новый
поперечный путь, потому что лакей двоюродного деда, который впустил меня в тот
день, и позднее, оставив мне фотографию, позволил отождествить Даму в розовом,
был отцом юноши, любимого не только г-ном де Шарлю, но и отцом м-ль де Сен-Лу,
отчего ее мать стала несчастна. И не дедушка ли м-ль де Сен-Лу, Сван, первым
рассказал мне о музыке Вентейля, как Жильберта мне первой рассказала об
Альбертине? Но, рассказав о музыке Вентейля Альбертине, я узнал о ее близкой
подруге и начал с ней ту жизнь, что привела ее к смерти, а мне причинила столько
страданий. К тому же, именно отец м-ль де Сен-Лу ездил к Альбертине, пытаясь ее
вернуть. И моя светская жизнь, в Париже ли, в салоне Сванов или Германтов, или,
так далеко от них отстоящем, салоне Вердюренов, выстроила, возле двух
комбрейских сторон, Елисейские поля, прекрасную террасу Распельер. Впрочем, кого
из и