ороны такого мелкого  него-
дяя указывало на твердую решимость, большую нужду и  сильное  оружие.  Я
вспомнил неведомого Картью, и мне стало тяжело при мысли, что этот хорек
идет по его следу.
   Я навел справки, и оказалось, что Бэллерса совсем недавно лишили  ад-
вокатского звания за какие-то нечестные поступки.  Эти  сведения  только
усилили мое беспокойство: с одной стороны - мошенник, не имеющий ни гро-
ша, лишенный возможности честно заработать себе на жизнь, публично  опо-
зоренный и, несомненно, затаивший зло против всех и вся, с другой -  че-
ловек, замешанный в какие-то темные тайны, богатый, охваченный  паникой,
практически скрывающийся. Человек, который был готов заплатить пятьдесят
тысяч долларов за останки "Летящего по ветру".
   Незаметно я проникся сочувствием к гонимой жертве и весь день не  на-
ходил себе места, раздумывая, что известно Бэллерсу, о чем он  догадыва-
ется и как собирается нападать.
   Кое-какие из мучивших меня вопросов остаются загадкой и по сей  день.
Ответы на другие я впоследствии нашел. Откуда он узнал имя  Картью,  мне
по-прежнему неизвестно. Может быть, от какого-нибудь  матроса  с  "Бури"
или даже каким-нибудь образом через доктора Эркварта. Но случилось  так,
что я был совсем рядом, когда он узнал адрес Картью.
   Как-то вечером, когда мне надо было убить час перед деловым  свидани-
ем, я спустился в сад отеля, где играл оркестр. От электрических фонарей
там было светло, как днем, и я легко  узнал  Бэллерса,  который  поодаль
разговаривал с каким-то человеком, чье лицо показалось мне знакомым. Од-
нако я никак не мог вспомнить, кто это такой и где я его видел. Тогда  я
обратился к швейцару, и тот рассеял мое недоумение. Он сказал, что  этот
господин служил на английском крейсере и в Гонолулу, где стоял  его  ко-
рабль, получил длительный отпуск по  болезни.  И  действительно,  только
штатский костюм да болезненная худоба помешали мне  сразу  узнать  моего
друга, лейтенанта Сибрайта, любезно пригласившего меня на борт "Бури".
   Встреча Сибрайта и Бэллерса, по моему мнению, ни к чему хорошему при-
вести не могла, и я решил подойти к ним. Но, очевидно, Бэллерс уже успел
узнать все, что ему было нужно, - он почти немедленно  юркнул  в  толпу,
оставив лейтенанта одного. Подойдя к тому, я сказал:
   - Вы знаете, с кем сейчас разговаривали, мистер Сибрайт?
   - Нет, - ответил он, - я в первый раз видел этого человека. А  в  чем
дело?
   - Это довольно темная личность, - объяснил я. -  Он  юрист,  которого
недавно за неблаговидные поступки исключили  из  адвокатского  сословия.
Жаль, что я не предупредил вас вовремя. Надеюсь, вы ему ничего не  расс-
казали о Картью?
   Он покраснел до корней волос.
   - Чертовски жаль, - сказал он. - Этот господин был  очень  вежлив,  а
мне хотелось поскорее от него отделаться. Ведь он попросил только адрес.
   - И вы ему его сказали?
   - Мне чертовски жаль, - повторил Сибрайт, - но я дал ему адрес.
   - Господи! Что вы наделали! - И с этими словами я повернулся  к  нему
спиной.
   Я понимал, что положение становилось критическим -  Бэллерс  раздобыл
интересовавший его адрес, и в самом ближайшем времени Картью  предстояла
новая встреча с ним. Я настолько был в этом убежден,  что  на  следующее
утро отправился в контору бывшего юриста. Какая-то старуха мыла крыльцо,
на столбике которого уже не было прежней вывески.
   - Адвокат Бэллерс? - переспросила старуха. - Он сегодня утром уехал в
Нью-Йорк. Обратитесь к адвокату Дину, он живет на соседней улице.
   Я не стал беспокоить адвоката Дина и медленно побрел домой,  раздумы-
вая о случившемся. Образ старухи, отмывающей эти оскверненные ступеньки,
поразил мое воображение: казалось, вся вода и все мыло города  не  могли
их очистить - слишком долго тут был приют грязных тайн и темных  дел.  А
теперь рачительная хозяйка в образе судьи смахнула паутину, и жирный па-
ук отправился искать новые жертвы в другом месте.  Как  я  уже  говорил,
последнее время я незаметно для себя проникся симпатией к Картью, а  те-
перь, когда ему грозила новая опасность, это чувство стало еще более го-
рячим, и я начал искать способа помочь ему. Разыгрывался новый акт  тра-
гедии "Летящего по ветру". С самого начала история  этого  корабля  была
загадочна и необычна и обещала какую-то удивительную развязку, и я, зап-
латив так дорого за возможность ознакомиться с первой  ее  частью,  имел
все основания потратить еще немного, чтобы узнать, чем же она  кончится.
Почему бы не поехать вслед за Бэллерсом, чтобы держать его под  наблюде-
нием? Если мне не удастся его разыскать, - что же, я окажусь ближе к Па-
рижу, только и всего. А если я сумею напасть на его след, то уж,  навер-
ное, смогу разрушить его планы, и, во всяком случае, мне удастся  узнать
много интересного.
   Повинуясь этому настроению, я решил ехать в НьюЙорк и  таким  образом
снова стал участником истории Картью и "Летящего по ветру". В тот же ве-
чер я написал прощальное письмо Джиму и еще  одно  -  доктору  Эркварту,
умоляя его предупредить Картью, а через десять дней уже гулял по  палубе
"Города Денвера". К этому времени я успел опомниться и считал, что еду в
Париж или Фонтенбло, чтобы снова заняться  искусством,  и,  вспоминая  о
Картью и Бэллерсе, только посмеивался над собственной горячностью.  Пер-
вому я ничем не мог помочь, даже если бы хотел, второго все равно не су-
мел бы отыскать, даже если бы мое присутствие и могло  оказать  на  него
какое-нибудь сдерживающее влияние.
   Но, несмотря на все рассуждения, оказалось, что мне не удалось покон-
чить с этой историей. В первый же вечер за ужином я очутился рядом с че-
ловеком, которого знавал в Сан-Франциско. Из  нашего  разговора  выясни-
лось, что он приехал в Нью-Йорк за два дня до меня и что "Город  Денвер"
был первым пароходом, отплывшим оттуда в Европу с момента  его  приезда.
Если он приехал на два дня раньше меня, значит, он на один день опередил
Бэллерса, и, едва ужин кончился, как я уже сидел в каюте помощника капи-
тана.
   - Бэллерс? - повторил он. - Среди пассажиров первого класса  его,  во
всяком случае, нет. Может быть, у него билет второго класса? Списки пас-
сажиров еще не готовы, но... вы сказали "Гарри Д. Бэллерс"?  Да,  он  на
пароходе. Вот его фамилия.
   А на следующее утро я увидел Бэллерса на носовой палубе. Он  сидел  в
шезлонге с книгой в руках, кутаясь в старенький  коврик  из  меха  пумы.
Постороннему наблюдателю он мог бы показаться обедневшим, но вполне поч-
тенным человеком. Я продолжал исподтишка наблюдать за ним.  Он  довольно
много читал, иногда вставал и подходил к борту полюбоваться морем, иног-
да обменивался несколькими словами со своими соседями. А один раз, когда
какой-то ребенок упал и начал плакать, он помог ему встать и  постарался
его утешить. В душе я проклинал Бэллерса: книга, которую, по моему  мне-
нию, он вовсе не читал, море, к которому, я готов был поклясться, он ис-
пытывал полнейшее равнодушие,  ребенок,  которого,  по  моему  глубокому
убеждению, он предпочел бы просто выбросить за борт, - все это  казалось
мне аксессуарами театрального представления, и я не сомневался, что Бэл-
лерс уже вынюхивает тайны своих соседей.  Я  не  скрывал  от  себя,  что
чувствую к нему не только отвращение, но и презрение.
   Он ни разу не посмотрел в мою сторону, и только вечером я узнал,  что
мое присутствие не осталось незамеченным.
   Я стоял с сигарой у двери в машинное  отделение  (ночной  воздух  был
очень прохладен), как вдруг в темноте рядом со мной кто-то сказал:
   - Если не ошибаюсь, мистер Додд?
   - Это вы, Бэллерс? - отозвался я.
   - Разрешите задать вам один вопрос, сэр. Ваше присутствие на  корабле
никак не связано с нашей беседой? - сказал он. - Вы не  собираетесь  пе-
ресмотреть свое решение, мистер Додд?
   - Нет, - ответил я и, заметив, что он медлит,  добавил:  -  Спокойной
ночи.
   После чего он вздохнул и удалился.
   На следующий день он снова сидел на палубе, закутавшись в  коврик  из
меха пумы, читал свою книгу и с прежним постоянством глядел на море. Ря-
дом не оказалось плачущих детей, но я заметил, что он то и дело оказыва-
ет мелкие услуги какой-то больной женщине. Ничто так не развивает подоз-
рительности, как слежка: стоит человеку, за которым мы  наблюдаем,  выс-
моркаться, как мы уже готовы обвинить его  в  черных  замыслах.  Я  вос-
пользовался первым удобным случаем, чтобы пройти на нос и поближе  расс-
мотреть эту больную. Она оказалась бедной, пожилой и очень некрасивой. Я
почувствовал угрызения совести, и мне захотелось как-то загладить  несп-
раведливость, которую я допустил по отношению к Бэллерсу. Поэтому, заме-
тив, что он опять стоит у перил и смотрит на море, я подошел  к  нему  и
окликнул его:
   - Вы, кажется, любите море? - сказал я.
   - Страстно, мистер Додд, - ответил он. - Я не  устаю  им  любоваться,
сэр. Я в первый раз пересекаю океан, и, мне кажется, в мире  нет  ничего
великолепнее. - Тут он процитировал строфу из стихотворения Байрона.
   Хотя это самое стихотворение я учил в школе,  но  я  родился  слишком
поздно (или слишком рано), чтобы любить Байрона, и звучные  стихи,  про-
декламированные с большим чувством, поразили меня.
   - Так вы, значит, любите поэзию? - спросил я.
   - Я обожаю чтение, - ответил он. - Одно время у меня была  небольшая,
но хорошо подобранная библиотека, хотя потом я лишился ее. Но все же мне
удалось сохранить несколько томиков, которые были верными спутниками мо-
их странствий.
   - Это один из них? - спросил я, указывая на книгу, которую он держал.
   - Нет, сэр, - ответил он, показывая мне перевод  на  английский  язык
"Страданий молодого Вертера". - Этот роман недавно попал мне в  руки.  Я
получил от него большое удовольствие, хотя он и безнравствен.
   - Как безнравствен?! - воскликнул я, по обыкновению негодуя на подоб-
ное смешение искусства и морали.
   - Право же, сэр, вы не станете этого отрицать, если он вам знаком,  -
ответил Бэллерс. - В нем описывается преступная страсть, хотя изображена
она весьма трогательно. Подобную книгу невозможно предложить  порядочной
женщине. О чем можно только пожалеть. Не знаю, как вы  смотрите  на  это
произведение, но на мой взгляд - я говорю об описании чувств - автор да-
леко превосходит даже таких знаменитых  писателей,  как  Вальтер  Скотт,
Диккенс, Теккерей или Готторн, которые, по-моему,  не  описывали  любовь
столь возвышенно.
   - Ваше мнение совпадает с общепринятым, - сказал я.
   - Неужели, сэр? - воскликнул он с искренним волнением. - Значит,  это
известная книга? А кто такой Гете? Он был известным  писателем?  У  "его
есть и другие произведения?
   Таков был мой первый разговор с  Бэллерсом,  за  которым  последовало
много других, и в каждом проявлялись все те же его симпатичные и антипа-
тичные черты. Его любовь к литературе была  глубокой  и  искренней,  его
чувствительность, хотя и казалась наивной и довольно смешной, отнюдь  не
была притворной. Я дивился  моему  собственному  наивному  удивлению.  Я
знал, что Гомер любил вздремнуть, что Цезарь составил сборник анекдотов,
что Шелли делал бумажные кораблики, а Вордсворт носил  зеленые  очки,  -
так как же я, мог ожидать, что характер Бэллерса окажется  созданным  из
одного материала и что он во всем будет подлецом?
   Поскольку я презирал его ремесло, я думал, что буду презирать и само-
го человека. И вдруг оказалось, что он мне нравится.  Я  искренне  жалел
его. Он был очень нервным,  очень  чувствительным,  робким,  но  обладал
по-своему поэтической натурой. Храбрости он был лишен  вовсе,  его  наг-
лость порождалась отчаянием, на подлости его толкала нужда. Он принадле-
жал к тем людям, которые готовы совершить убийство,  лишь  бы  не  приз-
наться в краже почтовой марки. Я был уверен, что предстоящий разговор  с
Картью терзает его, как кошмар; мне казалось, что я  замечаю,  когда  он
думает об этом свидании, - тогда по его лицу пробегала мучительная судо-
рога. И все же у него ни на секунду не появлялось желания отказаться  от
своего намерения - нужда гналась за ним по пятам, голод (его старый зна-
комый) держал его за горло. Иной раз я не мог решить, презираю я его или
восхищаюсь этой робкой и героической готовностью совершить подлость. Об-
раз, возникший у меня после того, как он ко  мне  приходил,  был  вполне
справедлив. Меня действительно боднул ягненок. Человек, которого я  сей-
час изучал, больше всего заслуживал названия взбунтовавшейся овцы.
   Надо сказать, он прожил тяжелую жизнь. Он родился в  штате  Нью-Йорк;
его отец был фермером и, разорившись, отправился на Запад. Ростовщик-но-
тариус, который разорил этих бедняков,  кажется,  почувствовал  в  конце
концов некоторое раскаяние: выгнав отца на улицу, он предложил взять  на
воспитание одного из сыновей, и ему отдали Гарри, пятого ребенка в семье
и к тому же очень болезненного. Мальчик начал помогать своему  "благоде-
телю" в конторе, набрался кое-каких сведений, читал запоем, участвовал в
собраниях Христианского союза молодых людей и в юности мог послужить об-
разчиком для героя какого-нибудь нравоучительного рассказа.
   Но, на беду, он влюбился в дочь своей квартирной хозяйки (он  показал
мне ее фотографию, судя по которой она была  высока,  довольно  красива,
вульгарна, глупа, зла и, как  показали  дальнейшие  события,  распутна).
Когда ей нечего было делать, она  кокетничала  с  болезненным  и  робким
жильцом и всячески помыкала им, а он по уши влюбился в нее, мечтал о ней
днем и видел ее во сне ночью. Он весь отдавался работе, желая стать дос-
тойным своей возлюбленной, и даже превзошел своего "благодетеля" в крюч-
котворстве. Он стал старшим клерком и в тот же вечер сделал предложение,
но его только высмеяли. Однако не  прошло  и  года,  как  "благодетель",
чувствуя приближение старости, взял его в компаньоны. Он снова предложил
своей красавице руку и сердце. На этот раз его предложение было принято.
Но не прошло и двух лет, как жена сбежала от него со щеголем-коммивояже-
ром, предоставив мужу расплачиваться с ее долгами. Судя по всему, именно
долги, а вовсе не чары коммивояжера побудили ее бросить мужа, который  к
тому же ей надоел. Коммивояжер был для нее только средством. Бэллерс  не
выдержал такого удара. Его компаньон к тому времени уже умер, и он  дол-
жен был один вести дело, а на это у него не было сил. Долги  жены  съели
весь его капитал, он обанкротился и с тех пор переезжал из города в  го-
род, берясь за все более и более сомнительные дела. Следует помнить, что
его учителем был ростовщикнотариус в маленьком городке и что  он  привык
смотреть на темные сделки как на  основу  всякой  коммерции;  не  удиви-
тельно, что в омуте больших городов он окончательно пошел ко дну.
   - Вам что-нибудь известно о дальнейшей судьбе вашей жены?  -  спросил
я.
   Он смутился.
   - Боюсь, вы будете дурно обо мне думать, - сказал он.
   - Вы помирились? - спросил я.
   - Нет, сэр, настолько-то я себя уважаю, - ответил он. - И, во  всяком
случае, она сама этого не пожелала бы. Кажется, она питает ко мне глубо-
кую неприязнь, хотя я всегда старался быть хорошим мужем.
   - Так, значит, вы все-таки поддерживаете с ней какие-то отношения?  -
спросил я.
   - Судите сами, мистер Додд, - ответил он, - в нашем мире жить  нелег-
ко, я это знаю по своему опыту, но насколько же труднее приходится  жен-
щине! Пусть она даже сама виновата в своей судьбе.
   - Короче говоря, вы даете ей деньги? - спросил я.
   - Не могу отрицать. Я помогаю ей по мере сил, - признался он.  -  Это
камень на моей шее. Но я думаю, что она благодарна мне. Вот судите сами.
   Он достал письмо, написанное корявым, малограмотным почерком,  однако
на прекрасной розовой бумаге с монограммой. Оно показалось мне глупым и,
если не считать нескольких приторно-льстивых фраз,  бессердечным  и  ко-
рыстным.
   Жена Бэллерса писала, что долго болела (чему я не поверил); утвержда-
ла, что все присланные деньги пришлось уплатить по счету доктора (вместо
"доктора" я взял на себя смелость подставить слова "портнихи"  и  "вино-
торговца"), и просила прибавки (которой я от всей души пожелал ей не по-
лучить).
   - По-моему, она искренне мне благодарна?  -  спросил  он  с  каким-то
страхом, когда я вернул ему письмо.
   - Да, кажется, - ответил я. - А вы обязаны ей помогать?
   - О, нет, сэр, что вы! Я развелся с ней, - объяснил он. - В  подобных
вопросах я очень щепетилен и развелся с ней немедленно же.
   - А какую жизнь она ведет сейчас? - осведомился я.
   - Не стану вводить вас в заблуждение, мистер Додд, я не  знаю.  Я  не
желаю ничего знать. Так, помоему, более достойно. Меня весьма сурово по-
рицали, - закончил он со вздохом.
   Как вы, вероятно, замечаете, у меня завязалась  бесславная  дружба  с
человеком, чьи планы я собирался разрушить. Меня по  рукам  и  по  ногам
связали жалость к нему, восхищение, с, которым он ко мне относился, и то
искреннее удовольствие, которое доставляло ему мое  общество.  Честность
заставляет меня признаться, что известную роль сыграл  мой  собственный,
не всегда уместный интерес ко всем сторонам жизни и человеческого харак-
тера.
   По правде говоря, мы проводили вместе чуть ли не целые дни, и я бывал
на носовой палубе гораздо чаще, чем на прогулочной палубе первого  клас-
са. И в то же время я ни на минуту не забывал, что Бэллерс -  бесчестный
крючкотвор, собирающийся в недалеком будущем заняться грязным  шантажом.
Сперва я убеждал себя, что наше знакомство - это ловкий прием и что  тем
самым я помогаю Картью. Я убеждал себя, но не был так глуп, чтобы  пове-
рить своим доводам даже тогда. Эти  обстоятельства  позволили  мне  пол-
ностью проявить два главных моих качества - беспомощность  и  любовь  ко
всяческим промедлениям и отсрочкам. И  в  результате  я  предпринял  ряд
действий, настолько нелепых, что теперь краснею, вспоминая о них.
   В Ливерпуль мы прибыли днем, когда проливной  дождь  хлестал  по  его
грязным улицам. У меня не было никаких особых планов, но мне не хотелось
дать ускользнуть моему мошеннику, и кончилось тем, что я поехал в ту  же
гостиницу, что и он, пообедал с ним, отправился с ним гулять под  дождем
и вместе с ним сидел на галерке, наслаждаясь весьма древней пьесой: Быв-
ший каторжник".
   Бэллерс был в театре чуть ли не в первый раз в жизни (он считал такие
развлечения греховными), и его наивные замечания приводили меня  в  вос-
торг.
   Рассказывая о том, какое удовольствие извлекал я из общества  бывшего
адвоката, и, пожалуй, преувеличивая это удовольствие, я стараюсь  как-то
оправдать себя. А в оправданиях я нуждаюсь: ведь я лег спать, так ни ра-
зу и не поговорив с ним о Картью, хотя мы и  условились  отправиться  на
другой день в Честер.
   В Честере мы осмотрели собор, прошлись по  парапету  старинных  стен,
поговорили о Шекспире - и условились назавтра отправиться куда-то еще. Я
забыл (и, по правде говоря, рад этому), сколько времени продолжалась на-
ша поездка. Во всяком случае, мы побывали в Стратфорде, Уорике,  Ковент-
ри, Глостере, Бристоле и Бате. Всюду мы вели беседы об исторических  со-
бытиях, связанных с этими местами, я делал наброски в своем  альбоме,  а
Бэллерс цитировал стихи и списывал интересные эпитафии с могильных плит.
Кто усомнился бы в том, что мы обыкновенные американцы, путешествующие с
образовательными целями? Кто догадался бы, что один из нас -  шантажист,
робко подбирающийся к месту, где живет его жертва, а Другой -  беспомощ-
ный сыщик-любитель, ожидающий развития событий?
   Пожалуй, бесполезно будет указывать, что я все еще  не  мог  изыскать
способа защитить Картью, и тщетно ждал какого-нибудь случая, который по-
мог бы мне в этом. Но ничего не произошло, если не считать двух  пустяч-
ных событий, которые помогли мне окончательно  разобраться  в  характере
Бэллерса. Первое из них случилось в Глостере, куда мы приехали в воскре-
сенье. Я предложил Бэллерсу пойти в собор по