отправился через всю Америку в погоне за мыльным пузырем. Приняв  место,
которое я, по счастью, могу тебе предложить и за которое многие  молодые
люди ухватились бы с величайшей радостью, ты будешь получать для  начала
целых восемнадцать шиллингов в неделю.
   - Восемнадцать шиллингов в неделю! - вскричал я. - Да ведь мой бедный
друг давал мне больше, ничего не получая взамен!
   - Если не ошибаюсь, именно этому другу ты хотел бы теперь  возвратить
свой долг, - заметил дядя с видом человека, выдвигающего  неопровержимый
довод.
   - Эда-ам! - сказал мой дедушка.
   - Мне крайне неприятно, что вам пришлось присутствовать при этом раз-
говоре, - произнес дядя Эдам, с угодливым видом поворачиваясь к каменщи-
ку, - но ведь вы сами так захотели.
   - Эда-ам! - повторил старик.
   - Я слушаю вас, сударь, - сказал дядя.
   Дедушка несколько секунд просидел молча, попыхивая трубкой,  а  затем
сказал:
   - Смотреть на тебя противно, Эдам!
   Было заметно, что дядя обиделся.
   - Мне очень грустно, если вы так думаете, - заметил он, - и тем более
грустно, что вы сочли возможным сказать это в присутствии третьего лица.
   - Оно, конечно, так, Эдам, - сухо отрезал старик, - да только мне  на
это почему-то наплевать. Вот что, малый, - продолжал  он,  обращаясь  ко
мне, - я твой дед, так, что ли? А Эдама ты не слушай. Я пригляжу,  чтобы
тебя не обидели. Я ведь богат.
   - Папа, - сказал дядя Эдам, - мне хотелось бы поговорить с вами  нае-
дине.
   Я встал и направился к дверям.
   - Сиди, где сидел! - крикнул мой дед, приходя в ярость. - Если  Эдаму
хочется поговорить, пусть говорит. А все деньги здесь мои, и я заставлю,
чтобы меня слушались!
   После такого предисловия у дяди Эдама явно  пропала  охота  говорить:
ему дважды предлагалось "выложить, что у него на душе", но он угрюмо от-
малчивался, причем должен сказать, что в эту минуту мне было его искрен-
не жаль.
   - Вот что, сынок моей Дженни, - сказал наконец дедушка. - Я собираюсь
поставить тебя на ноги. Твою мать я всегда любил больше,  потому  что  с
Эдамом каши не сваришь. Да и ты сам мне нравишься, голова у тебя работа-
ет правильно, рассуждаешь ты, как прирожденный строитель, а кроме  того,
жил во Франции, а там, говорят, знают толк в штукатурке. А это -  первое
дело, особливо для потолков; небось, по всей Шотландии не найдешь строи-
теля, который больше меня пускал бы ее в ход. А хотел я сказать вот что:
если с капиталом, который я тебе дам, ты займешься этим ремеслом, то су-
меешь стать богаче меня. Ведь тебе полагается доля после моей смерти,  а
раз она понадобилась тебе теперь, ты по  справедливости  получишь  чуток
поменьше.
   Дядя Эдам откашлялся.
   - Вы очень щедры, папа, - сказал он, - и Лауден, конечно, это понима-
ет. Вы поступаете, как сами выразились, по справедливости; но, с  вашего
разрешения, не лучше ли было бы оформить все это письменно?
   Тлевшая между ними вражда чуть не вырвалась наружу при этих не вовре-
мя сказанных словах. Каменщик быстро повернулся к сыну, оттопырив нижнюю
губу, словно обезьяна. Несколько мгновений он глядел на него  в  злобном
молчании, а потом сказал:
   - Позови Грегга!
   Эти слова произвели видимый эффект.
   - Он, наверное, уже ушел в контору, - пробормотал дядя Эдам.
   - Позови Грегга! - повторил дед.
   - Да говорю же вам, что он ушел в контору, - настаивал Эдам.
   - А я тебе говорю, что он сидит в саду, как всегда, и  покуривает,  -
отрезал старик.
   - Очень хорошо! - воскликнул дядя и быстро вскочил, словно что-то со-
образив. - В таком случае я сам за ним схожу.
   - Нет, не сходишь! - крикнул дедушка. - Сиди, где сидел!
   - Так как же, черт побери, я смогу его позвать? - огрызнулся  дядя  с
вполне простительным раздражением.
   Дедушка (которому на это возразить было нечего) посмотрел  на  своего
сына со злорадной мальчишеской усмешкой и позвонил в колокольчик.
   - Возьмите ключ от садовой калитки, - сказал дядя Эдам слуге, - прой-
дите в сад и, если мистер Грегг, нотариус, там (он обычно сидит под ста-
рым боярышником), передайте ему, что мистер  Лауден-старший  просит  его
зайти к нему.
   Мистер Грегг, нотариус! Тут я наконец понял скрытый смысл слов  моего
деда и причину тревоги бедного дяди Эдама. Речь, оказывается, шла о  за-
вещании старого каменщика.
   - Послушайте, дедушка, - сказал я, - ничего  этого  мне  не  надо.  Я
просто хотел попросить взаймы фунтов двести. Я могу позаботиться о  себе
сам; у меня есть надежды и верные друзья в Штатах...
   Старик отмахнулся от меня.
   - Разговаривать буду я! - сказал он резко.
   И мы в молчании с, тали ожидать прихода нотариуса. Наконец он появил-
ся - суровый человек в очках, но с довольно симпатичным лицом.
   - А, Грегг! - воскликнул каменщик. - Ответьте-ка мне на один  вопрос:
какое отношение имеет Эдам к моему завещанию?
   - Боюсь, я не совсем вас понял, - ответил нотариус с некоторой расте-
рянностью.
   - Какое он имеет к нему отношение? - повторил старик, ударяя  кулаком
по ручке своего кресла. - Чьи это деньги - мои или Эдама? Имеет он право
вмешиваться?
   - А, понимаю, - ответил мистер Грегг. - Разумеется,  нет.  Вступая  в
брак, и ваша дочь и ваш сын получили определенную сумму и приняли ее  по
всем правилам закона. Вы, конечно, помните об этом, мистер Лауден?
   - Так что, коли мне захочется, - произнес мой дед, отчеканивая каждое
слово, - я могу оставить все свое имущество хоть Великому Моргалу? (Оче-
видно, он имел в виду Великого Могола.)
   - Разумеется, - ответил Грегг с легкой улыбкой.
   - Слышишь, Эдам? - спросил старик.
   - Разрешите заметить, что мне ни к чему было это слышать,  -  ответил
тот.
   - Ну и ладно, - объявил дед. - Вы с сынком Дженни отправляйтесь погу-
лять, а нам с Греггом надо обсудить одно дельце.
   Когда я снова оказался в зале наедине с дядей Эдамом, я повернулся  к
нему, весьма расстроенный, и сказал:
   - Дядя Эдам, я думаю, мне незачем говорить вам, как все это для  меня
тяжело.
   - Да, мне очень грустно, что тебе  пришлось  увидеть  своего  деда  в
столь новом для тебя свете, - ответил  этот  необыкновенный  человек.  -
Впрочем, пусть это тебя не расстраивает. Он  обладает  многими  высокими
достоинствами и оригинальным характером. Я твердо уверен, что  он  щедро
тебя обеспечит.
   Подражать его невозмутимости у меня не хватило сил. Я  не  мог  долее
оставаться в этом доме, ни даже обещать, что я в  него  вернусь.  В  ре-
зультате мы договорились, что через час я зайду в контору нотариуса, ко-
торого (когда он выйдет из библиотеки) дядя Эдам  предупредит  об  этом.
Полагаю, трудно придумать более запутанное положение: могло  показаться,
что это мне нанесен тяжелый удар, а  облаченный  в  непроницаемую  броню
Эдам - великодушный победитель, который не пожелал воспользоваться своим
преимуществом.
   Можно было не сомневаться, что я получу какие-то деньги, но сколько и
на каких условиях, я должен был узнать только через час, а пока мне  ос-
тавалось лишь размышлять об этом, бродя по широким пустынным улицам  но-
вого города, советуясь со статуями Георга IV и  Уильяма  Питта,  любуясь
поучительными картинами в витрине магазина нот и возобновляя  свое  зна-
комство с эдинбургским восточным ветром. К концу этого часа я направился
в контору мистера Грегга, где мне после надлежащего вступления был  вру-
чен чек на две тысячи фунтов и небольшой сверток с трудами по архитекту-
ре.
   - Мистер Лауден просил меня также сообщить вам, -  добавил  нотариус,
заглянув в свои записи, - что хотя эти труды очень полезны для  строите-
ля-практика, вам следует остерегаться, чтобы не утратить оригинальности.
Он советует вам также не "ходить на поводу" - это его собственное  выра-
жение - у теории деформации и помнить, что портландского цемента, если к
нему добавить песок в правильной пропорции, хватит надолго.
   Я улыбнулся и ответил, что, вероятно, его действительно хватит надол-
го.
   - Мне как-то пришлось жить в доме, выстроенном моим уважаемым  клиен-
том, - заметил нотариус, - и у меня создалось  впечатление,  что  дальше
некуда.
   - В таком случае, сэр, - ответил я, - вы будете рады услышать, что  я
не собираюсь стать строителем.
   Тут он засмеялся, лед был сломан, и я получил  возможность  посовето-
ваться с ним о своих дальнейших действиях. Он утверждал, что мне следует
вернуться в дом дяди пообедать, а потом отправиться на прогулку с дедом.
   - На вечер, если хотите, я могу вас освободить, - добавил он, - приг-
ласив поужинать со мной по-холостяцки. Но ни от обеда,  ни  от  прогулки
уклоняться вам не следует. Ваш дед стар и, кажется, очень к  вам  привя-
зан. Его, разумеется, огорчит мысль, что вы его избегаете. Что же  каса-
ется мистера Эдама, то тут, я думаю, ваша деликатность излишня... Ну,  а
теперь, мистер Додд, как вы намерены распорядиться своими деньгами?
   Как - в этом-то и был вопрос. Получив  две  тысячи  фунтов,  то  есть
пятьдесят тысяч франков, я мог бы вернуться в Париж к моему любимому ис-
кусству и жить в бережливом Латинском квартале, как миллионер.  Кажется,
у меня хватило совести порадоваться, что  я  отослал  уже  упоминавшееся
лондонское письмо, однако я ясно помню, как все худшее во мне заставляло
меня горько каяться, что я слишком поспешил с его отсылкой. Тем  не  ме-
нее, несмотря на противоречивость моих чувств, одно было твердо и несом-
ненно: раз письмо отослано, я обязан ехать в Америку. И вот  мои  деньги
были разделены на две неравные части - под первую мистер Грегг выдал мне
аккредитив на имя Дижона, чтобы тот мог заплатить мои парижские долги, а
на вторую, поскольку у меня была кое-какая наличность на ближайшие  рас-
ходы, он вручил мне чек на банк в Сан-Франциско.
   Остальное время моего пребывания в Эдинбурге, если не  считать  очень
приятного ужина с нотариусом и ужасающего семейного обеда, я потратил на
прогулку с каменщиком, который на этот раз не повел меня любоваться тво-
рениями своих старых рук, а, повинуясь естественному и трогательному по-
рыву, решил показать мне вечное жилище, избранное им для своего  послед-
него упокоения. Оно находилось на кладбище, которое  благодаря  какой-то
странной случайности оказалось внутри тюремного вала и было  к  тому  же
расположено на самом краю утеса, усеянного старыми могильными плитами  и
надгробиями и покрытого зеленой травой и плющом. Восточный ветер  (пока-
завшийся мне слишком резким и холодным для старика) заставлял непрерывно
трепетать ветви деревьев, и неяркое солнце шотландского лета рисовало на
земле их пляшущие тени.
   - Я хотел, чтобы ты побывал здесь, - сказал дед. - Вон видишь камень.
"Юфимия Росс" - это была моя хозяйка, твоя бабушка...  Тьфу!  Перепутал:
она была моей первой женой, и детей у нас не было,  а  твоя  бабка  вот:
"Мэри Меррей, родилась в 1819 году, скончалась в 1850 году". Хорошая бы-
ла женщина, без всяких глупостей, что там ни говори. "Александр  Лауден,
родился в 1792 году, скончался... ", а дальше пусто: это обо  мне.  Меня
ведь звать Александр. Когда я был мальчишкой,  меня  называли  Эки.  Эх,
Эки, каким же ты стал дряхлым стариком!
   Очень скоро мне пришлось снова нанести визит на кладбище,  и  гораздо
более грустный. Случилось это в Маскегоне, над  которым  уже  возвышался
одетый - в леса купол нового капитолия. Я  приехал  под  вечер.  Моросил
дождь, и, проходя по широким улицам, самые  названия  которых  были  мне
незнакомы, где мимо меня, звеня, проносились  ряды  конок,  над  головой
сплетались сотни телеграфных и телефонных проводов, а по сторонам  взды-
мались громады ярко окрашенных и все же угрюмых зданий, я с тоской вспо-
минал улицу Расина, и даже мысль об извозчичье трактире вызвала слезы на
моих глазах. За время моего отсутствия этот скучный город так разросся -
можно даже сказать, раздулся, - что мне то и дело приходилось спрашивать
дорогу у прохожих, и даже кладбище оказалось с  иголочки  новым.  Однако
смерть не дремала, и могил там было уже много. Я бродил под дождем среди
пышных и безвкусных склепов миллионеров и скромных  черных  крестов  над
могилами рабочих-иммигрантов, пока случайность - а может быть,  инстинкт
- не привела меня к последнему месту упокоения моего отца. Памятник  над
ним был воздвигнут, как я уже знал,  "его  восторженными  почитателями".
Одного взгляда мне оказалось достаточно, чтобы создать  суждение  об  их
художественном вкусе, и, без труда представив, каким должен быть их  ли-
тературный вкус, я остерегся подойти ближе к монументу и прочитать  над-
пись. Однако имя "Джеймс К. Додд" было вырезано крупными буквами и сразу
бросилось мне в глаза. Какая странная вещь - имя,  подумал  я,  как  оно
прилипает к человеку, представляет его б неверном свете, а затем пережи-
вает его. И тут с горькой улыбкой я вспомнил, что не знаю - и теперь ни-
когда не узнаю, - какое слово скрывается за этим "К". Кинг, Килтер, Кей,
Кайзер - перебирал я наугад имена и, наконец,  переиначив  "Герберта"  в
"Керберта", чуть не рассмеялся вслух. Никогда еще я так не  ребячился  -
наверное, потому, что (хотя все мои чувства, казалось, омертвели) никог-
да еще я не был так глубоко потрясен. Но после того как мои нервы сыгра-
ли со мной такую шутку, я,  испытывая  глубочайшее  раскаяние,  поспешил
удалиться с кладбища.
   Столь же похоронными были и все мои остальные впечатления от Маскего-
на, в котором я пробыл еще несколько дней, навещая друзей и знакомых от-
ца. Я задержался в Маскегоне из благоговения перед его памятью и мог  бы
избавить себя от этого испытания, ибо он был уже совершенно забыт. Прав-
да, ради него меня принимали радушно, а ради меня некоторое  время  под-
держивался неловкий разговор о его редких добродетелях. Бывшие  товарищи
отца, беседуя со мной, тепло вспоминали о его деловых  талантах,  о  его
щедрых взносах на общественные нужды, а стоило мне отойти, как они мгно-
венно о нем забывали. Мой отец любил меня, а я его покинул, и он  жил  и
умер среди людей равнодушных к нему; вернувшись, я нашел только его  за-
бытую могилу. Мое бесплодное раскаяние претворилось в новое решение: еще
один человек любит меня - Пинкертон. Я не должен дважды совершать одну и
ту же ошибку.
   В Маскегоне я задержался примерно на неделю, не известив об этом мое-
го приятеля. И вот, когда я пересел в Каунсил-Блафф на другой  поезд,  в
вагон ворвался посыльный с телеграммой в руке, громогласно вопрошая, нет
ли среди пассажиров "Лондона Додда". Решив, что имена почти сходятся,  я
предъявил свои права на телеграмму. Она была от Пинкертона: "Какого чис-
ла ты приезжаешь, страшно важно". Я послал ему депешу с указанием дня  и
часа и в Огдене получил ответ: "Отлично. Испытываю неимоверное  облегче-
ние. Встречу тебя в Сакраменто". В Париже  я  придумал  тайное  прозвище
Пинкертону - в минуты горечи я называл его "Неукротимым", и  именно  это
слово прошептали теперь мои губы. Какую авантюру затеял он теперь? Какую
чашу испытаний готовило мое доброжелательное чудовище  своему  Франкенш-
тейну? В какой лабиринт событий попаду я,  оказавшись  на  тихоокеанском
побережье? Мое доверие к Пинкертону было абсолютным, мое недоверие к не-
му - непоколебимым. Я знал, что намерения его всегда были наилучшими, но
не сомневался, что поступит он, с моей точки зрения, обязательно не так,
как надо.
   Полагаю, что эти смутные опасения окрасили в мрачные тона и без  того
угрюмые пейзажи за окнами вагона, где хмурились Небраска, Вайоминг, Юта,
Невада, словно желая прогнать меня обратно на мою вторую родину,  в  Ла-
тинский квартал. Но, когда Скалистые горы остались позади и  поезд,  так
долго пыхтевший на крутых подъемах, понесся вниз по склону, когда я уви-
дел плодороднейшую область, простирающуюся от лесов  и  голубых  гор  до
океана, увидел необозримые поля волнующейся кукурузы, рощи, чуть колыши-
мые летним ветерком, деревенских мальчишек, осаждающих поезд,  предлагая
инжир и персики, мое настроение сразу поднялось.  Забота  спала  с  моих
плеч, и когда в толпе на перроне в Сакраменто я увидел моего Пинкертона,
то, забыв все, кинулся к нему - к самому верному из друзей.
   - Лауден! - закричал он. - Как я по тебе стосковался!  И  ты  приехал
как раз вовремя. Тебя здесь знают и ждут. Я уже устроил тебе рекламу,  и
завтра вечером ты читаешь лекцию "Жизнь парижского студента: его занятия
и развлечения". Тысяча двести билетов разошлись все до единого... Но как
же ты исхудал! Нука, хлебни вот этого. - И он извлек из кармана  бутылку
с удивительнейшей этикеткой:  "Пинкертоновский  коньяк  Золотого  Штата,
тринадцать звездочек, лицензированный".
   - Господи! - воскликнул я, закашлявшись после  глотка  этой  огненной
жидкости. - А что означает "лицензированный"?
   - Да неужели ты этого не знаешь, Лауден? - удивился Пинкертон. -  От-
личное выражение, которое можно увидеть на любом старинном кабачке.
   - Но, если не ошибаюсь, там оно означает совсем другое и относится  к
заведению, а не к продаваемым в нем напиткам.
   - Возможно, - ответил Джим, нимало не смущаясь. -  Однако  это  слово
очень эффектно и дало ход напитку - он теперь расходится ящиками.  Кста-
ти, надеюсь, ты не рассердишься: в связи с лекцией я расклеил  по  всему
Сан-Франциско твои портреты с подписью: "Лауден Додд,  американо-парижс-
кий скульптор". Вот образец афишки для раздачи на улицах, а стенные афи-
ши точно такие же, только набраны крупным шрифтом, синим и красным.
   Я взглянул на афишку, и у меня потемнело в глазах. Слова были  беспо-
лезны. Как я мог растолковать Пинкертону, насколько ужасно это сочетание
"американопарижский", когда он не замедлил указать мне на него и  объяс-
нить:
   - Очень удачное выражение - сразу раскрывает обе стороны  вопроса.  Я
хотел, чтобы лекция отвечала именно такому требованию.
   Даже когда мы добрались до Сан-Франциско, и я,  не  выдержав  зрелища
расскленных повсюду изображений моей физиономии, разразился потоком  не-
годующих слов, Пинкертон не понял, чем я недоволен.
   - Если бы я только знал,  что  ты  не  любишь  красных  букв!  -  был
единственный вывод, который он сделал из  моей  речи.  -  Ты  совершенно
прав: четкая черная печать гораздо предпочтительнее и сильнее  бросается
в глаза. Вот с портретом ты меня огорчил - признаюсь, я думал, он  полу-
чился очень удачно. Честное слово, мне страшно неприятно,  что  все  так
вышло, мой дорогой. Теперь я понимаю, ты, конечно,  имел  право  ожидать
совсем другого. Но ведь я старался сделать как лучше, Лауден, и все  ре-
портеры в восторге.
   Тут я перешел к самому главному:
   - Послушай, Пинкертон, из всех твоих сумасшедших выдумок эта лекция -
самая сумасшедшая. Как я успею подготовить ее за тридцать часов?
   - Все сделано, Лауден, - ответил он с торжеством,  -  лекция  готова.
Она лежит уже отпечатанная в ящике моего письменного стола. Я  пригласил
для этого самого талантливого литератора Сан-Франциско - Гарри  Миллера,
лучшего репортера города.
   И он, не слушая моих робких возражений, продолжал  болтать,  описывая
мне свои сложные деловые предприятия, перечислял своих  новых  знакомых,
то и дело сожалея, что не может тут же на месте  представить  мне  како-
го-нибудь "чудеснейшего парня, первоклассного дельца", а у меня при  од-
ной мысли об этом знакомстве по спине пробегала дрожь.
   Ну, со воем этим я должен был  смириться:  смириться  с  Пинкертоном,
смириться с портретом, смириться с заранее  напечатанной  лекцией.  Мне,
правда, удалось вырвать у него обещание никогда в дальнейшем  не  давать
от моего имени обязательств, не поставив меня об этом в известность.  Но
я тут же раскаялся в своем требовании, заметив, как удивило и  обескура-
жило оно Неукротимого, и побрел без жалоб за его  триумфальной  колесни-
цей. Я назвал его "Неукротимым". Вернее было бы сказать "Неотразимый".
   Но все это и в сравнение не шло с тем, что я испытал, просмотрев лек-
цию Гарри Миллера. Он оказался большим  остряком,  питал  пристрастие  к
несколько вольн